- Тебе не кажется, что ты сильно рискуешь, Петр?
Борис Игнатович смотрел на заведующего, слегка прищурив правый глаз.
- Нет, не кажется, Борис Игнатович, - ответил Сторожевский. - Я и вправду рискую. Я всегда рискую. Я не держусь прочных позиций. Меня от этого тошнит. Если я где-то зарекомендовал себя в качестве чего-то строгого и величественного, то обязательно выберу момент и унижусь. Если я где-то пристроился тихонько и уютненько, то непременно жди скандала.
Борис Игнатович затрясся в кресле от нарочитого смеха.
- Надо было предупредить, я бы диктофон включил.
Петр Петрович виновато улыбнулся.
- Я, как и обещал, помогу тебе с публикацией, - сказал, прекратив трястись, ректор. – Но умоляю, брось эту достоевщину и сделай все, чего от тебя требуют как от заведующего. Аттестация на носу. Я на тебя рассчитываю.
Петр Петрович виновато склонил голову.
- Я не могу, - тихо сказал он.
- Ты сможешь, - возразил Борис Игнатович и встал с кресла, давая понять, что аудиенция закончена.
Петр Петрович достал сигарету. Ректор разрешал ему курить в своем кабинете.
- Со мной произошло что-то необыкновенное, - сказал Сторожевский. – Жизнь… началась. Я вылез в нее сначала по грудь. А потом рванулся и встал на ноги. Плечами, спиной, грудью, животом, ногами я чувствую сейчас весенний воздух, все его составляющие, все его вкусы и запахи, все его цвета, всю его сложную графику и дружескую пластику. Молекулы весны облепляют мое тело со всех сторон, покрывают его тонким слоем и проникают вглубь. Мое тело вплетается в тело природы. Я чувствую физиологическую связь с каждым деревом, каждой веточкой, каждым бугорком на земле, асфальтом, машинами, домами, людьми. Все это втягивает меня, упорно и бесповоротно втягивает. Оно меня хочет…
Борис Игнатович с нарочитым интересом разглядывал план готического собора, зачем-то висящий на стене в рамочке.
- Раньше я был в дерьме, - продолжал Сторожевский, - в зиме, в которой пребывал как минимум последние сорок лет. А ведь это был тот же я…
Петр Петрович вытянул перед собой руки и принялся их разглядывать.
В кабинет вошла худенькая секретарша Надя. Сквозь большие очки она опасливо посмотрела на Сторожевского и кивнула ректору в сторону телефона. Тот показал жестом, что подождут. Надя скрылась.
- Господи, ведь те же руки, то же тело, та же голова! И какое все теперь другое! – изумился Сторожевский.
- Ты лучше скажи, как у тебя с монографией, чем стихи читать, - сказал Борис Игнатович. – Дописал главу об Онегине?
- Нет, - ответил Сторожевский, положив руки на подлокотники кресла. – Но с композицией разобрался. Она построена по принципу «онегинской» строфы. То есть, комбинация тематических фраз в точности такая же. Весь роман – это две строфы. Этот метрический прообраз позволяет найти правильное соотношение сюжетных мотивов, выявить принципы их структурного и смыслового взаимодействия…
- В чем разница между структурным и смысловым взаимодействием? – спросил ректор.
Сторожевский усмехнулся. Вопрос был хорошим.
Борис Игнатович почувствовал себя виноватым.
- А как у тебя с женщинами? – спросил он нарочито дружеским тоном.
Сторожевский не ответил.
Борис Игнатович почувствовал себя еще более виноватым.
- Годы идут, - сказал он, понурив седую голову.
- И самое странное, мне никогда так не хотелось умереть, как сейчас! - весело воскликнул Сторожевский.
- Это потому что ты молодой еще, - мудро изрек ректор.
По дороге домой Петр Петрович переживал бурный роман с природой. Она стегала, толкала, засасывала, щекотала, ласкала, массажировала его. Он отвечал ей сильными духовными порывами. Он подымал подбородок и закрывал глаза. Как оренбургский платок через обручальное кольцо, мир стремился проскользнуть через его наэлектризованную душу. И это ему удавалось. Сторожевский был счастлив. Он не думал о том, что дома ему снова придется перестраивать мозг на рационалистический лад и углубляться в холодный научный труд.
В последнее время Петр Петрович осуществлял эту операцию со все большим трудом. Природа шумной волной врывалась вместе с ним в квартиру и продолжала здесь свои любовные игры. Мебель томно стонала, посуда ласкала пальцы, косяки трепали за плечи, линолеум подобострастно лизал пятки, пища оргазмировала в желудке. Сторожевский отвечал домашней природе вежливой духовной сдержанностью. Извините, но я чертовски занят. Возможно, Петр Петрович и поддался бы соблазну, устроил роскошный духовный лежак из податливой теоретической концепции. Но гора приказов, постановлений, инструкций, предписаний угрожающе нависала над ним, требуя возвести надежный духовно-теоретический заслон на пути готовой в любой момент низринуться административной лавины.
Сторожевский брал в руки черновик монографии и ему хотелось умереть.
Вот и сейчас он одернул руку от не в меру страстного чайника и открыл последнюю главу «Евгения Онегина».
Итак, автор приводит музу на бал, и вдруг появляется Онегин; Онегин объясняется в любви к Татьяне, и вдруг появляется муж.
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа…
Петр Петрович улыбнулся. Ему оставалось зафиксировать заключительный этап своего непростого логического построения. Охватить методологической сеткой оставшийся кусок текста и перенести улов на страницы рукописи.
Петр Петрович аккуратно проводил линии между отдельными фрагментами произведения. Он прочерчивал узор, в который сплетаются в восьмой главе основные сюжетно-тематические линии. У него был рисунок траектории, прочерченной этими линиями в предыдущих главах, и он представлял в общих чертах, что произойдет с ними в восьмой главе. Но он не знал, что произойдет с романом…
Все неизбежно должно было сойтись, поскольку в его руках были верные ключи, а не отмычки, которыми пользовались предыдущие исследователи. Впрочем, некоторые из них время от времени хватались за один из родных онегинских ключей, шерудили им в замке и приходили к выводу, что дверь просто нарисована на стене. Несомненно именно в этом заключалось величие замысла поэта.
В отличие от предшественников, Петр Петрович все сделал правильно. Он принял «обманы» всерьез. Он увидел, как четко они согласуются друг с другом, образуя реальные, а не мнимые смысловые конструкции. В данный момент последняя глава на каждом шагу подтверждала его правоту.
Правда, некоторые заманчивые детали приходилось оставлять нетронутыми. Например, мотив гомеровской Трои. Долго объяснять. Хотя работает красиво. Наполеоновские «сто дней» тоже выглядят впечатляюще. Но и о них придется умолчать. А вот третья актуализация мотива неясного родства весьма кстати. Ее обходить не будем.
Дело шло. Но когда после заключительного умственного усилия тематические комплексы сошлись, когда мотивные блоки состыковались друг с другом, а структурные сцепления соединили батарею сюжетных труб в строгую, замкнутую на себе композицию, произошло чудо.
Текст неожиданно оторвался от бумаги и принял пространственную форму. Ничего более прекрасного Петр Петрович не видел. Это не было игрой воображения. Сознание его работало в прежнем научно-созерцательном режиме. Он словно взглянул на картинку из другой позиции, настроив правильный угол зрения, и она оказалась голограммой. Только это не была картинка, локализованная на площади листа. Книга, лист, печатные знаки отпали, как шелуха. Текст раскрылся. Но это не был оживший мир героев романа. Точнее, не только он. Сюжетное действие, обстановка, персонажи вплетались в некое архитектурное сооружение, сотканное из слов. Слова же представали в качестве смысловых шарообразных облаков. Не в визуальном, а ментально-тактильном смысле. Каждое слово осязалось как шар, внутри которого переливались и сцеплялись между собой различные значения, образующие гармоничное смысловое единство. Этими значениями слова соприкасались друг с другом, входили в мотивные пазы. В результате появлялись переходы, фигуры, новые единства. И все это в совокупности представляло совершенное архитектурное сооружение, имеющее ясные артикулированные формы. Это был духовный дворец. Это был «Евгений Онегин».
Слово стало плотью. Слово всегда было плотью, но нам не хочется в это верить, сообразовывать с этим поэтическим требованием свое существование. Нам не хочется жить.
И Петру Петровичу Сторожевскому тоже не хотелось. Но ему пришлось. Он видел, как окружающие предметы начали сворачиваться и застывать. Дыхание ушло из них. Они постепенно покидали зону восприятия. Дворец теснил их. Шедший от него смысловой пар растворял природные элементы, превращая их в прозрачные элементы значений.
Сторожевский чувствовал, как с ним происходит то же самое. Природная субстанция, искрясь и потрескивая, преобразовывалась в духовную. Он чувствовал, как его тело наливается новой силой. Он осязал Слово. Он знал, что с ним делать.
Двери романа захлопнулись за его спиной.