Жаркое летнее утро. Солнце едва выкатилось из-за пригорка, по которому изредка пробегают электрички, нарушая сонную тишину дачного поселка. Камни на дорожке уже так нагрелись, что передвигаться можно только в припрыжку, как кузнечик, чтобы не обжечь босые пятки.
Первым делом проснувшись, мы идем умываться на море. Наш дом стоит к морю ближе всех, остальные постройки далеко позади, а вокруг только болото с высокими камышами и голосящим по вечерам хором лягушек. Но идти до моря все равно кажется далеко. Может потому, что на пол пути приходится перебираться через высокую песчаную насыпь. Ее установили, чтобы волны во время шторма не перекатывались через барьер и не затопляли участки. И теперь приходится карабкаться, слегка увязая в осыпающемся под ногами песке, ощущая себя изнывающим от жары верблюдом, преодолевающим высокие барханы пустыни Сахара. А еще нужно ступать аккуратно, чтобы не порезаться о разломанную ракушку или не уколоться острым шипом дикой маслины, единственного дерева, способного расти в просоленном песке на самом берегу моря.
Мы всегда устаем, пока добираемся до берега, но стоит окунуться в сверкающие волны, как от усталости не остается и следа. И теперь папе не один час придется ждать, пока мы вдоволь наныряемся и проголодаемся настолько, чтобы согласиться идти домой. Вода по утрам немного прохладная, и после многочасового купания мы выходим на берег дрожащие с гусиной кожей и синими губами. Мы – это я и трое моих сестер, одна старшая и двое младших. Все загорелые и коротко стриженные, замотанные в одинаковые полотенца, сразу и не разобрать мальчишки или девчонки, маленькие аборигены. С пляжа уходить очень не хочется, потому что там, в доме, уже наверняка очень жарко, а еще песок по дороге совсем раскалился, и мы ступаем по нему с визгом и шипением. Отваги и мужества хватает не надолго, и вот уже младшая начинает проситься, чтобы ее взяли на руки, а за ней и все остальные. И папа сажает нас на плечи, всех четверых. Папа большой и сильный, он все может и ни на что не жалуется, и донесет нас по горячему песку до самой калитки. А там мама достанет из погреба прохладный арбуз, и на его сладкий аромат слетятся осы, живущие в трубе над качелей. Мы не убираем улей, ведь они жили там всегда и никому не мешали, а если и ужалили кого, так это случайно и почти не больно. После обеда младшие уйдут в дом спать или буду играть в шалаше сложенном из камыша, а мы с папой останемся на веранде и будем учить стихи, что-нибудь из Пушкина. Папа знает все стихи наизусть и рассказывает мне, а я запоминаю и потом повторяю. И, кажется, всю жизнь будет именно так…
***
Как давно это было, а может только вчера. Пятнадцать лет я не бывала на нашей даче. Сначала родились мальчишки, я пошла в школу, а папа заболел, и всем было некогда наведываться сюда, в наше маленькое семейное гнездышко. Здесь все изменилось, и все осталось прежним. По пригорку все так же бегают редкие электрички, но на станции построили несколько магазинчиков, а раньше ближайший магазин был в двух остановках отсюда. Песчаную насыпь разровняли, а болото с камышами засыпали и застроили. Пару лет назад был сильный шторм, и все окрестные дачи затопило водой по колено. Если бы насыпь осталась, этого бы не произошло. Наверное, просто не осталось здесь никого, кто бы помнил, зачем нужна насыпь, вот ее и убрали, а освободившееся место застроили. Теперь наш домик и не найти среди множества новых многоэтажных домов. Хотя нет, вот он, все такой же с побеленными стенами и зелеными, выцветшими от солнца, щитами на окнах. Маслины разрослись так, что невозможно пройти по дорожке, не обломав несколько нависших колючих веток. Доски на веранде чуть прогнили, а вот виноград оплел всю южную сторону и теперь отбрасывает густую тень, дарящую прохладу. Осы так и не сменили места жительства, а кукушек, просиживавших на ветвях маслин дни и ночи, не слышно.
Дорога к морю занимает не больше трех минут, даже забавно, как раньше она могла казаться длинной. А само море все такое же яркое и бескрайнее, готовое принять любую усталость и печаль и растворить в прозрачной солоноватой воде без остатка, без следа.
Возвращаюсь к веранде и невольно вспоминаю строчки из Евгения Онегина. Сейчас я сама пишу стихи. Не потому ли, что он их так любил? А еще я много говорю о чувствах. Потому ли, что он о них не говорил совсем? Папа сидит в тени, на солнце ему вредно. Он у меня небольшого роста, так что мы все шестеро давно переросли его, как и маму. А еще он совсем седой, нет и намека на густую черную шевелюру, которую он носил раньше. Подхожу к нему, обнимаю и глажу по голове, как ребенка. Говорю, что очень люблю, и у папы на глазах выступают слезы. Раньше он никогда не плакал, или я только думала, что он не плачет. Такой хрупкий и уязвимый, такой маленький, самый великий человек в моей жизни.