Детей в семье было четверо. Они спали на русской печи за занавеской. Старшей Шурке весной исполнилось шесть лет, и она считалась в семье большой. Евдокии, ее в семье звали Додой, и Севе было по пять лет. Маленький двухлетний Митя лежал рядом с Шуркой и во сне сосал палец. Все спали, только Шурка смотрела сквозь щель в занавеске, как мать хлопочет у большого обеденного стола. Посреди стола стоял огромный пятилитровый самовар, начищенный до зеркального блеска, и сиял золотом своих латунных боков. Он ворчал и пыхтел, Шурка верила, что самовар живой, добрый волшебник потому, что каждое утро мать доставала из его живота горячие, вкусные яйца, а отец говорил, что каждому хорошему ребенку самовар дарит по яйцу, а плохим детям шиш. Она мечтала, что самовар подарит ей двухжелтковое яйцо потому, что это к счастью.
На дворе стоял октябрь 1930 года. Деревня раскинулась на берегу Волхова и была окружена щедрыми на грибы и ягоды смешенными лесами. Богато в деревне никто не жил, но и нищих тоже не было. Народ в деревне был трудолюбивый и запасливый. В доме председателя Сельсовета Михайлова жили без роскоши, но царил в нем крепкий, деревенский достаток. Семен Михайлович свято верил в торжество коммунистических идей и честность Вождей партии. В деревне Михайловых звали "Флоцкими", потому что отец Семена, Михайло Андреевич, еще до революции совершил кругосветное путешествие матросом и всю свою жизнь рассказывал детям и деревенским мужикам про дальние страны, про красивую, справедливую и богатую заморскую жизнь. Семен, с пеленок впитавший в свое сознание причудливые рассказы отца, а рассказчик тот был превосходный, вырос неисправимым идеалистом. Был Семен блондином с небольшими, но яркими и чистыми голубыми глазами, белой кожей и идеально правильной формы носом с еле заметной горбинкой. Странно смотрелись на этом белом лице черные брови вразлет и такие же черные ресницы. До Первой Мировой войны успел Семен закончить четыре класса церковноприходской школы, да два года пел в церковном хоре. Работал на отцовском хозяйстве, мечтал жениться и зажить своим домом, но грянула война и они с Митрохой Андреевым ушли добровольцами на фронт. Шел Семену в ту пору 22 год. Вся деревня провожала новобранцев, Семен был в черной пиджачной паре и вышитой по вороту косоворотке. Лето 1915 года выдалось жаркое, но пиджак он не снимал, хотел выглядеть солиднее. Все ждали, расположившись напротив церкви, когда подъедет местный барин Дмитрий Федорович Винтеев обязавшийся доставить на своих лошадях новобранцев до ближайшей железнодорожной станции, где ждал их состав, отправляющийся на фронт. И вот, поднимая пыль столбом, от Винтеевской усадьбы показалась пролетка, запряженная гнедым рысаком. Никто уже не помнил когда обосновался в деревне этот ловкий, удачливый человек. Знали только, что родом он из Старой Ладоги и сословия купеческого. На облучке сидел Митрофан в ярко розовой рубахе с лихо заломленным картузом на русых, мелко вьющихся кудрях. Был он сиротой и жил у Винтеевых в работниках. Натянув вожжи, Митрофан выгнул колесом тощую грудь, и, красуясь перед бабами и девками, выпрыгнул из пролетки. Сам Винтеев, выходя из пролетки, окинул односельчан спокойным, насмешливым взглядом. Было ему уже лет шестьдесят; высокий, крепкий мужчина с желтыми, круглыми как у ястреба, насмешливо-холодными глазами и черной с проседью, волнистой бородой. Всю жизнь занимался он продажей лошадьми и лесных угодий, совершая попутно и другие выгодные сделки на которые у него был безошибочный нюх. На этом и разбогател. Три его взрослых сына жили в Петербурге и держали в Гостином Дворе лавки, да постоялый двор, там и жили с женами и детьми. Меньшая дочь Дмитрия Федоровича, Вера, родилась осенью 1900 года, и ей уже было почти пятнадцать лет: высокая, прямая с резкими, четкими чертами лица, раскосыми серо-зелеными глазами и двумя толстыми, черными косами она казалась совсем взрослой девушкой. От зорких, ястребиных глаз Винтеева не ускользнул взгляд Семена, брошенный на его дочь.
- Ты глаза-то не пяль! Голь перекатная. Три коровы, да дохлый конь, вот и все твое добро, а все туда же. У Веры Дмитриевны такое приданое, что мужа мы ей не ниже князя выбирать будем - бросил он резко и угрожающе, проходя мимо Семена. Тот ухмыльнулся.
Мать Семена тихо плакала, утирая слезы большим белым платком. Ей хотелось зарыдать, завыть в голос, но она боялась своего огненно-рыжего, синеглазого фантазера мужа. Была она тиха и безответна настолько, что даже этот не злой человек считал возможным понукать ею с нескрываемым удовольствием. Мать ничего не понимала кроме безответной, слепой любви к своим детям и мужу, да бесконечной, тяжелой работы. Все пятеро детей (четыре дочери, да младшенький Ванюша) были рыжими. Только шестой, обожаемый ею старший сын Семен белоголовый в мать, такой же спокойный, но мятежную, зовущую в даль душу унаследовал он от отца.
- Семушка - тихо позвала Матрена сына. Семен подошел к матери, она ткнулась ему головой в грудь. Вырвалось с трудом сдерживаемое рыдание. Обнимая мать за вздрагивающие плечи, почувствовал Семен, как его окутывает теплое облако нежной, нескончаемой материнской любви и стало ему хорошо и спокойно, как в детстве.
- Не плачь, мама, я вернусь. Отец вон, во всех странах побывал, я тоже хочу понять, что к чему.
Отходя от матери, Семен направился к стоящим поодаль парням и девушкам, он прикрыл глаза и запел старинную, русскую песню, молодежь подхватила, но голос Семена выделялся из общего хора своей широтой и скрытой силой.
- Слышь, Митрофан, пролетку с Гнедым Антошке на станции передашь, крикнул Винтеев, кивнув на чернявого подростка.
- А ты, пострел, поедешь обратно коня-то не гони!
- Ладно - покраснев от переполнявшей его гордости, Антошка быстро вскочил на козлы, вытирая рукавом полотняной рубахи, взмокшие от предвкушаемого приключения лицо. Вера шла рядом с отцом, положив свою тонкую, смуглую руку на его мощную руку, согнутую в локте. На ней было изумрудно-зеленое платье, отделанное кремовым кружевом и такая же шелковая кремовая шаль вышитая вручную Настей, жившей в их доме, толи в качестве экономки, толи кухарки. Отец с дочерью направились к церковной ограде, как вдруг, из толпы парней и девчат полетел к Вериным ногам букетик нежных незабудок, перетянутый алой лентой. Вера оглянулась, окинула взглядом толпу и, наткнувшись на горящий взгляд Семена, гордо вскинула свою красивую голову. Ее стройную ножку в лаковым ботинке, туго облегавшем тонкую щиколотку и так жестоко растоптала брошенные им цветы, помнил он потом всю войну.
Вера вошла в церковь. Церковь была пуста: В тишине и полумраке теплились у икон лампады, Вера увидела сгорбленную фигуру блаженной Ефросиньи, невесть откуда взявшейся старухи, жившей теперь при церкви. Никто не знал, где она спит и чем питается, но всегда Ефросинья была чисто, опрятно одета и вид имела вполне сытый. В деревне ее побаивались как чего-то неведомого и непонятного, если Ефросинья опустит вниз свои бездонные, чистые как родниковые воды глаза, жди беды. Тихо переходя от одного лика к другому, она прикладывалась к иконам, беззвучно шепча свои молитвы. Обойдя все иконы, распласталась Ефросинья на полу возле алтаря, не смея поднять глаза на Иисуса, затем встала, осеняя себя крестом и низко кланяясь, пятясь, дошла до стоящей у входа Веры, взяла ее смуглую руку своими белыми, холодными руками и поцеловала. Вера вздрогнула и резко вырвала свою руку.
- Ох! Княжна, алым багрянцем горит твоя головушка - тихо прошептала старуха - По темной бороде батюшки золото рекой течет, да не быть тебе в отчем доме, девушка. Матушка твоя по тебе на том свете слезы льет. Ох, гордыня непомерная на лице твоем, девушка.
Старуха, кланяясь и отбивая поклоны, вышла за пределы церкви, а Вера сама не заметила, как оказалась посреди храма; гордо вскинув голову, она неотрывно смотрела в глаза Иисуса: от иконы истекало неизъяснимое золотое сияние и Вера увидала живые глаза Господа смотревшего на нее с неземным состраданием и любовью. Из глаз Иисуса истекали потоки Вечной Любви, не выдержав, Света этой Любви, нестерпимого для грешной человеческой души. Вера вышла из церкви, опустив глаза.
Винтеев обожал свою дочь, он баловал ее и прощал ей любую выходку, девочка еще совсем несмышленым младенцем перевернула ему душу. Винтеев был, суров к своим сыновьям даже когда они были детьми, на дочь же не мог надышаться, как только увидел ее в колыбели. Он никому не доверял уход за ребенком и все проверял сам. Бедная Настя, взятая в дом помощницей, тайком лила слезы, потому что хозяину невозможно было угодить, что ни сделаешь - все не так. Однажды Вера, совсем еще маленькая, сидела обложенная пуховыми подушками на мягкой, медвежьей шкуре и как всегда забавлялось, перебирая золотые монеты, украшения, оставшиеся после покойной матери, нити жемчуга. Винтеев был скуп и расчетлив, но для Веры каждый день доставал заветный сундучок и высыпал из него огромными горстями свои сокровища:
- Все твое, дочка! В золоте и жемчугах ходить будешь, привыкай, привыкай - приговаривал он, осыпая смеющеюся дочь золотом. Вера перебирала своими маленькими ручками золотые монеты, сыпала их себе на грудь и звонко смеялась, ребенку нравились мерцающие нити жемчуга, она расшвыривала их по шкуре, они как змеи извивались и сверкали, утопая в буром, густом медвежьем меху. Одна нить, собранная из черных и розовых жемчужин неожиданно рассыпалась и продолговатые как бобы жемчужины покатились, осыпая ребенка и все вокруг. Девочка смотрела на эти разлетевшиеся жемчужины, одна крупная неправильной формы, черная жемчужина лежала на подоле ее розового, атласного платья. Вера взяла ее и недолго думая, засунула себе в нос, сидевшая рядом Настя побелела от страха. Девочка смотрела на Настю широко раскрыв свои раскосые глаза и молчала как рыба, Вера просто наблюдала, что же происходит с ее носом? И тут на пороге появился хозяин; он молча подошел к ребенку и, поняв, что произошло, так же молча глянул на Настю. Настя под его угрожающим взглядом втянула голову в плечи и застыла, оцепенев, ее охватил ужас. Винтеев спокойно собрал монеты, броши, кольца, нити жемчуга, подобрал рассыпавшиеся жемчужины, все сложил в сундучок и отнес в кабинет, там он запер все в сейф и только после этого вернулся в детскую. Там на шкуре молча сидела Вера на ее, лице, не было ни какого страха, лишь любопытство и ожидание того, что будет дальше. Винтеев приказал Гришке, своему преданному слуге и телохранителю не отходить от Веры ни на шаг и не спускать с нее глаз, а сам, сделав Насте, знак рукой, вышел в переднюю. Настя, опустив голову и дрожа всем телом, вышла за хозяином. Винтеев взял ее пушистую, белую косу, намотал на руку и потянул, угрожающе зашипев:
- Если с Верой Дмитриевной что-нибудь случится - убью. А сейчас мчись к повитухе, скажи, отрезом одарю. Да не пешком, дура! Васька отвезет, время вам на все четверть часа.
Настя, не чуя земли под ногами, помчалась на конюшню, слава Богу, Васька еще не успел распрячь Зорину пегую кобылу, на которой объезжал Винтеев свои угодья.
- Васька! Вера Дмитриевна жемчужину в нос засунули! Хозяин велел за повитухой мчаться, сказал, если за четверть часа не управимся - убьет! - Рыдая, кричала Настя.
Васька, цыганенок, живший на конюшне, выпучил свои темные как спелые сливы глаза и из всего, что кричала Настя, понял только слово хозяин, взлетел на голую спину Зорины и впился голыми пятками в бока кобылы, они промчались через всю деревню. Деревенская, босоногая ребятня в одних полотняных рубашонках бежала вслед за пролеткой, бабы гадали, что же случилось у Винтеевых? Повитуха жила на краю деревни в полуразрушенной избе входом обращенной к лесу. Васька остался сидеть на лошади, а Настя вошла в избу. Изба состояла из маленьких сеней, да светелки, больше половины которой занимала большая русская печь. Не смотря на видимую нищету в светелке было чисто, на окнах белели ситцевые занавески, деревянный пол, стол, лавка - все выскоблено до бела. В избе стоял запах целебных трав и настоев, Настя тихо позвала:
- Тетка Марфа, ты дома?
В ответ послышалось жалобное мяуканье, с печки на лавку спрыгнула кошка, она изогнула свою цвета червонного золота спину и, глядя на Настю странными, почти прозрачными глазами угрожающе зашипела.