Будучи всего лишь обычной девочкой и заурядной красавицей, студентка Консерватории Василиса долгие-долгие годы пубертата и юности совсем не имела настоящих поклонников. И, скорее всего, потому, что и в школе, и в училище, и в Консе считалась совершенно неисправимой отличницей. А кому отличницы-то нужны? И вот наконец, на четвертом году ее пребывания в стенах Консы, чудо свершилось, поклонник появился. Он познакомился с Василисой через свою землячку, однокурсницу Василисы, пианистку Маречку, полное имя которой было Маржан. Маречка, на паях с одной аспиранткой, снимала хорошую квартирку на Разъезжей улице – старофондовскую, с чуть дребезжащим, но еще несущим службу роялем и высоченным трюмо, видавшим еще дам Серебряного века. А тот парень, навещавший ее на законных правах землячества, проживал где-то совсем рядом на Фонтанке, и их общение было достаточно частым для того, чтобы однажды вечером земляк Маречки смог пересечься на ее территории с героиней нашего рассказа, Василисой, питавшей к уроженке далекого юга чувство нежной привязанности и оттого частенько ее навещавшей. Они очень любили друг друга, Маречка и Василиса, и часто занимались вместе: разучивали и играли разные сюиты для скрипки и фортепиано и мечтали когда-нибудь выступать дуэтом. Провинциалка Маречка была из большой многодетной семьи и умела все – шить, вязать и, главное, готовить. Ну а Василиса была типичной ленинградской девочкой, воспитанной-превоспитанной и совсем неприспособленной к жизни. Она выросла на руках у бабушки, или, вернее сказать, под сенью бабушки, любимой бабулечки, которая всю жизнь была рядом, будила ее в школу (училище, консерваторию), кормила сытными завтраками и обильными ужинами и ненавязчиво проверяла и без того аккуратно сделанные домашние задания. Василиса была аккуратной, вежливой, доброй, честной, порядочной, правильной, воспитанной-превостпитанной – и, до знакомства с Маречкой, очень одинокой девочкой.
Она познакомилась с будущим поклонником на маленькой пирушке, устроенной в квартирке на Разъезжей по случаю аспиранткиного успеха, именовавшегося предварительной защитой. Подруга Василисы приготовила по этому поводу какое-то очень сытное, так сказать, национальное блюдо из дымящейся вареной баранины. Пока эта, бог весть где добытая баранина варилась, ели еще много всякой другой еды, салаты там всякие, и, конечно, пили, пили вино и водку. Тридцатилетняя аспирантка, густо накрашенная, с сиреневыми веками, в новомодном широкоплечем зеленом пиджаке, который она долго шила к торжественному дню и теперь не хотела снимать, раскраснелась от выпитой водки и произносила громким, неестественно громким голосом, резкие и многословные тирады, с каждым часом все более гневные. Общий смысл последних сводился к критике как бы не выдерживающего никакой критики современного мужского сословия, или может быть, лишь ленинградского мужского сословия? – Василиса не до конца улавливала. По мнению аспирантки (что уж тут скрывать, тоже довольно одинокой особы) это сословие состояло из разных там слабаков, нытиков, маменькиных сынков, самодовольных идиотов, полных придурков и, в лучшем случае, невменяемых алкоголиков и задрипанных педерастов. А еще, как их там, альфонсов. По мере опьянения аспирантка становилась все более некрасивой, пафосной и агрессивной, а ее юные и скромные подруги все меньше понимали, о чем, собственно, идет эта усыпанная не очень вежливыми выражениями речь. Маречка хлопотала, раскатывая тесто, кроша лук, убирая и расставляя тарелки, а потом подкладывая, подкладывая и подкладывая вкусное и необычное. О, какое обжорство! Василиса ужасалась и млела от новых ощущений, которые доставляли необычная еда, сладковатый румынский вермут, громкий голос, грубые слова, странные смыслы, мужские глаза напротив.
Они сидели за маленьким круглым столиком в длинной комнате с вековым трюмо и двумя узкими койками вдоль стен. Мебель была старая, разваливающаяся, необычная (Василиса с бабушкой жили в спальном районе в девятиэтажке, со стенкой и тахтой вроде высмеянных в "Иронии судьбы"), а под окном, со стороны Лиговки, романтично дребезжали трамваи. Гости, посмеиваясь, ели и пили, один из них все больше молчал, а другой, наоборот, лез в спор и все время подначивал разбушевавшуюся аспирантку.
- Амебы! – ярилась аспирантка. – Амбициозные амебы! Рафинированные чистоплюи!
Тот, что молчал, был огромным широколицым детиной из какого-то технического вуза. За весь вечер этот азиатский Портос и слова не произнес в общем разговоре. Только сидел и похваливал хозяйку – то сытым мычанием, то какими-то вполголоса сделанными замечаниями на их родном языке.
Другой же – ах да, поклонник! – был тем самым мужчиной напротив.
Худенький, щуплый мальчишка без возраста, узкоглазый, бритоголовый – вроде японца времен русско-японской войны. Самурайчик такой. Но это внешне. Речь порывистая, сбивчивая, торопливая. Пил водку, и, горячась, возражал пьяной аспирантке: мол, если тебе, Ленка, такие амебы, слюнтяи и хлюпики в жизни встретились, то что же на всех гнать, не встретила ты еще настоящего мужика и жаль, мол, тебя, а что поделать.
Трое пили водку, Василиса – вермут, а Маречка – чай. Водка быстро кончилась, и они принесли еще. Огромная бутылка вермута казалась еле початой, но Василиса с непривычки захмелела и через пару часов уже не различала ни голосов, ни вкусов. Впрочем, она запомнила,что баранина была очень вкусная. Вообще-то, Василиса почти не ела баранину, бабулечка не любила, не покупала, говорила, у нее, у баранины, – запах неприятный. Но, увы, бабулечка ошибалась. Маречкина баранина была ужасно вкусной. И пахла приятно. И вермут, кажется, был очень вкусный. И приятный. И люди вокруг были такие милые. Добрые. Приятные.
Да.
Ну а потом этот маленький, щуплый и похожий на японца мальчик вдруг оказался один на один с Василисой в полутемной кухне. Из дальних комнат доносились голоса, кажется, аспирантка просила Маречку поиграть на рояле, та смеялась и отнекивалась, ссылаясь на спящих соседей. Василиса и мальчик-самурайчик целовались, стоя у прикрытой двери кухни. В кухне был покореженный диван, на котором и сидеть-то было невозможно. Самурайчик стал подталкивать Василису к этому дивану. Что-то еще соображая, она сопротивлялась. Но слабо. Выше его на полголовы, крупная, сильная, Василиса легко могла оттолкнуть его, но почему-то не отталкивала. Почему-то ей не очень-то этого хотелось. Она вообще не понимала и не думала, чего ей, собственно, хочется. И вдруг как-то неожиданно для себя самой оказалась, под ним, на диване.
Вдруг он ей сказал (резануло):
- Ну, что ты лежишь, как бревно! Приготовься, как надо!
Василиса не поняла и продолжала лежать, как лежала. Он принялся задирать ей платье. Василиса сжала ноги.
- Ты что, девушка, что ли? – спросил он сердито.
- Не знаю, – честно ответила Василиса. Она не понимала, о чем он. Для чего все это?
На ее счастье голоса приблизились, дверь в кухню распахнулась, вошла аспирантка. Василиса успела скинуть с себя своего поклонника, и теперь они сидели на диване, поджав ноги. Аспирантка фыркнула:
- Нашли где трахаться! И ты туда же, Васька! А прикидывалась! Невинный цветочек, блин! Делать тебе больше нечего, дура!
Василиса была готова ее расцеловать.
На том в тот раз дело и кончилось.
А через неделю Маречка пригласила Василису в театр. Дело в том, что ее похожий на самурая земляк работал в драматическом театре на Фонтанке и достал контрамарки на хороший спектакль. Спектакль был о жизни Моцарта, очень забавный. Аспирантки и Портоса не было, а самурайчик в трезвом состоянии оказался вполне любезным, милым и разговорчивым. Василиса боялась, что он напросится на ночь к Маречке (потому что сама уже сказала бабушке, что после театра зайдет ночевать к подруге), но он был очень корректен и никуда не напросился. Он просто проводил их по переулку Джамбула. Они обсуждали спектакль, говорили, так сказать, о высоком. Об искусстве! Было по-летнему светло, по-весеннему прохладно. Был месяц май. На самурайчике был коротенький белый плащ.
- А кем ты работаешь в театре?
Он рассмеялся:
- Угадай с одного раза! Никак? Ну ты дуреха, красавица! Да дворником, конечно! Я ведь, так сказать, классический диссидент. Дворник! Времени у меня вагон. Читаю книжки и готовлюсь поступать на режиссерский. Это мой мега-проект! Читаю книжки, пишу стихи (ах! – вздохнула Василиса), картины тоже пишу (еще одно ах!)... С рок-ансамблем не вышло, музыкант из меня никакой, девчонки. Думаю вот теперь, что мое настоящее призвание – кино (ах, ох, ах!) Кино, да! Хочу кино снимать! Но это мега-проект, говорю! А пока я еще просто дворник. Зато при театре. И могу вам, девчонки, контрамарки доставать.
Ах! Ох! Поэт! Режиссер! Диссидент! Да еще и дворник! Дворники и сторожа! Ах! Ох! Как это все прозвучало для Василисы! Амбициозные амебы сразу померкли, рафинированные чистоплюи – если они и были на ее горизонте – сразу ушли за кулисы. Здесь были не амбиции, а честолюбие, не карьера, а призвание! Дворник-самурай вдруг стал любопытен, загадочен, интересен. Симпатичен. Привлекателен. Вполне. И Василиса попросила достать билеты на следующий спектакль.
Последовали встречи. Трезвые и лиричные встречи – с чтением стихов, его собственными неуклюжими, но, кажется, искренними песнями, с приглашением на день рождения к Портосу(уже в новом качестве девушки лучшего друга), с угощением нежным тортом из свежей клубники, с романтичным сидением на крыше старого дома, куда выходили окна мастерской приятеля-художника (ах, ох, у поэтов и друзья сплошь художники да артисты!), с мечтами о радостном, светлом, творческом будущем (ах, ох, Поэт и его Муза!) – закружили Василису. Нет, нет, она не была влюблена в своего дворника, но он был ей любопытен, загадочен, интересен. Он был все-таки довольно-таки необычным, все-таки не совсем обыкновенным! Жил искусством, творчеством, поэзией, заставил ее выучить наизусть одно английское стихотворение. Он хотел быть великим писателем, великим режиссером, великим человеком. Мечтатель! Не то что эти расчетливые дельцы, амбициозные амебы. Поэт! Может быть, даже гений. Наверное, гений, думала она, раз считает себя гениальным. Он и самом деле верил в себя. Верил в свое предназначение. Все время рассказывал ей о своих планах. О своем мега-проекте, по жизни. На малое он не был согласен.
За месяц показал ей все прежде недоступные ей спектакли. Она чувствовала себя ведомой и просвещаемой, и очень культурной, и ей это нравилось. Какая-то новая жизнь словно бы начиналась.
Но она избегала близости. Касаний, неловкого, даже разговоров о сексе. Потому что смутно помнила с той пьянки у Маречки, что секс, или как это называется, – это нелепо, смешно, глупо и стыдно. И неинтересно. Ну неинтересно совсем.
- Так ты все еще девушка, значит? – спрашивал он опять и опять, когда уставал говорить о своей гениальности и своем мега-проекте. – Я-то думал, у вас там в Консе таких и не осталось! Думал, у вас там Ойропа давно, и все со всеми. А ты, Васькин, ну совсем. Не пьешь, не куришь. Ну вообще. Сущий мастодонт. Откуда ты, мастодонтище? В каком веке живешь? Ты же не с аула, вроде Маржанки. Ну та ладно, аул. Колхоз. Простая душа. А ты, Васькин? Ты-то что? Вроде ленинградка. Питерская. Цивильная. А краситься не умеешь. Ну вообще. Одеваешься, как полное чмо. Как старуха какая-то. Что это за юбка, что за кофта? Откуда ты такая взялась? За весом вообще не следишь! И вообще девушка, блин! Ей скоро двадцать пять, а она девушка, блин. В Питере! Ну вообще. Я вот шустрить начал лет с тринадцати! Ну, самое позднее, с четырнадцати. Может, попробуем все-таки еще раз?
Но Василиса, не слишком обижаясь на гения (что он может понять?), качала головой и переводила разговор на другую тему:
- А тебе нравится Герман Гессе?
- Нравится, блин!
Дворник был очень беден, почти ничего не ел, даже когда приходил на Лиговку к гостеприимной Маречке. Он питался духом. У него были горящие глаза. Порывистый, резкий, он весело радовался влиянию, которое, как ему казалось, приобрел над Василисой, и которое, как он рассчитывал, должно было их окончательно сблизить. Он уговаривал ее прийти к нему в дворницкую. Эти уговоры тянулись весь месяц.
- Сдавайся, Васькин! – шутил он. – Харэ быть мастодонтом!
Она тянула, тянула, но, в конце концов, пришла. Ну надо же было решиться в конце-то концов. Дворницкая была во флигелечке, рядом со зданием театра. Они перешли Фонтанку по деревянному мосту и вошли во двор. Было одиннадцать часов вечера, набережная пуста, небо тихо и светло. Он сказал:
- Я не могу привыкнуть к белым ночам, не могу спать, когда светло. Останься сегодня со мной на всю ночь.
- Хорошо. Я предупрежу бабушку, что останусь ночевать у Маречки.
- Классно! Да ты не боись. Мы просто посидим, поговорим.
Дворницкая была маленькой комнаткой с окошком, столиком, узкой койкой. Ей понравилось, что было довольно чисто, ну не чисто, а как бы немного прибрано. “Может, он знал, что именно сегодня я приду?” – подумала она. А впрочем почему бы ему не быть аккуратным.
- У меня только пиво, – сказал он.
Василиса не любила пиво, оно казалось ей горьким, но обрадовалась. “Значит, он не хочет меня споить, как в тот раз!” – подумала она и согласилась на пиво.
Он порезал сыр, хлеб. Она рассматривала картинки на стене – большой постер Битлов, которых она узнала, и фотографии рок-музыкантов, которых она узнать не могла. Она не любила рок, панк, хэви-метал. На кровати лежала гитара.
- Ты мне споешь сегодня, Васькин? – спросил он. – Ленка говорила, что ты не только на скрипке играешь классно.
Она пожала плечами.
Она выпила бутылку пива и спела пару романсов. В принципе, ей нравилось сидеть в этой полутемной каморке, в этом странном мирке,одновременно камерном и огромном, в этом мега-мирке этого маленького человека. Человека с воспаленным самолюбием и одиноким взглядом.
И она вдруг поняла, что ей не уйти от ответственности. Придется с ним лечь, как говаривала по другому поводу (обсуждая один мексиканский сериал) ее бабулечка. В конце концов, он так одинок, так настойчив и так талантлив. В конце концов, он поэт и, конечно же, гений. И, в конце концов, она ему небезразлична, отнюдь. Может быть, он даже влюблен. И, действительно, пора становиться современной, современной хотя бы ему. Эти объяснения, сваливаясь с разных крыш, утешали ее. Время текло, и становилось все тоскливее. Придется с ним лечь, придется с ним лечь, думала она, чуть не капая слезами в стакан.
- Ты довольно красивая, только толстая, – говорил он между тем, торопливо хмелея (пива было много). – Тебе надо на диету, что ли, сесть, одеваться надо по-другому. Вот посмотри на Ленку, старая, за тридцать, а выглядит куда лучше тебя, привлекательней, что ли. Да классно выглядит. Потому что одеваться умеет, краситься там, наряжаться. Ты ведь тоже можешь классно выглядеть, Васькин, если подучишься. Ну, маникюр там, педикюр, все эти ваши дела бабские. Ты хоть и мастодонт, но не безнадежный!
И сам смеялся своим неуклюжим шуткам.
“Нет, не нравлюсь я ему, совсем не нравлюсь, – печалилась, слушая его, Василиса. – Я толстая, знаю, а он маленький, щуплый и, в общем-то, страшный, как черт. Самурайчик. Мне он тоже не нравится. Мы два сапога пара. Но я-то знаю свой потолок, а он его не знает. Вот в чем наше отличие. Похоже, гений – тот, кто в свою гениальность верит. А он истово верит! Ну, гений. А если гений?”.
- А, впрочем, Васькин, ты классная девчонка! Реально! Я когда тебя первый раз увидел, сразу подумал: вот классная девчонка! С такой бы я не пропал! За такой как за каменной стеной, подумал. Ну, как тебе пиво?
- Ничего.
Потом он как-то вдруг стал расстегивать джинсы. Ей стало смешно. Она почему-то думала, что сначала он снимет рубашку, а потом брюки. Вышло наоборот. В рубашке и носках, с худыми-худыми ногами, он обернулся к ней:
- Ну, что ты сидишь, Васькин, раздевайся давай!
И тогда Василиса махнула на все рукой и разделась. Она немного стыдилась, причем всего сразу – светлого времени и мрачного места, своей белой пышности и убогой неловкости, его грязной постели и нервной грубости, а, главное, ей было стыдно давать поцелуй без любви. Не надо было читать классику! Она выпила еще пива, легла на спину и вздохнула.
Он лег на нее, и она сжала ноги.
- Перестань! – рявкнул он сердито. – Заколебала, блин! Надоело до смерти! Легла же уже! Раздвинь ноги!
Ну что ж, она раздвинула. Он тыкался, тыкался – она не смотрела. Закрыла глаза. Стиснула губы. Он не мог попасть. Она раздвинула ноги шире, подвинулась. Он не мог попасть. Он руками показал, больно, чтобы она согнула ноги. Она согнула. Он не мог попасть.
- Да подними ты ноги!!! – орал он. – Подними, дура!
И только тогда ее передернуло. Фу! Не стыдно, не смешно. Просто противно. Просто гадко.
Спасительно зазвенел звонок.
- Вася! – кричала в трубку Маречка. – Вася! Твоя бабушка звонила, она тебя ищет! Она сейчас сюда приедет! Она так нервничает! Вася! Вася! Я ее боюсь! Скорее иди домой, сюда!
- Бегу! Бегу – счастливо смеялась спасенная Василиса. – Не надо меня провожать! Дойду! Добегу! Ночь такая белая! Ах, бабушка! Ах, Маречка! Любимые мои!
А черт лежал и смотрел, как красавица, роскошная, прекрасная, чистая и светлая, как белая ночь, стоит рядом с телефоном и улыбается, и улыбается – бесстыдно голая, бесстыдно светящаяся, беззаветно смелая, уходящая от него.
- Хоть бы простыню накинула, ****ь, – подумал он и сказал:
- Хоть бы простыню накинула, блин!
И еще подумал:
- Мега-облом!