Если бы мне когда-нибудь предложили сыграть в оркестре, я бы, не раздумывая ни секунды, согласился. В самом захудалом, хоть в оркестре краснодарской консерватории. Хоть на треугольнике. На треугольнике, потому что вряд ли я бы справился с чем-то более кардинальным и, потому что у него весьма приятный тембр. И пусть на меня не обижается оркестр краснодарской консерватории, просто в сельском доме культуры вряд ли есть оркестр с треугольником. А все потому, что я очень люблю музыку. Кажется, играет оркестр: тревожные виолончели, спонтанные и утонченные скрипки, Тромбон! Седой и хмурый дирижер машет палочкой так, что взмокрели виски и пола белой рубашки вот-вот вырвется из штанинного заточения. Две молодые флейтистки листают космо на пюпитре — их партия в самом заключении. От ударника с колотушкой, у которой на конце массивный набалдашник, пахнет перегаром, поэтому треугольник доверили мне. А я стою позади всех, улыбаюсь, как дурак, и держу треугольник в затекшей вытянутой руке, чтобы не пропустить свой выход, свой триумф, но и свою голгофу, ибо треугольник для меня сейчас тяжелее креста, а взгляды публики резче кнутов. Вот такие у меня ощущения. Да и в животе что-то закрутило. Нет-нет, не сейчас. Вот палочка взлетела и плавно опустилась вниз, от нее остался след в воздухе, как будто на снимке с большой выдержкой. Совершенно не беспокоюсь по поводу своих нововыявленных сверхспособностей, ведь адреналин подступил к самому горлу, даже чувствую его привкус на языке — горько-сладкий и немножко брусничный. Оркестр затих, выдержал паузу и затревожился. У скрипок не справляются нервы, слышны их беспорядочные истеричные всхлипывания. У-и... У-и... Палочка описывает небольшой овал, снова и снова, как мотылек бьется о плафон керосиновой лампы. Загремела медь. Тромбон явно пытается всех успокоить, мол, ребята, ребята, тише, тише. А они все громче, громче. Скрипки дают волю своей истерике, завозмущался рояль, что-то грохнуло в нутре огромного барабана и еще раз. Как цепная реакция. Пожар в деревне. Огонь перекидывается с одной соломенной крыши, на другую. Уже горят все. И даже тромбон никого не успокаивает, не до того. Стихия бушует и тут!.. Как будто захлебывается своей же самой высокой нотой, замолкает. Мотылек указывает на меня. Судорожно.. глотая сухой неглотаемый ком.. пытаясь унять дрожь в руках и катаклизмы в животе.. в полнейшей тишине... в уме... и раз.. и два... и три.. и четыре.. Дзинь!.. Как по сигналу, да так оно и есть, перерожденный в огне оркестр заливается смехом и радостно выплясывает мотылек, и умиротворенный тромбон, и счастливые истерички, и вальяжный рояль не побрезговал присоединиться. Господи, и помирать можно... в голове совершеннейшая каша, но главное — я это сделал... нет... это сделал я!
Вот, что было бы, если бы мне кто-нибудь, когда-нибудь позволил сыграть хоть в самом захудалом оркестре, хоть на самом расстроенном треугольнике.