Девочка родилась рано утром, когда уже рассвело, и выключили электрическое освещение. Когда стали особенно ясно видны трещины в потолке родильного отделения и большое рыжее пятно в углу - от давней протечки.
- Гляди, какая красавица, - сказала, высоко поднимая орущее дитя, широкоплечая акушерка в белом накрахмаленном колпаке. Из-под колпака выглядывали ярко рыжие кудри, на могучей ладони помещался весь ребенок.
-Почему она такая синяя? – едва пролепетала измученная мамаша.
Акушерка не ответила, словно не слышала вопроса или не хотела трудиться над ответом. Она торопливо отнесла ребенка куда-то за белую дверь. Люди в зеленых медицинских костюмах и белых халатах суетились вокруг и были заняты своими неотложными делами.
В этот момент как раз наступило обязательное по графику проветривание. Форточки спешно открыли во всех четырех окнах по обеим сторонам двусветного старинного зала.
Родильное отделение опустело. Троих из четырех имевшихся родильниц быстро погрузили на каталки и вывезли с грохотом в коридор.
Для четвертой родильницы, матери синей девочки, не хватило свободной каталки. Поэтому ее оставили на родильном столе, вернее, на том сложном сооружении, не имеющем ничего общего со столом и остроумно прозванном в народе вертолетом.
За недостатком времени молодую мамашу оставили все в той же позе, как это было удобно акушеркам три минуты назад, но сосем неудобной для нее сейчас. Колени у родильницы дрожали от слабости, но ее только для порядку прикрыли попавшейся под руку простыней в кровавых пятнах – чтобы не продуло совсем, ну и поприличней был бы вид.
И врачи и акушерки торопились в ординаторскую, где уже кипел электрический самовар, отражая никелированным боком, расставленные цветастые чашки с блюдцами и торт в бело-розовых кремовых бутонах, знак признательности от семьи одного из новорожденных.
В последующие дни бледная и немощная мамаша не увидела свою девочку, по причине того, что у женщины обнаружили насморк, а, значит, она стала источником инфекции для других мамаш, детей и для собственной дочки. Молодую маму перевели на отделение послеродовых заболеваний и стали интенсивно лечить сильными лекарствами, убивающими инфекцию.
Она лежала на кровати, почти не вставая, и все время смотрела в окно, где виднелась пустая железная крыша дома напротив и огромное синее весеннее небо. Казалось, за крышей уже ничего нет, только это бесконечное небо.
Однажды она долго наблюдала, как трепало ветром смятый клочок белой бумаги. Может, чье-то письмо, может обертку, использованную и ненужную.. Цепляясь за железо, обрывок неумолимо приближался к краю, чтобы улететь с очередным порывом ветра навсегда. Почему-то эта жалкая бумажка напомнила ей человеческую судьбу.
Ребенка она увидела только на седьмой день перед выпиской. К этому времени у нее уже пропало молоко.
Если не считать этих небольших злоключений (впрочем, довольно обычных для российской жизни и того времени, а также предыдущих и последующих периодов) то появление на свет Ангелины Валерьевны Смирновой можно назвать вполне благополучным.
* * *
Первое и самое яркое воспоминание маленькой Ангелины – это цветы. Множество цветов в сочном разнотравье. Ярко-желтые махровые одуванчики, гладкие округлые солнечные жарки с поникшими головками, бледные лиловатые колокольчики, голубые незабудки. Праздник.
Когда позднее уже почти взрослой ей показывали тот клочок газона, куда ее выводили гулять в младенчестве, этот чудом сбереженный от асфальта между блочными пятиэтажками жалкий оазис, Ангелине не верилось, что так по-разному можно видеть и воспринимать одни и те же явления.
Младенцу Ангелиночке жизнь впервые открылась праздником сквозь волшебное стеклышко. Далее все стало постепенно день за днем меняться.
Отца своего она не помнит. Так, какая-то мрачная тень. Человек, который смотрел на нее порой с испугом и злостью, порой отчужденно или как-то виновато. Вскоре он и вовсе исчез из ее жизни, словно растворился в смутной череде дней и событий. Зато мамочка была всегда рядом. Она была ее руками и ногами и всем существом даже тогда, когда уже не могла носить ее, тяжелую и большую, на руках и когда была вынуждена опускать своего ангелочка на землю и, чтобы та ползала или ковыляла по мере возможности. Даже тогда она всегда была рядом, готовая подать что-то, объяснить, погладить по голове.
Соседки и женщины, которые встречались им на улице и в подъезде, Часто говорили маме Ангелины разные слова. Всегда об одном и том же
- Бедная девочка, такая хорошенькая, личико ну просто ангельское, и такое несчастье. Ах, какое несчастье!
Слова эти ранили мамочку. Ангелина чувствовала, она слышала рядом трепет любящего сердца.
Эти слова убивали и Ангелину, по мере своего взросления она стала понимать, что является причиной какого-то несчастья своей мамы и что ее, Ангелину, надо куда-то деть, чтобы мама была счастлива. Это очень пугало девочку и отравляло ее жизнь с мамочкой, такую радостную поначалу.
То и дело звучало это пугающее слово диагноз.
Потом, когда она повзрослела, ей объяснили, что у нее большой недостаток. Этот недостаток причиной имеет то ли недоразвитие мозга, то ли травму, произошедшую во время родов . Никто не знает почему, наука еще не дошла до точного объяснения причин этого недостатка, но что Ангелина никогда не будет хорошо правильно ходить, а будет всегда ковылять, вывернув ноги в уродливых ортопедических ботинках. Тогда она еще не понимала все до конца - просто чувствовала себя не такой как все. И еще она чувствовала себя очень виноватой.
Сердце сжималось часто. И только родной ласковый взгляд отогревал его, прогоняя испуги.
Мама ловила ее желания и незаметно помогала дотянуться до понравившейся игрушки, которых много было в комнате разбросано и по полу и на диване. У Ангелины были толстые фломастеры, которые волшебно выводили яркие цветные линии на бумаге, были краски в баночках, большие пластмассовые буквы и цифры разных цветов. Некоторые из них она уже знала и находила их в детских книжках.
Взрослые , мама и соседки заходящие в гости, часто обсуждали между собой, что на ее рисунках все перевернуто, мир показан вверх ногами, но что-то в этом есть.
Мама показывала ей, как правильно располагать вещи на листе.
С мамочкой они часто гуляли: и во дворе среди цветов, и в близлежащем парке. Эти прогулки Ангелина очень любила. Она подолгу разглядывала листы деревьев с кружевными прожилками или наблюдала, как ползет по листу глянцевая черно-красная божья коровка или пушистая нарядная гусеница. Жизнь по-прежнему все еще казалась интересной сказкой с продолжением.
Однажды набрели в парке на красивое высокое здание. Внутри было полутемно, мерцало множество разноцветных огоньков. Со стены смотрела на них нарисованная женщина необыкновенной красоты, с добрым и грустным взглядом. У женщины на руках был ребенок. Мамочка поцеловала руку этого ребенка на картине, а потом подняла к ней Ангелину. И Ангелина тоже поцеловала эту руку. Мама сказала: «Это Бог, Он все может» и Ангелина подумала, что Бог, который все может, а сам еще вот такой ребенок на руках у мамы и не ходит самостоятельно, но наверное, так надо.
Она помнит необыкновенное спокойствие и радость, которые заполнили ее в тот момент без остатка.
Мамочка таяла день ото дня. Сначала появились эти темные круги под глазами, потом она все чаще стала лежать, в квартире валялся мусор уже прямо на полу. Ангелина брала в левую руку веник и, цепляясь за стену правой рукой, пыталась подметать.
Веник был тяжелый, он падал. Приходилось опускаться на четвереньки, чтобы достать его, потом, приникая к стене, пониматься, стараясь не выронить веник, и после, шаг за шагом, мести. Она помогала мамочке.
Один раз она упала и больно поцарапала щеку об угол тумбочки, которая была в прихожей. Щеку саднило. На столе в кухне было много крошек, валялся засохший кусок сдобной булки, и Ангелина даже смогла сама привстать с пола и дотянуться до этого куска, крепко держась за край стола. Истошно орал зеленовато-полосатый кот Симка, разевая пасть и вглядываясь в девочку умоляющими желтыми глазами.
Несколько раз заходила соседка, тетя Наташа, высокая усталая женщина в стоптанных кроссовках. Она приносила полные сумки еды и укладывая пакеты в старенький холодильник, ворчала, что, мол, сколько можно и «пора решить вопрос цивилизованно», и почему другие люди должны отвечать за чьи-то прихоти и что «дураков теперь нет» и гуманитарную помощь никто не обязан оказывать.
Раньше, когда мама была здорова, тетя Наташа часто заходила к ним, чтобы пожаловаться на судьбу: на нехватку денег, обиды от мужчин, с которыми никак не «устраивалась жизнь» и тетя Наташа чего-то от них не могла добиться. Еще ее часто обманывали подруги и сослуживцы, она меняла работу. Словом, всегда было за что пожалеть тетю Наташу.
Сейчас, когда соседка заходила навестить их, Ангелина забивалась в угол и из угла следила за тетей Наташей. Было понятно, что «решить вопрос цивилизовано» - значит куда-то деть Ангелину как ненужную вещь и мешающую маме поправиться, а тете Наташе, по всей вероятности, наладить свою жизнь, ведь об этом уже столько было сказано. В слове «цивилизованно» слышался беспощадный звон метала. Холодного и неживого
Потом приехали незнакомые люди.
Комната наполнилась чужими запахами и свежим морозным воздухом. Незнакомые женщины, полные, румяные и здоровые, с толстыми ногами в высоких сапогах окружили диван, где лежала мамочка, и что-то говорили резкими голосами, недоброжелательно. Они обвиняли и требовали, одновременно цепко оглядывая углы комнаты, с прищуром оценивая величину ее. Они искоса поглядывали на девочку указывали на нее и глядя как бы сквозь девочку , она услышала обрывки фраз «неплохая квартирка» «если сделать ремонт» сдержанный шепот. И потом они опять указывали на Ангелину, чтобы вновь и вновь громко обвинить женщину в чем-то. Ангелина заплакала сначала тихо, потом зашлась в рыданиях. И ничего уже не помнила больше о том дне. Было очень страшно.
* * *
Белые кафельные стены, застиранно-серая белизна постельного белья в палате – это следующие воспоминания. Не хочется есть, не хочется ходить. Незнакомая женщина кормит ее с ложки жидкой белой кашей. Каша несоленая, ложка попадает мимо рта, каша стекает по подбородку. Женщина подхватывает ложкой каплю, противно размазывая кашу по лицу, запихивает ее в рот. Лицо у женщины усталое, раздраженное. Глаза смотрят сквозь. Чужое лицо. Страшно.
Ходить не хочется, мамочки нет. Противный мокрый памперс. Она пыталась несколько раз объяснить, что сама может дойти до туалета, если ей помочь, и даже может совсем без помощи доковылять, цепляясь за стены. Сколько раз она так делала дома, она совсем самостоятельная, Она хочет к маме.
Памперс приходит менять раз в сутки молоденькая ярко раскрашенная девушка, похожая на куклу в крахмальном белом колпаке. У нее неподвижное лицо, руки в резиновых перчатках. Она орудует молча, переворачивая человека как вещь.
Ангелину никто не слышит, чужим женщинам все равно. Они усталые и злые. У них много работы.
Приходят и другие. Это не те, которые убирают и кормят с ложечки. Другие, которые говорят. Приходят вместе, ведь им надо что-то обсудить между собой. Вглядываются в нее внимательно и отстраненно, словно куда-то за нее, в стену. Подсовывают к лицу какие-то таблицы с нелепо и грубо нарисованными на них кошками, курами и коровами. Говорят приторными голосами, вызывают на разговор, спрашивают, что она, Ангелина, берет у куры и коровы. Ангелина ничего не берет, она молчит, ей страшно. Что они хотят от нее? Может, она опять повредит маме, если скажет, что не понимает их вопрос? Она знает, что говорит плохо и неразборчиво, а от волнения еще хуже и они будут злиться или вовсе неправильно истолкуют ее слова. Она молчит и отворачивается. Тетеньки при ней что-то обсуждают непонятными словами, особенно словом развитие, которое мелькает постоянно. Этого самого развития у Ангелины нет, она догадывается, но ей уже абсолютно все равно. У нее нет уже ничего.
Мама не приходит. Наверное, она так и лежит на своем диване. А ,может, она сразу поправилась, как только Ангелину забрали у нее? И теперь живет весело без нее? В это не верилось. Или правда? Нет, этого не может быть.
Тянутся дни.
В большой палате человек на двадцать - ряды коек. С коек никогда никто не встает, так – шевеление какое-то и все. Иногда место освобождается. Койка какое-то время постоит пустая, потом на ней появляется жилец. Не слышно звуков. Иногда тетенька с резким голосом властно начинает выговаривать другим тетенькам про пыль под койками и плохо заправленные одеяла. Так и идет день за днем. Приносят иногда белую кашу или водянистый безвкусный суп. Ангелине все равно.
Она ждет, когда за ней придут и вот так же унесут. И она освободит койку, и не будет занимать место и не будет причиной того, что эти усталые женщины вынуждены еще мыть пол вокруг ее койки, варить кашу и кормить ее этой кашей Скоро она никому не будет мешать, поскорей бы. Поскорей бы к Богу, ведь Он все может и забрать ее к Себе тоже. Она беззвучно просит могущественного Богомладенца помочь ей, а Маму Боженьки помочь ее маме и поскорее забрать их вместе туда, где они никому не будут мешать, где нет этой ужасной цивилизации и развития, где все по-доброму, радостно и светло.
* * *
Раз на рассвете она забылась и спала каким-то странным сном, словно осознавая и чувствуя всю реальность вокруг сквозь прикрытые веки. Она видела эту белую кафельную палату и стены, которые вдруг осветились восхитительным светом и фигуру в длинных одеждах ослепительно сияющей белизны ( по сравнению с этой белизной стены палаты были грязно-серыми, тонущими в сумраке), невозможно было смотреть на это лучистое лицо, можно было только упасть ниц, и она видела себя лежащей ниц, но каким-то необъяснимым образом чувствовала взгляд, исполненный такой невероятной силы любви к ней, с какой даже мать никогда на нее не смотрела.
Это длилось всего мгновение. Но чувство, поселившееся внутри, которое она ощутила, проснувшись, было таким сильным, теплым и радостным, что подтвердило реальность этого сна. С тех пор, как только приближалась тревога и печаль, она вспоминала это видение и печаль проходила.
Потом что-то изменилось в жизни. Пришла она. Красивая, с длиной косой до пояса и в больших очках. На ней была ярко-желтая блузка с большими красными цветами, фиолетовая юбка. От нее хорошо пахло. Она села на табуретку рядом с кроватью.
- Привет, заяц, - сказала она и долго внимательно смотрела на Ангелину. Взяла ее за руку. Привет, заяц, я пришла с тобой познакомиться. Меня зовут Вероника.
Ангелина молчала, разглядывая это новое вполне уже реальное, но необычное явление. Но страха не было.
Незнакомка взяла руку Ангелины в свою. Ладонь у нее была мягкая и нежная с небольшими шероховатостями на подушечках пальцев. Она погладила руку Ангелины своей.
- Так будем знакомиться?
Ангелина молчала, наблюдая за этой непонятной яркой девушкой, невиданной здесь.
- Я пришла с тобой познакомиться и может быть взять погулять. Ты хочешь погулять? А книжки читать любишь? Вот, вижу, что любишь, раз кивнула чуть-чуть. Мне ведь не показалось, что кивнула? Во-от… А я волонтер, это значит, добровольный помощник,
. вообще я учусь. На музыканта. Играю на гитаре.
Вероника посидела еще немного, потом достала что-то из большой мешковатой сумки.
- Симка… - прошептала Ангелина. На ладони у Вероники была фигурка, бархатная. Кот, зеленоватый, полосатый, с желтыми глазами, ну вылитый он.
– Симка, - прошептала еще раз Ангелина и улыбнулась.
-Нравится?- сказала Вероника. –Оставляю его у тебя. А в следующий раз пойдем гулять?
Вероника приходила еще несколько раз, всегда с подарками, сюрпризами. Они читали книги, рисовали, ходили по длинному унылому коридору, пропахшему хлоркой. Но было не страшно.
Однажды Вероника посадила ее в большое кресло-коляску – Ангелина утонула в нем – закутала гладким и тяжелым больничным одеялом ноги и повезла к лифтам. Ангелине очень хотелось нажать самой на большую кнопку лифта, чтобы она засветилась. Но девочка боялась пошевелиться и выказать непослушание, вызвать к себе раздражение и лишиться чего-то хорошего, что возвращалось в ее жизнь.. Она сидела, не шелохнувшись.
Стояла осень. Воздух был свежий с острым запахом листвы, которой много еще зеленело тут и там из-под палого отзеленевшего уже многоцветного покрова. Коляска катилась по пустынным дорожкам больничного парка, по мокрому гравию. Было так спокойно, так легко дышалось, что походило на сказку.
Парк сменился асфальтовой дорогой, мокрой, с хрустящими неровными краями из светлого гравия и песка.
Дорога вначале была ровной. Несколько раз мимо промчались автомобили. Заляпанные грязью, обдав их мелкими брызгами влаги и выхлопными газами.
Потом дорога стала петлять. На обочине кусты сменились заборами и домиками за заборами. Лаяли собаки. Иногда проходили люди, не обращая на них внимания шли по своим делам..
Показался деревянный шпиль с крестом, и коляска въехала за калитку в обширный двор. Слева были ступеньки к большим нарядным дверям. Справа – небольшой домик, за которым начиналась березовая роща. Из домика вышла женщина в платке и очках и теплой безрукавке, взмахнула руками
- Приехали мои хорошие, вот радость то, - заговорила она быстро-быстро и стала развязывать ремни на коляске. Лицо у нее было доброе, домашнее.
- Алла Порфирьевна, не надо, я сама, - сказала Вероника, но Алла Порфирьевна не унималась, она суетилась и радовалась, и потом они вместе понесли Ангелину в домик.
Там было тепло, много белых салфеток, занавесочек, в углу Богоматерь с мерцающей лампадкой. Пахло чем-то вкусным. За столом, застеленным потертой. Местами зашитой грубыми нитками, клеенкой, сидел мужичок с редкой рыжевато-седой бородкой красным бесформенным носом и голубыми выцветшими слезящимися глазами.
- Андрейка, доставай пироги, накрывай на стол, - сказала Алла Порфирьевна, снимая с Ангелины курточку. – Сейчас будем чай пить. Вон какие у нас две красавица в гостях. Ангелине было приятно слышать, что их с Вероникой назвали красавицами, еще ей было здесь весело, уютно и тепло.
Они пили чай с мягкими ароматными пирогами. Ангелина держала пирог в руке и ела сама, внимательно прислушиваясь к беседе, только пить помогала Вероника, поднося кружку ко рту.
Из разговоров взрослых она поняла, что Алла Порфирьевна и Андрейка – не родные люди. Но они оба не имеют дома и живут при церкви, делая какую-то работу. Алла Порфирьевна живет в этом маленьком домике, называемом сторожкой. Андрейка - где-то по соседству, он приходит в сторожку поесть и поболтать. У Андрейки несколько лет назад погибла вся семья, и кто-то отобрал квартиру. Алла Порфирьевна была когда-то ученым работником и защищала от кого-то какую-то … дистертацию, но теперь ее где-то выписали и стала тоже какая-то прописка, и все-то теперь у нее какая-то прописка, и с этой пропиской что-то непонятное. Взрослые говорили много слов. Вероника что-то писала на тетрадном листе бумаги, который принесла Алла Порфирьевна и горячо убеждала Аллу Порфирьевну «быть активной» и «не сидеть, сложа руки».
-Вот спасибо, дорогая, что надоумила, - говорила старушка, а то я как не приду, все они опять что-то вспоминают, что не сказали мне в прошлый раз, и гоняют меня, гоняют. Просто уже сердце заходится, только порог переступлю…
Стемнело. Алла Порфирьевна проводила их до поворота. Прощаясь, она заботливо поправила шапочку Ангелины, поцеловала девочку в щеку и перекрестила ее
- Милая, за грехи мира расплачиваешься , со Христом вместе - сказала она грустно.- Мы все перед тобой на коленях должны стоять.
* * *
В тот день они вернулись с прогулки поздно. И потом опять потянулись долгие дни. Вероника не приходила. Однажды. Когда строгая женщина с бесцветным лицом кормила ее кашей, Ангелина решилась спросить.
- Что? – переспросила женщина раздраженно и ткнула ложкой ей в рот..
- Ве- ро- ни-ка, - старательно выговорила Ангелина, одновременно отвернув лицо, и каша потекла по подбородку
-Твою…ать.. Ешь, говорят тебе- повысила голос женщина. Не придет твоя Вероника.
Хватит. Отпомогалась… Помощнички… Как дерьмо выносить так никого нет… Прогулочники хреновы, артисты погорелых театров. Раз нарушает распорядок, не нужны такие помощники. Здесь, режим, учреждение, а не шарашкина контора…
Что-то невидимо сдавило Ангелине горло и она не могла больше есть.
* * *
Поблескивая стеклами очков, за которыми не видно было глаз, сияя гладко выбритой розовой кожей, хрустя отутюженным белым халатом, каменея лицом и потея, Лысый вошел в палату. За ним семенила главная врачиха, обычно гневно-надменная, но сейчас кидающая заискивающие взгляды на него и испугано-отрешенные вокруг. Медсестра с кукольным лицом-маской следовала за ними в крахмальном колпаке. Сейчас на руках у нее уже не было резиновых желтых перчаток, которые были когда она меняла памперсы. На сей раз кукла держала в руках папку с бумагами и ручку так, как бы собиралась что-то писать.
Ангелина уже видела раньше визиты этого трио в палате. Это не были обычные обходы. Они не подходили к каждой койке, а направлялись всегда к конкретному месту. Лысый никогда не был с людьми, которые обсуждали развитие или чистоту под койками. Он бывал редко, смотрел на ребенка недолго. Вместе с ним входил в палату непонятный безотчетный страх. Как правило, после этих визитов обитатели коек менялись и прежние уже никогда не возвращались в палату.
Сейчас Ангелина мгновенно поняла, что пришли за ней, и сердце ее сжалось, как если бы предстоял свободный полет в мрачную бездну.
После знакомства с Вероникой, Аллой Порфирьевной и Андрейкой, хоть и не могла она есть от расстройства, но еще теплилась надежда и, во всяком случае, уже не хотелось, чтобы все закончилось так быстро.
- Ничего не ест, психическая анорексия, - залепетала главная врачиха, облизывая пересохшие губы и вскидывая маленькие бесцветные глазки на Лысого, как бы отводила свой взгляд от Ангелины. – Даем глюкозу, кормим насильно, но скоро будет гипотрофия и тогда, сами понимаете… А сейчас еще вес пока достаточный и соматически здорова…
Лысый молчал, потом повернулся всем неповоротливым толстым корпусом к врачихе и что-то тихо спросил. Та махнула рукой в ответ и до Ангелины донеслось «… мать у нее… никаких проблем… сами понимаете…не тот случай…».Он кивнул головой.
- Не сомневайтесь, добавила врачиха громче, - материал доброкачественный.
Что-то жуткое было в этой фразе, что-то напомнившее Ангелине как толстые тетеньки осматривали их с мамочкой квартиру и говорили, что квартирка неплохая, если сделать ремонт. Что-то с болью напоминало об этом, когда они говорили о каком-то «доброкачественном материале».
Ночью она не спала. Вернее забылась сном тревожным, слабым. Во сне мельтешили вокруг нее какие-то существа , похожие на людей, небольших людей, мелких, мельтешили, прыгали, заглядывали в лицо. Они все что-то хотели, но не было сил двигаться. Внезапно все они куда-то подевались, и что-то серое, без имени и образа, стало надвигаться на нее. Стало очень страшно. Она закричала, но крика никто не слышал и выходил он каким-то беспомощным тихим, этот крик.
--Тише… - в темноте она не разглядела лица и только приятный запах показался знакомым.. Руки, подхватившие ее, были слабыми. Закутанная во что-то шерстяное и колючее, она едва дышала и скользила из объятий вниз пока ее не посадили в коляску и не повезли быстро-быстро по неровной почве, подбрасывая на колдобинах. Она сползала с сиденья, не в силах освободить руки и уцепиться за что-нибудь, вдыхала сырой прохладный воздух и жадно вглядывалась в звездное небо над головой. Звякнули и заскрипели ворота. В рассветных сумерках она узнала Аллу Порфирьевну, склонившуюся над коляской, и догадалась, где находится.
Во дворе было много людей, темные силуэты на фоне рассветных сумерек, и приходилось их объезжать или они уступали дорогу.
Красивые старинные двери были распахнуты, изнутри струился ало-золотой свет, доносило легким весенним ветром слова восхитительной песни «… Избавление скорби… Двери райские нам отверзающая…»
Ее напоили сначала водой, удивительно вкусной, потом сладким чаем с медом и лимоном и уложили спать на жесткий сундук за печкой. Она провалилась в сладкий сон.
А на следующий день Ангелина была уже далеко. В санатории, где такие же как она дети лечились вместе с мамами. Она встретила там и свою мамочку. Больше они не расставались. За исключением тех дней, когда мама уезжала на суд, чтобы вернуть их квартиру.
Потом квартиру отсудили, и Ангелина пошла в специальную школу, где учились дети, не похожие на остальных. А потом Ангелина даже выучилась ткать прекрасные ковры с яркими цветами из своего детства. И находились покупатели за большие деньги.
Алла Порфирьевна часто говорила потом, что очень вовремя все удалось сделать, так как квартиру не успели еще продать другим людям. Ведь в таких случаях обычно квартиру уже не вернуть.
Январь 2008 – апрель2011
Санкт-Петербург