– Увлекся я вашим гороскопом... Скажите, когда вы родились?
- О, это секрет... Господи, у меня ещё нет секретов: Девятого мая Сорок пятого!
– Я – почти на 13 лет раньше, Шестого августа Тридцать второго, наутро приняли знаменитый закон "семь восьмых" – об охране социалистической собственности... но я не люблю шумно праздновать свой день рождения, потому что в этот день была Хиросима.
- Есть такие стихи: А БУДУЩЕЕ ПАХНЕТ ХИРОСИМОЙ, КАК ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ РЖАВЫЙ БАК", – говорит Эля.
- Догадываюсь, что это написано во время кубинского кризиса, года 4 назад.
-...И теперь несколько устарело?
- Конечно. Это вчерашние страхи. Знаете, кому-то выгодно, чтобы люди жили на нервах.
- Вы оптимист, – взорвалась Она, – а знаете – знаете — что будет в завтрашних газетах?
- Информация о кемеровском слете талантов, 66-й год – год смерти Ахматовой, но на смену ей уже идут кемеровские и иные таланты. Вовка Кузьминский, например.
- Я думаю, это не главное...
Университетская девчонка обернулась к преподавателю и произнесла с интонацией теледикторши: ДВЕ БУДДИЙСКИЕ МОНАХИНИ ПРЕДАЛИ СЕБЯ ОГНЮ..., а потом добавила с цинизмом молодости: "Наша Земля – тоже монахиня, которая вот-вот сожжет себя самоё... керосинчиком уже облилась, осталось поднести спичку!
- Щадите свои нервы, нельзя жить с мыслью, что завтра всё взлетит на воздух!
– Интересно вы рассуждаете... как страус, который прячет голову в песок!" (Честное слово, тут Калашникову захотелось отшлёпать Ее).
Убедить Ее в чем-нибудь было невозможно. Например, когда заговорили о литературе, Эля сказала: "Литература делает вид, что нас, двадцатилетних, не существует!"
Интересно, что такие же разговорчики вел с Калашниковым Вовка-Кузьминский, чуть не севший в калошу "Большой Газеты". "Теперь я должен п о р а з и т ь Ее чем-нибудь..." – понял Калашников.
Сергей Федорович спросил: "А вы слышали про "пирамиду Ахматовой"?
И, узнав, что не слышала, рассказал одно место из ненаписанной диссертации.
- ...Комментирую две строчки из стихотворения "Муза": ЧТО ПОЧЕСТИ, ЧТО ЮНОСТЬ, ЧТО СВОБОДА ПРЕД МИЛОЙ ГОСТЬЕЙ С ДУДОЧКОЙ В РУКЕ. Ахматова – вечная ей память! – заложила тут целую пирамиду ценностей, нижний ярус, основание пирамиды – п о ч е с т и. То есть, иными словами, место человека в социальной структуре...
- Любопытно, разве место в социальной структуре определяется почестями? (Ее страсть противоречить начинала раздражать Сергея Федоровича.) "...Градацию почестей – от значка типа "Победитель социалистического соревнования" до звания "Президент Академии наук" – должна выработать каждая социальная структура, чтобы быть устойчивой..."
- Ясно.
- Теперь идем дальше, средний ярус – ю н о с т ь, – иными словами возраст человека, его место в биологической структуре. Ценности этого яруса на порядок выше, ибо не восстанавливаются, никакие почести не заменят отлетевшей юности, и ваш 21 год безусловно ценнее моих 33-х. Верхний ярус, с в о б о д а – категория не социальная и не биологическая, а скорее метафизическая. У нее ценность опять-таки на порядок выше предыдущей, что топку от почестей и даже от юности, если нет свободы? Щедрость Ахматовой в том, что на самом верху пирамиды она оставляет, пристроечку, мансарду, куда заглядывает иногда Гостья С Дудочкой, она же Муза, в д о х н о в е н и е. И это – та самая ценность, которая выше свободы...
– Очень здорово! Да и я тоже так думаю! – вырвалось у марсианки.
- Речь идет не только о поэтическом вдохновении. Оно нужно и в геометрии, и в стахановской работе, и вершины его приходятся уже не на ваш, а на мой возраст "акме", примерно от тридцати до шестидесяти... Муза есть эвристическая сверхценность, способность к вдохновению выше всех почестей, выше обаяния юности, выше самой свободы, ибо творить можно и в застенке -вспомните Чернышевского, Кибальчича, Эвариста Галуа! – а вот отсутствие вдохновения – это как бы божье наказание за неправедно прожитые годы...
И далее Сергей Федорович остановился на заскоках Вовки-Кузьминского, как он их понимал; заскоки были, да не те, которые клеймил Кошкодавов; явным заскоком был, например, изумизм (от глагола "изумлять"), последнее изобретение Вовки ("Изумление – основа поэзии!"). "Надо, чтобы каждая строка была инструментована" – гласило основное положение, изумизма; Вовка перелопатил чуть не всю русскую поэзию, выискивая редкие созвучия, а как рабочий образец инструментовки выдвигал всё ту же строку с тремя "та": Я УЛЕТАЮ К ТАУ КИТА.
– Ересь порешь, Вова, – говорил ему Калашников, – никакой ты не нова-тор, а просто недоучка... Латушов, ты же к философии равнодушен, к лю¬дям нелю-бопытен, за Россию не болеешь!
– Объясните тогда, что такое искусство! – требовал Вовка.
Круг замыкался, ибо научное определение искусства ничего не говорило его уму и сердцу, оставляло равнодушным; он мог воспринять только образную, лирическую формулу типа ИСКУССТВО ЕСТЬ НЕ ЧУВСТВО МЕРЫ, НО СТРАШНЫЙ ВЫХОД ЗА ЧЕРТУ ("чертой" называлась границу устойчивого, общепринятого вкуса, эстетических канонов данного времени), Сергей Федорович и сейчас иногда думает, что искусство начинается там, где художник вырывается из этих канонов и плывет на свой страх и риск.
- А раз ты не понимаешь, что Маяковский и есть выход за черту, нам не о чем разговаривать!
- К черту такой выход, который кончается пулей!
...- И характерно, Эля, что он пытался объяснить смерть Маяковского поли-тическими причинами, – а это явная передержка.
Быть может, Вовка любил Маяковского – за бунтарский дух, и все же это была любовь-ненависть: не понимал он позднего, мудрого, законопослушного Маяковского, превыше всего ценившего социалистическое общество, в котором жил. Грозные футуристические манифесты – вот это Вовке было маслом по сердцу. "Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней!" – упоенно повторял он.
Калашников разгадал Вовкины амбиции на безымянной площади в Кузьминках, к которой тот приглядывался, словно полководец к полю будущего сражения. "И ты подбираешь площадь, где будет выситься твой памятник?" "Нет, с меня хватит и гранитной тумбы..."
День 14 апреля прошлого года он решил использовать для стихийного выступления "деятелей левого искусства из Московской Ассоциации Революционного Словотворчества, сокращенно – МАРС". Ужасная липа, конечно, а никакой не МАРС. Русская поэзия уже переболела левизной. Так что Вовка отстал со своими амбициями лет на пятьдесят.
"Однако все эти споры, – подумал Калашников, – предстоят мне и с Аэлитой... Спрашивается, каким я был в Ее возрасте – лучше, что ли?"
– Вы помните – вы помните войну, Серией Федорович? – неожиданно спросила Аэлита.
(Исповедоваться перед девчонкой – этого еще не хватало! Ладно, расскажу ЕЙ про 1942-й год – но разве Ей это интересно?)