ГЛАВА 37
ГЛАВА ВТОРАЯ
СОМЮР
(май 1417 год).
Высокое окно пропускало свет, который казался стальным из-за низкого серого неба, готового разразиться холодным дождем с грозой и молниями. И вся комната внутри замка выглядела тревожной и сырой, вполне отвечающей настроению окаменевшей мадам Иоланды. Бесшумные слуги, опасливо поглядывая в сторону госпожи, занимались своими каждодневными делами и исправно подносили ей еду, которую потом забирали нетронутой. Под вечер фрейлины уводили её, безучастную ко всему, в спальню, где причесывали, переодевали и укладывали, чтобы утром проделать всё в обратном порядке…
Словно во сне переходила герцогиня из комнаты в комнату, таща за собой шлейф белоснежного покрывала, которое особенно подчеркивало её почерневшее лицо. Иногда подолгу замирала перед окнами, то сворачивая, то разворачивая давно уже ненужный платок, и смотрела, смотрела в невидимые за горизонтом дали покрасневшими сухими глазами.
Все слезы были выплаканы.
Мадам Иоланда уже месяц, как стала вдовой.
Герцог Анжуйский скончался в конце апреля, внезапно, от непонятной болезни, развившейся слишком скоротечно, чтобы дать кому-либо опомниться. И слово «яд», хоть и не высказанное вслух, упрямо завертелось в умах его приближенных.
Впрочем, лекарь, осматривавший тело уже после кончины, уверял, что никаких следов отравления не обнаружил. И, когда первое горе было выплакано и пришла пора его осмысления, опасные подозрения вытеснились мыслями иного толка.
Мадам Иоланда впервые чувствовала себя сломленной.
Последние два года и так были полны бедствий, но смерть супруга поразила её совершенно новыми переживаниями.
Герцогиня уже теряла близких и дорогих людей, однако ТА скорбь не шла ни в какое сравнение с этой. Еще девушкой закрывшая свое сердце для любви, мадам Иоланда вдруг почувствовала её слабое биение в этом безбрежном горе и с ужасом поняла, как жизнь её могла бы быть прекрасна, осознай она всё вовремя.
Память то и дело рисовала образ умершего герцога то в сумеречном лунном свете, просочившемся сквозь окно спальни, то в полумраке замковых галерей и коридоров, когда пугливое дрожание свечи наполняло жизнью неясные тени в углах. И когда из её глаз упала последняя горькая слеза, мадам Иоланда полностью ушла в безмолвный монолог, обращенный к тени усопшего, за который при жизни Луи Анжуйский продал бы душу.
Она полюбила сумрак и одиночество.
Ото всех, кто мог требовать её заботы, сбежала в Сомюр, где и жила последние недели, словно затворница, решившая заживо похоронить и себя. И вспоминала, вспоминала, вспоминала… То корила себя, то хвалила, то в отчаянии заламывала руки. Она не понимала, настоящую ли любовь ощутила. Но даже если и не настоящую, а лишь её подобие, все равно - потеря и этого случайного прикосновения казалась невосполнимой и приводила в ужас размышлениями о том, что должен был переживать бедный Луи, не получая должного ответа на свое чувство! Во всех собственных поступках видела теперь герцогиня одну черствую эгоистичность, и, если хвалила себя, то только за то, что подарила мужу сыновей. Всё остальное тонуло в потоках самобичевания.
Так могло продолжаться целую вечность, и неизвестно, к чему бы привело, не вернись в один прекрасный день возникшие когда-то мысли о том, что смерть герцога была подозрительно скоропостижной.
Слово «яд» отогретой мухой снова закружилось в воздухе, назойливо проникая в деятельный когда-то мозг и взбивая в нем опасную смесь из отчаяния, вины и зарождающегося гнева. Это дало мыслям мадам Иоланды совершенно новое направление. И тогда, сжав почерневшие губы, с трудом и болью возвращаясь к жизни, она стала вспоминать другое… То, что случилось около года назад.
ЕЩЕ ОДИН ШАГ НАЗАД
Не успела еще вся Франция оплакать погибших под Азенкуром, как новая беда заставила королевский двор достать траурные одежды.
От скоротечной мучительной болезни скончался дофин Луи – старший сын короля Шарля. И знать, собравшаяся, чтобы проводить наследного принца в последний путь, выглядела скорее растерянной, нежели огорченной.
Да и кто бы тут не растерялся?
Победа под Азенкуром убедила Генри Монмута в том, что он - король-праведник, вершащий благое дело, тогда как французское королевство, и без того наказанное безумным королем и распутной королевой, настолько неугодно Господу, что теряет не только лучших рыцарей, но и саму надежду. Отголоски пышных празднований в Лондоне докатились до Парижа пророчеством новых поражений. Поэтому, стоя над гробом принца, многие задумывались уже не о бренности земного бытия и даже не о том, что смерть неотвратимо приходит и к сильным мира сего, но о том, какова же станет их собственная жизнь до этой самой смерти, когда Монмут придет и, сильно не напрягаясь, возьмет всё, что и так уже считает своим.
Более других растерянным выглядел Бернар Арманьякский. Король назначил его коннетаблем вместо погибшего д'Альбре, но графа долгожданная должность уже не обрадовала. Во-первых, безумный Шарль забывал о своих назначениях очень легко и последнее время охотно шел навстречу желаниям королевы, когда ей приходила в голову блажь приехать в Лувр и изобразить какую-никакую заботу. Во-вторых, партия арманьяков понесла самые ощутимые потери, тогда как первейшие враги - бургундцы в большинстве своём отсиделись по домам, а сам герцог Жан, по слухам, уже отправил какое-то немыслимое подношение английскому королю с уверениями в дружбе и готовности оказать при случае любую помощь, как военную, так и политическую.
В подобной ситуации графу ничего другого не оставалось, как, не брезгуя, восполнять потери из числа людей далеко не благонадежных.
Таких, к примеру, как мессир де Ла Тремуй, граф де Гин. Не самый приятный человек при французском дворе, запятнанный, к тому же, недавней службой при дворе Жана Бургундского. Но сразу после победы «арманьяков», он открыто перешел на их сторону, храбро сражался при Азенкуре и даже попал в плен, из которого очень быстро был выкуплен.
Все ожидали, что Ла Тремуй первым делом отправится в Бургундию, подальше от ставшего опасным Парижа, где он занимал почетную, но не самую влиятельную должность смотрителя вод и лесов. Однако мессир всех удивил, вернувшись ко двору французскому с предложением своих услуг, как государственного, так и частного порядка. Графу Арманьякскому, например, он подробно разъяснил каким образом лучше всего вести переговоры о выкупе за его зятя, герцога Орлеанского, чем сразу к себе расположил. И хотя дело с выкупом зятя почти не продвигалось, визиты словоохотливого Ла Тремуя стали своеобразным лекарством для безутешной дочери графа, которая таяла прямо на глазах, истекая слезами, подобно сказочной ледяной царевне.
Можно ли было не принять такого ко двору, особенно учитывая кровь, пролитую в сражении и, главное, поредевшие ряды соратников? Года не прошло, как мессир Ла Тремуй стал Великим управляющим двора его величества, вместо попавшего в плен Луи де Бурбона, и явно не собирался на этом останавливаться.
И, наконец, третья причина, по которой долгожданная должность коннетабля совсем не радовала графа Арманьякского, заключалась в том, что скоропостижная смерть дофина вызвала множество разных слухов, сходившихся, в сущности, к одному – юношу отравили. И основания для подобных слухов, увы, были.
Граф, являясь теперь вторым лицом в государстве, присутствовал при вскрытии, после чего удалился к себе и долго там размышлял, запершись ото всех.
Кто?!!!
Ответ на этот вопрос был, к несчастью, так же очевиден, как и то, что обнародовать версию об отравлении и затевать разбирательство не следовало ни в коем случае.
При дворе кое-кто считал, что отравление дофина было с одинаковой долей вероятности выгодно как английскому королю, так и герцогу Анжуйскому. Посему, начнись официальное расследование, герцога обязательно следовало вызвать для объяснений. И новый коннетабль, хорошо зная гордый нрав его светлости, ни минуты не сомневался, что подобный вызов положит конец их добрым отношениям.
А это, по нынешним тяжелым временам, равносильно самоубийству.
Ломая голову и так, и этак, граф Арманьякский решил, что самое лучшее сейчас - сделать вид, будто слухи - только слухи, и смерть дофина произошла от естественных причин. Потом на время затаиться, присмотреться, выявить подобравшихся слишком близко предателей и, самое главное, не испортить добрых отношений с могущественным семейством Анжу!
С такими мыслями и чувствуя смертельную усталость от падающих как снег на голову горестей и проблем, стоял граф Арманьякский на похоронах королевского сына.
Он не любил подобных церемоний, но новая должность обязывала его принимать самое непосредственное участие в их подготовке. И тут снова неоценимую помощь оказал Ла Тремуй.
Он взял на себя все основные заботы по устройству похорон, был деятелен, расторопен, незаменим и стал уже для всего французского двора почти таким же утешителем, каким был до сих пор для одной только дочери графа Бернара.
Печальный день закончился не скоро.
Сразу после похорон, увязавшись следом за д’Арманьяком в его покои, новый управляющий двора отослал слуг и, склонившись над жестким креслом, в котором обмяк уставший от долгой церемонии граф, заговорил деловито и озабоченно:
- Боюсь, нам с вами следует подстраховаться, мессир. Дела таковы, что следует как можно скорее, ехать в Анжу, и выражать свое почтение его высочеству принцу Шарлю!
Д'Арманьяк с трудом повернул затекшую шею.
- Это зачем еще?
- Новый дофин слаб здоровьем, - понизил голос Ла Тремуй, - не сегодня-завтра, не приведи Господь, отправится за братом, а его преемник проживает за пределами Парижа, в семействе слишком могущественном, чтобы не брать в расчет их интересы. Только Бог ведает, что за планы строит на принце герцогиня, которой, как я слышал, палец в рот не клади. А она и так уже положила туда много больше… Вы заметили, мессир, что никого из Анжера не было сегодня на церемонии?! Это странно, если не сказать хуже. Боюсь даже произнести, что могли подумать при дворе!
- Дороги опасны. Мадам Иоланда просто не хотела рисковать, - вяло отозвался граф.
- Тем не менее, слухи уже ходят. Я сам слышал, как во время церемонии люди шептались об отравлении дофина.
- Назовите мне имена шептунов, и я быстро их успокою.
Ла Тремуй скорбно улыбнулся.
- Вряд ли это поможет. Всем известно, что вы многим обязаны герцогу, а намекают именно на него… Нет, граф, самое лучшее сейчас - самому поехать в Анжу. Пускай для всех это выглядит, как попытка вернуть принца в Париж, а там, кто знает, возможно его светлость и сам поймет целесообразность такого шага. Он человек умный… Никому другому смерти старших братьев Шарля так не выгодны, как ему. Зачем и дальше навлекать на себя подозрения?
- Принц Жан еще жив, слава Богу, - напомнил д’Арманьяк.
Скорбная улыбка на лице Ла Тремуя словно поползла куда-то вбок, неуловимо преображаясь, пока не растянулась в тонкую саркастическую линию.
- Да… жив. Но это всего лишь вопрос времени, если его светлости известно что-то такое, что неизвестно нам.
Кресло под графом гневно скрипнуло, и Ла Тремуй поспешил добавить:
- Простите, мессир, за такое смелое предположение, но надо предвидеть любые возможности. Само собой, в виновность герцога Анжуйского я не верю, однако, что бы там ни было, преемника лучше держать и воспитывать здесь, а не в Анжу. Мало ли что…
И граф Бернар, поразмыслив немного, согласился.
Как ни парадоксально это выглядело на первый взгляд, но возвращение принца в Париж именно сейчас, в такие опасные времена, могло стать очень выгодным делом для партии «арманьяков».
Каким бы ничтожным ни казался Шарль двору, он все же был королевским сыном, к тому же, избежавшим дурного влияния герцога Бургундского и собственной матери. Такого не грех поставить на какой-нибудь ключевой пост, особенно учитывая его родство с Анжуйским семейством…
И стоило д'Арманьяку вспомнить те времена, когда Луи Анжуйский помогал ему и делом, и дружеским советом, он посчитал поездку в Анжер не такой уж плохой идеей. Тем более, что давно туда собирался.
Граф мечтательно прикрыл глаза. Ах, если бы не все эти горести! Какой простой и ясной виделась ему теперь прежняя хлопотливая жизнь. Жизнь до Азенкура!
Именно в те дни, чтобы обезопасить свои тылы, граф Бернар намеревался ни больше, ни меньше, как разоблачить перед королем любовные увеселения его супруги и добиться её изгнания. И единственное, что мешало осуществлению этого плана, была не слишком ожесточенная, но все же борьба, которую вели в нем рыцарь с гражданином.
«Вот если бы мадам Иоланда выразила мне свое одобрение, - думал тогда д’Арманьяк, размышляя, ехать или не ехать ему в Анжер. – Изо всех высокопоставленных дам Франции она самая разумная и многое понимающая… Не надо словами! Пусть только косвенным намеком, ничего не значащим кивком головы…». Уж он бы понял. Он бы уловил… И сделал бы то что должен с легкой душой, потому что поддержка герцогини Анжуйской во Франции еще дорогого стоит.
Впрочем, горести - не помеха! И именно сейчас, забытые на время планы уместно было бы снова воскресить. А заодно использовать поездку в Анжер с максимальной выгодой: и совет получить, и подкрепить дружеские отношения с герцогом, выказав ему свое расположение и заботу. И принца, который, черт его знает, вдруг и правда станет когда-нибудь королем, сделать своим надежным сторонником…
* * *
Из Парижа выехали очень рано, на рассвете.
Несмотря на внушительность свиты, все переходы старались совершать только в дневное время, когда дороги не так пусты и опасны, и граф Арманьякский был неприятно поражен количеством беженцев, о которых, естественно, знал, но впервые увидел так близко.
Люди тянулись на юг, за Луару, подальше от опасного севера с его хиреющей столицей. Их пустые лица были напряжены. Нити оставленных привязанностей рвались трудно и больно, и граф внезапно ощутил такую же боль. Ему вдруг показалось, что вернувшись в Париж через пару дней, он уже не найдет в нем ничего прежнего, как и во всей своей жизни, словно отсеченной от прошлого Азенкурским мечом. Арманьяк хотел поговорить об этом с Ла Тремуем, но тот лишь небрежно ответил, что уныние свойственно рабам, не поддаваться же и им, рыцарям, таким низменным плебейским настроениям.
- Всё будет хорошо, граф! – заверил Тремуй, подбоченясь в седле. – Особенно, если мы привезем с собой принца.
Но Бернар д'Арманьяк подобного оптимизма разделить не мог. «Или Ла Тремуй глуп, или неискренен, - думал он, искоса поглядывая на спутника. – Хорошо бы коли глуп, но ведь не скажешь… Пожалуй, зря я его взял. Еще испортит все дело своими требованиями вернуть принца из-за подозрений при дворе, а мне ни с герцогом, ни с герцогиней ссориться нельзя! Придется искать случая, чтобы поговорить с ними наедине, и все объяснить. Может, мадам Иоланда и в отношении этого графа что-нибудь дельное посоветует…»
Арманьяк вздохнул, снова возвращаясь мыслями к мучавшему его делу.
Жан ли Бургундский подослал к дофину отравителей по просьбе английского короля, или сам Генри Монмут - было уже не столь важно. Гораздо больше пугало то, что действовать неприятель стал решительно и нагло. И это явно означало готовность к новому нападению. Нападению сразу с двух сторон… А может - и с трёх!
Граф д'Арманьяк презрительно сплюнул.
Королева… чёрт её раздери! Вот от кого не знаешь, чего ещё ожидать!
Изабо не была в представлении графа Бернара женщиной, из-за которой следовало ломать копья на турнире. И, уж конечно, он не видел в ней королеву, за которую стоило умирать на поле боя. «Ведьма! – думал граф. – Настоящая ведьма! Её бы следовало прибить к позорному столбу осиновыми кольями, чтобы не дать погубить королевство! Но вырвать у этой змеи жало можно только засунув руки в помойную яму её постели и вытащив на свет всё грязное бельё, а это противно и слишком низко. И вряд ли вызовет одобрение у высокопоставленных рыцарей, не говоря уже про их дам. Всем при дворе известна давняя вражда королевы со мной, и она легко защитит себя, указав на предвзятое отношение»
Арманьяк снова вздохнул и еще раз покосился на Ла Тремуя.
«Вот кто мог бы стать идеальным обвинителем, не будь он таким непонятным. То ли с нами, то ли нет? Отношения с королевой у него прекрасные, можно сказать, он в курсе всех её дел. С красавчиком де Бурдоном тоже на короткой ноге и, пожалуй, даже чересчур… Но, черт его знает, для чего этот граф так любезен с королевой и её любовником? Если из подобострастия, тогда он и вправду глуп. Если же строит какие-то свои расчеты, то какие и ради чего? Или кого? Может, дружба с Жаном Бургундским не прервалась? Или эти заигрывания с королевой – та самая солома, которую подстилают, чтобы сильно не ушибиться? Или...».
Д'Арманьяк даже заерзал в седле.
Что, если скользкий Ла Тремуй вовсе не так плох, как о нем думают? Что, если, хлебнув лиха под Азенкуром и побывав в плену, он на самом деле решил сделать всё возможное, чтобы не дать англичанам одержать верх?! В этом случае устранение королевы было бы, действительно, шагом первым и очень логичным. И такой человек, как Ла Тремуй, не побрезговал бы втереться в доверие к Изабо ради собственных целей…
Но как узнать наверняка?
Спросить?
Нет… Если Арманьяк ошибся, такой вопрос может стать предисловием к приговору. Но если не ошибся, то возможно стоит повременить и дать Ла Тремую довершить его дело, не препятствуя ни в чем?..
- Скажите, граф, - внезапно спросил сам Ла Тремуй, и голос его разметал мысли д'Арманьяка как раз в тот момент, когда он уже заносил топор над головой Изабо, - а правду говорят, что принц Шарль называет герцогиню Анжуйскую матерью?
- Правда.
Ла Тремуй неодобрительно покачал головой.
- Боюсь, это не очень хорошо. Её величеству королеве это может не понравиться. Надо бы как-то деликатно объяснить герцогине… Все-таки - не совсем удобно. Да и принца следует подготовить. На всякий случай. Вдруг он сам захочет вернуться…
Граф Бернар ответил тяжелым взглядом.
«Жаль…», - подумал он.
А потом указал рукой вперед.
- За этим лесом Анжер. Когда приедем, можете пойти к принцу и поведать ему о недовольстве её величества. Но учтите, граф, в ЭТОМ деле я вам уже не попутчик.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/04/08/1478