Carte postale или Эпизоды

               

                „Будь памятлив  - в прошедщем твой исток!“
                (из нравственных заповедей Д.С. Лихачева)


                I.


Всякий раз, перебирая тщательно сберегаемые семейных фотоальбомы, я непременно останавливаюсь на странице, где хранится эта  - одна из моих самых любимых фотографий.  По заведенномy мною ритуалу, я всегда с удовольствием извлекаю ее из огромного множества снимков. Она из той, теперь уже далекой эпохи: из прошлого века, из довоенного времени. Черно-бело-буроватое,  изрядно пожелтевше от времени фото, все в застарелых царапинах,  с потрепанными краями и заломами, которые пришлось аккуратно подрезать ножницами. Получилось, конечно, неровно, но зато фотография продолжает жить. А тех, чьи изображения она хранит, увы, уже давно нет. Они уже никогда не смогут рассказать о себе. Это предоставлено нам -  их потомкам -   сохранить, сберечь в своих сердцах память о них: любимых, родных, далеких.

Это их единственный снимок, где они все вместе -  братья и сестры Барг. На этой фотографии они совсем молодые! Им еще неведомо, что трагическая история уже начала свой ход, и судьба их семьи окажется изломленной, как судьбы миллионов других похожих семей. Как неведомо и то, что эта фотокарточка станет документом семейной истории, отправной точкой для воспоминаний и размышлений.


                II.

Первое июля тысяча девятьсот тридцать шестого года. Украина, село Снитков .
Из уютных, тщательно выбеленных домов,  расположенных поблизости друг от друга по всему поселку, доносятся на улицу вкуснейшие запахи: где-то готовят жаркое, где-то  - фаршированную рыбy, где-то пекут хлеб и пироги.
 
Вот дом Дехтярей, а здесь живут Гайнацкие. За ними – Терки, а  напротив  - Тепермейстеры.  Чуть поодаль стоит  большой дом Шнайдерманов, а за ним, как будто спряталась в его тени, - хата  Иосифа Бубмана. Недалеко от центральной площади поселка стоит старинный двухэтажный дом фельдшера Беньямина Барга и его супруги Рахили. Вдоль по улице один за другим расположились дома других еврейских семейств  Крейшман, Розенблюм, Барло, Гершенгорн, Браверман, Вайсман, Кац, Милай, Школьник, Поляк, Шмулевич, Сире, Шпилер. В шаббат евреи собираются в старой, деревянной, построенной еще в восемнадцатом веке, синагоге.

За клубом живут Васютинские. Поближе к костелу стоят дома поляков. Вон в том красивом доме живет  большое семейство ксендза Игнатия Опольского ; почти вплотную к нему пристроился Марьян Опольский. Большая родня Опольских уже вовсю готовится к предстоящей осенью  свадьбе Казимира Опольского с его невестой Анной Маевской .  Гулять будет все село! Еще чуть дальше живут Станислав Шельвинский с супругой Александрой, дочерьми Марией и сыном Яцеком. Глубоко верующие поляки не пропускают ни одной мессы в костеле. 
Среда - середина недели. Ничего особенного. То ли дело в  выходные дни -   базарные.  С утра стекутся на площадь торговцы, развесят да раскинут свой товар, и начнется привычное действо купли-продажи.  А вечером можно будет отправиться в клуб, купить билет за пять копеек и посмотреть кино. Если денег нет, а в кино сходить очень хочется, можно залезть в курятник, найти свежее яйцо и сдать его в лавку в Крейшману -  на продажу -  как раз по пять копеек за штуку.

По улицам поселка с громкими криками „Фотограф приехал! Фотограф приехал!“  побежала ватага мальчишек:

Приезд фотографа всегда становился событием. Это был целый ритуал - фотографироваться семьей.  Женщины делали прически, наряжались сами и красиво одевали детей, прежде чем пойти к фотографу.

Фотограф – румынский еврей из Черновиц, - разъезжая в поисках заработка по окрестным городам, деревням и поселкам, время от времени наведывался и  в Снитков, предлагая местным жителям сделать фото на память. Mастер своего дела, он тщательно выбирал место для съемки: живописные сельские пейзажи служили ему декорацией. Потом устанавливал свой большой, старый, много лет верно служивший ему фотоаппарат на высоком штативе.   Это был подлинный художник, который не просто снимал на пленку, а творил свои фотографии: oдних он снимал только стоя, в то время как других усаживал то так, то этак,  подбирая своим клиентам эффектные позы, подсказывал, как наклонить или повернуть голову и правильно сложить  руки перед объективом.  Он фотографировал и уезжал, а спустя некоторое время привозил фотографии.  Фото эти бережно хранили.

Рахиль обрадовалась визиту фотографа. Старшие дети приехали домой:  у Хини были каникулы,  Лева приехал в отпуск на несколько дней.  Ей захотелось, чтобы ее дети снялись все вместе на фотокарточку.

В Черновцах все  - евреи, румыны и украинцы  - одинаково хорошо говорили на идиш, румынском, украинском и польском языках.  В Сниткове, где фотографа хорошо знали,  и он знал многих, было неудивительно, что с украинцами он говорил по-украински, с поляками -  по-польски, а с евреями -  на идиш.

Фотограф вошел во двор их дома:

- Buna zi! Шалом алехем! Domnul vrea s; fac; fotografii?  Махн а шейне фото фэр шейне идише киндерлэх?  - продолжил он на идиш.

- Шалом алейхем! Йо!  - приветствовала в ответ Рахиль.

Она позвала своих детей. Броня и  Хиня  быстро поднялись в свою комнату приодеться и прихорошиться и, не взирая на капризное поведение желающего побегать с мальчишками Исаака, успели нарядить и его. Лева обрабатывал грядки в огороде и переодеваться не захотел, не считая фотографирование привлекательным для себя занятием, однако воле мамы перечить не стал.  Все собрались во дворе.

Фотограф придумал целую композицию: он нашел подходящий  уголок во дворе, перед забором. Тоненькие деревца, на фоне которых делалась фотография, стали красивой естественной декорацией. Фотограф поставил в траву стул с круглым сиденьем и изящно выгнутыми ножками и  усадил на него -  нога на ногу -  Леву, одетого в косоворотку, черные полосатые брюки и ботинки со шнурками. На коленях Лева держал раскрытую книгу.  Слева, опершись локтем на плечо брата, стояла красавица Хиня. Красивые волнистые волосы зачесаны назад. На ней было надето шелковое платье с плиссерованной юбкой, на шее - цепочка с кулончиком, на пальце левой руки -  колечко, на ногах  - красивые туфли.  Эффектная поза подчеркивала красивые ноги девушки. С правой стороны, чуть позади сидящего Левы, поставили Броню. Короткая прическа „Бубикопф“   - как у Хини.  Чтобы украсить свой наряд, Броня повязала под ворот платья черный шелковый бант, оттенявший ее темные глаза. Она тоже положила руки на плечо старшего брата,  держа в  нежных пальцы маленький букетик белых цветов. Младшего брата Исаака фотограф разместил рядом с Левой, выставив его чуть вперед. Одетый в курточку-распашонку, короткие брючки и ботиночки со шнурками в одной руке он держал маленькую авоську с двумя яблоками другой держался за стул на котором сидел старший брат. Все четверо сосредоточенно и серьезно смотрят в объектив.

Вспышка  - и съемка закончена.

Потом все вместе пили чай с   вкуснейшими домашними булочками и рогаликами, печь которые Рахиль была большая мастерица, и беседовали. Затем фотограф учтиво раскланялся и уехал, пообещав вскоре привезти фото.

Некоторое время спустя фотография была готова. O, это была не просто фотография, а модная сarte postale  -  фото-открытка. Ее оборотная сторона была разделена надвое: на левой половине поля  можно было написать текст,  а на правой указывались адреса получателя и отправителя. Такую фото-открытку можно было послать по почте без конвертa! Словно предугадал фотограф, что суждено этой карточке проделать долгое путешествие во времени и десятилетия спустя сохранить изображения родных, напомнить об их трагически сложившихся судьбах.


                III.

                Хиня


Май тысяча девятьсот сорокового года. 

Красив был Снитков в солнечном теплом мае:  все зелено, все цвело кругом.  Аромат сирени кружил голову.

Хиня только что закончила учебу в Винницком химико-фармацевтическом институте. С гордостью вручила она папе свой диплом провизора:  вслед за старшим братом Левой она исполнила его заветную мечту! 

Когда Хиня в последний раз приезжала домой на каникулы, папа завел с ней серьезный разговор:

 - Хинeле,  майне голдэне нешумэню, я нашел тебе жениха.

- Папочка, a как же моя  работа? Я должна ехать в Могилев-Подольский: у меня распределение в аптеку!

- Не возражай мне, Хинeле!  Мы с мамой хотели, чтобы ты сперва выучилась, получила образование, диплом. Ты будешь хорошим специалистом -  я уверен. Но и в том, что ты станешь хорошей женой, я уверен тоже.

- Папа, Лева еще не женат, а он  - старше! – решила схитрить Хиня.

- Лева не хочет жениться, пока ты замуж не выйдешь. Так что, придется тебе подчиниться родительской воле, -  угадав ее замысел, отшутился папа и добавил уже серьезно: -  Я нашел тебе очень хорошего человека в мужья.  Кстати, он тоже аптекарь! Кроме того, вы ведь не сейчас поженитесь. Сначала будет помолвка: договоримся о дне свадьбы. Успеешь еще поработать в Могилеве.

- Но ведь я его совсем не знаю!

- Хиня! -  строго сказал папа.

- Хорошо, папа!  Но ты хоть видел его?

- Хинeле, разве я хочу тебе плохого? Ман кинд! Он очень хороший человек и понравится тебе.

- А если я ему не  понравлюсь?

- Момэ шейне, как же ты можешь кому-то не понравиться? - всплеснул руками папа. - Он скоро приедет - и вы познакомитесь.

Хиня не привыкла перечить отцу. Да и как можно возражать своему самому лучшему,  самому доброму и любимому папе на свете, с которым они были так дружны?! 
 
И вот настал день знакомства.

Сегодня состоится „кидушин“ - помолвка, и она станет невестой. Хиня надела новое, сшитое специально для особого события,  красивое платье. Во дворе дома мама и Броня накрыли  огромный  стол к праздничному обеду: гостей будет много - соберется вся родня и знакомые.   Папа по такому торжественному случаю надел свой праздничный сюртук.

К дому подъехал фаэтон. Самый настоящий фаэтон! Из него вышел элегантный молодой человек в модном костюме и шляпе, с пышным букетом душистой сирени в одной руке и дорожным саквояжем в другой. Это – жених! Он прибыл из самой Москвы!

Вот он  поднимается по ступенькам, входит на крыльцо.  Ему навстречу выходит отец невесты и приглашает гостя в дом. Все взволнованы.

Жених входит в дом, знакомится с невестой. Они беседуют друг с другом под присмотром отца и матери невесты, и  иx взаимная симпатия становится совершенно очевидной.

Беньямин с гордостью смотрит на жену: „Ну, что, прав я был?“  Рахиль в ответ улыбается ему, ей жених тоже очень понравился. Ее Беньюма выбрал хорошую партию для их дочери: молодой человек из хорошей семьи, умен, образован, учтив, работает провизором. Хиня будет с ним счастлива!

Oтец невесты, жених  и несколько уважaемых свидетелей из числа ближайших родственников уединяются в комнате,  чтобы согласовать „тнаим“ -  условия брачного соглашения.

Во дворе тем временем собираются гости, pассаживаются за богато накрытыми столами.

И вот помолвка объявлена! Жених, как и положено, разбивает тарелку. Решено, что через год они с Хиней сыграют свадьбу и  уедут жить в Москву.

- Хосн, калэ, мазл тов! Мазл Тов ве Симан Тов!  - то и дело раздаются веселые возгласы гостей.
 
Увы,  этой свадьбе не суждено было состояться. Год спустя после помолвки бушевавшая уже вовсю Вторая мировая войн положила конец всем лучезарным надеждам молодых людей на безмятежное счастье…

IV.

Тысяча девятьсот сорок пятый год. Июнь.

Страшно было возвращаться в опустевший, разграбленный дом, где больше не было родителей. Их угнали вместе с другими евреями в Мурованные Куриловцы и расстреляли.
Но нужно было продолжать жить, точнее -  начинать жизнь заново.

Двоюродный брат Элык с женой и детьми, с которыми они были в гетто в Лучинцe , поселились в Ялтушковe. Здесь Элык еще до войны работал бухгалтером. Устроившись там, они позвали к себе Хиню, Броню и Исаака. В Ялтушкове открылась аптека. Хине предложили стать ее заведующей, и она согласилась. Элык устроил Исаака на курсы бухгалтеров, а затем и на работу в контору. Хиня вскоре вышла замуж, родила двоих детей.   

Делом всей своей жизни она считала помощь людям. Скольких она спасла от болезней, от неминуемой смерти, от голода, просто от отчаяния  - добрым словом и делом – не счесть! Всем родственникам своим помогала детей поднимать, иногда отказывая в чем-то собственным сыну и дочери.

В Ялтушкове жило много матерей одиночек. Многие до войны были домохозяйками, не имели образования и не могли устроиться на работу. Они перебивались случайными заработками: кто-то шил, кто-то выращивал овощи, кто-то продавал молоко от единственной коровы в  хозяйстве.  Купить лишний раз конфету детям было для них непозволительной роскошью.
Хиня со своей небольшой зарплаты обязательно покупала конфеты и печенье и раздавала вместе с витаминами детишкам, приходившим к ней в аптеку. А иной раз пекла побольше хлеба и пирожков и посылала дочку то в один, то в другой дом,  зная, что там  дети могут быть голодными, а матерям нечем их кормить.

Однажды в Ялтушков привезли группу немецких военнопленных, которые должны были выкладывать дорогу брусчаткой. Это были мужчины разного возраста: от совсем юных почти мальчишек до уже пожилых. Исхудавшие, молчаливые, в разваливаюшейся дырявой обуви, в изношенных рубашках и штанах, они прилежно постукивали молоточками с утра до ночи, выкладывая камешек за камешком и вбивая их в сельскую дорогу. Один раз в день их надсмотрщик объявлял им короткий перерыв на полчаса для скудного обеда. Они получали миску серого супа с маленьким кусочком хлеба. Многие из них были серьезно больны, но никто не обращал на это внимание. Поначалу местные жители, проходя мимо военнопленных, не сдерживали своих эмоций и то и дело  отпускали гневные замечания в их адрес.  Однако постепенно многие из жителей поселка  -  особенно женщины -  несмотря на недавно пережитые ужасы войны стали относиться к военнопленным с сочувствием и находили способы незаметно помогать им. Сами, однако, они  это делать не могли,  поскольку не желали неприятностей ни себе, ни военнопленным немцам, и потому привлеклали к маленьким акциям помощи детей.

Мерный негромкий стук раздавался вдоль всей дороги поселка. Хиня выглянула в окно аптеки. Она позвала дочку и дала ей в руки небольшой сверток с витаминами:

- Возьми! Пойдешь вдоль дороги -  вроде бы гуляешь, а сама незаметно раздай им витамины.

- Мама, но они же – немцы! -  изумленно восликнула дочка Раечка.

- Они прежде всего люди,  и им сейчас плохо.  И я больше не желаю ничего подобного от тебя слышать, поняла? Ступай! – строго ответила Хиня.

Раечка взяла сверток и пошла по улице. Проходя мимо военнопленных, она потихоньку, чтобы не увидели надзиратели, бросала им пачечки с витаминами. Они их подбирали, быстро прятали и благодарно шептали: „ Данке шен!“ Один пожилой немец поднял на Раечку глаза, полные слез, и повторил на ломаном русском языке: „Спасибо!“

Навстречу Раечке с другого конца поселка шли две ее подружки. Сестрички несли хлеб. Они тоже, делая вид, что прогуливались, осторожно отламывали по куску хлеба и незаметно вкладывали его в руки немецких мужчин. И всякий раз видели они, как эти худые, изможденные мужчины украдкой утирали слезы.

Несколько раз в благодарность за хлеб, витамины, лекарства, сахар или одежду военнопленные немцы быстрыми и осторожными движениями вкладывали в детские руки маленькие деревянные и плетеные самодельные игрушки:  то лошадку, то петушка, то зайчика. Они ухитрялись их делать по ночам  из подручного материала.

Дети приносили эти игрушки домой. Матери, разглядывая эти поделки, качали головами, горестно вздыхали и украдкой плакали, а после, как правило, убирали их подальше от посторонних глаз.

А потом военнопленные исчезли. Также внезапно, как когда-то они появились в поселке, ранним утром одного дня их погрузили в машины и увезли в неизвестном направлении. Постепенно о тех немцах стали забывать, только брусчатая дорога оставалась единственным напоминанием о них.

Несколько лет спустя некоторые семьи в Ялтушкове, в конце декабря, на католическое Рождество, получили почтовые извещения, о том, что  в Винницу на их имена пришли посылки. Стало известно, что посылки были из Германии. Никто, разумеется, никуда не поехал: во-первых, не знали, от кого те посылки;  во-вторых, боялись надуманных обвинений и нежелательных последствий. Почтальон сама поехала в Винницу и привезла посылки. Там было много конфет, шоколада, печенья, сувениров, игрушек  и прочей интересной всячины. На вложенных открытках были по-немецки написаны слова благодарности за помощь. Так неожиданными подарками напомнили о себе бывшие немецкие военнопленные…   


Шло время. Поселок понемногу пустел: жители покидали его, разъезжались кто куда. Когда дети и племянники выросли и покинули их дом, Хиня с мужем тоже приняли решение ухать из Ялтушкова. После долгих раздумий выбор пал на Могилев-Подольский: там удалось купить дом,  да к тому же в этом городе жили многие родственники и знакомые. Она обратилась с просьбой в винницкое Aптекоуправление, и ее перевели работать в Могилев-Подольский. Там она возглавила новую аптеку, где проработала почти восемь лет. Люди со всего города устремлялись в эту аптеку, доверяя таблектами и собственноручно Хиней Борисовной изготовленным микстурам, порошкам и мазям.

Однажды она приехала в Ленинград к дочери -  проведать внучку. А малышка
как раз простудилась и заболела. Хиня пошла в ближайшую аптеку и заказала алтейку. Через пару часов лекарство было готово. Хиня открутила крышечку на бутылочке, привычным движением опытного провизора капнула несколько капель на тыльную сторону руки и попробовала.

- Это  - не алтейка! -  вернула она бутылочку девушке-аптекарю. - Здесь неправильное соотношение ингридиентов. Кроме того, некоторые из них просто отсутствуют. Переделайте, пожалуйста или, если позволите, я сама приготовлю алтейку. Я  - тоже фармацевт.

Девушка-аптекарь растeрянно посмотрела на нее, покраснела и скрылась за дверью  кабинета заведующей.  Заведующая аптеки вышла в зал и подошла к Хине:

- Я прошу у Вас прощения! Это недоразумение! Мы сейчас же приготовим новую алтейку.

Протягивая Хине, бутылочку она предложила:
 -   А Вы не хотели бы у нас работать? Настоящий специалист -   это такая редкость.

Хиня отказалась,  но всякий раз, приезжая в Ленинград, когдa она приходила в эту аптеку, ее там встречали с радостью и почтением и очень часто спрашивали совета. 

На ее долю выпало немало тяжелых испытаний, но она всегда оставалась сильным, мужественным и очень добрым человеком. 24 января 1977 года Хиня Барг скончалась в Ленинграде от тяжелoго онкологического заболевания.


                IV.

                Лейб

У Рахили и Беньямина Баргов  родились девятеро детей, трое из которых умерли совсем маленькими.  Лейб  - или как его звали в семье  Лева  - был самым старшим из оставшихся в живых.

Лейба Барг был очень добрым человеком и очень хорошим фармацевтом. В Озаринцах , куда его по окончании химико-фармацевтического института определили на работу, он возглавил небольшую аптеку.  Eго любили все без исключения. Ему было тридцать лет,  у него был верный друг Яша, с которым он любил играть в шахматы, беседовать о литературе и истории.  И еще была у Левы невеста  - хорошая еврейская девушка, c которой вскоре они  собирались пожениться.

Война разрушила их планы. В июле 1941 года в село Озаринцы вошли немецкие войска. За несколько дней все еврейское населениe  созданного в Озаринцах лагеря было истреблено.

Лейб что-то писал, сидя за столом, и успел лишь обернуться на шум, исходивший от входной двери. Его схватили, выволокли во двор аптеки, жестоко избили. Последнее, что он увидел, это были направленные на него рука шуцмана и дуло пистолета.  Последнее, что он услышал, были крики „Юде! Шиссен!“ и звук выстрела.

22 июня 1991 года в списке жертв Холокоста музея Яд Вашем в Иерусалиме появится запись, сделанная лучшим другом Левы Яковом Шисманом, увековечившая память Лейба Барга.

                V.

                Броня


Броня росла доброй, спокойной, трудолюбивой девочкой. Когда Лева уехал на работу,  а Хиня  - на учебу, она все домашние хлопоты делила мамой. У них была домработница, но девочки вместе с мамой всегда основную работу по дому выполняли сами. Мама считала, что в жизни, как бы она не сложилась, это обязательно пригодитcя.  И потому учила дочерей и дом в порядке содержать, и печь, и готовить, и стирать, и шить, и штопать. Приглядывать за младшими тоже было заботой Брони.

Она очень гордилась старшим братом и любила свою сестру. Броня считала Хиню настоящей красавицей и очень хотела быть похожей на нее, но у нее это не очень получалось. У Хини волосы были густые, каштановые, волнистые, красивые,  а у Брони – темные, прямые, тонкие. Сестры были очень дружны между собой. Приезжая на каникулы Хиня, экономя свою небольшую стипендию и откладывая деньги от скромного заработка, непременно привозила всем домашним подарки, а Броне всегда что-нибудь особенно красивое: бант, сумочку, книжку. Друг другу сестры могли поведать свои девичьи тайны. Броня мечтала, что когда она вырастет, то непременно будет похожа на свою сестру.

Она любила детей, ей нравилось возиться с малышами. Родственники и соседи без опасения доверяли ей своих детей, для которых она то и дело придумывала разные игры и развлечения.
Броня мечтала работать в детском саду в родном Сниткове. В восемнадцать лет она отправилась в Винницу и поступила в педагогическое училище, где успела закончить первый курс. А потом началась война.

Гибель родителей, брата и сестры,  жизнь в гетто  - Броня стойко переносила все трудности. После войны она восстановилась в училище и, по окончании учебы, вернулась в родной Снитков. Как и мечтала, Броня стала работать в детском саду: сначала воспитательницей, а вскоре ее назначили на должность заведующей.

Еще в лучинецком гетто Броню познакомили с Левой.  Он был намного страше ее,  высокий, худой и очень молчаливый.  Лева тоже был уроженцем Сниткова. Он держал маслобойню,  изготавливал прекрасное, ароматное, прозрачное, как слеза, подсолнечное масло. У него была семья: красавица-жена и двое очаровательных сыновей. Леву не призвали на фронт из-за  поврежденных пальцев на левой руке. Когда в Сниктов вошли немецкие войска, Леве удалось бежать в лес. Несколько дней он блуждал по лесу в поисках спасения для своей семьи, пока не встретил одну украинку. Она отвела Леву в гетто в Лучинце и пообещала ему спасти его жену и детей, но не смогла: их расстреляли. Он подолгу сидел молча, укоряя себя за то, что не смог их уберечь от гибели.  Встреча с Броней помогла ему вернуться к жизни. Они поженились.

По окончании войны Лева, вернувшись в Снитков, открыл свою маслобойню и снова стал изготавливать масло. У него была слепая старая кобыла, которая ходила по кругу, привязанная к столбу жернова, давившего из подсолнечных семян масло.  Дав корма кобыле и пустив ее по привычному кругу, Лева спускался в подвал маслобойни. Там он давал волю слезам, предаваясь воспоминаниям о погибшей семье.

У Брони и Левы  родились двое сыновей  Невзирая на домашние хлопоты, работу Броня не оставила и с любовью продолжала заботиться о своем детском садe. И детишкам, и воспитателям -  всем было там уютно, интересно и спокойно. Казалось, ничто не предвещало беды.

Однажды ближе к вечеру в дверь ее дома постучали. Взволнованная воспитательница кинулась к Броне в слезах:

- Броня Беньюмовна! Беда! Детям плохо! Уже несколько семей вызывали врача, говорят, дети у нас в детском саду отравились!

Броня никак не могла понять, как такое могло случиться в ее детском саду. Все продукты всегда проверялись, жалоб никогда не было, наоборот -  одни сплошные благодарности;  и вот, пожалуйста, такая страшная беда стряслась.

Целую неделю с утра до вечера в Снитков приезжала одна комиссия за другой. Родители некоторых детей, встречая ее на улице, сначала угрожали ей расправой, потом  - тюрьмой, потом перестали здороваться.

Следователь прокуратуры прямо дал понять, что ей как заведующей детским садом, где произошло ТАКОЕ ЧП, придется отвечать по всей строгости закона. А потом, вне протокола, намекнул, что за определенное вознаграждение готов поучаствовать в ее судьбе,  постараться узнать причину происшедшего и, может, даже посодействовать в смягчении приговора, когда дело дойдет до суда.

Броня и Хиня, которая не могла оставить сестру в беде, посовещавшись, собрали названную следователем сумму и отвезли ему в Бар. Оставалось только ждать.

Время шло. Каждый день Броня, теряясь в догадках, ждала результатов экспертизы анализов продуктов, которыми, как предполагалось, отравились дети или ареста.

Минуло больше месяца со дня происшествия. Однажды в дверь их дома постучали. Было далеко заполночь, но в доме никто не спал -  просто сидели за столом.  Броня и Хиня вздрогнули. Бронин муж Лева, помрачнев, отворил дверь. B комнату зашли председатель колхоза и главный агроном.

- Броня Беньюмовна,-  обратился к ней председатель колхоза. -  У нас для Вас есть новость.

Броня побледнела, Хиня держала ее за руку.

- Не волнуйтесь, новость хорошая! Не виноваты Вы ни в чем! Нет на Вас никакой вины, слышите?! Мы вон с главным агроном ездили в Бар, в Винницу, выясняли, что экспертиза показала. Понятное дело, отвезти кое-что пришлось,-   продолжил председатель колхоза.

- Мы тоже возили, -  тихо сказала Броня.

Хиня одернула ее: кто ж говорит о таких вещах!  Но Броня успокоила: это свои люди, с ними можно говорить открыто.

- Сколько? -  нахмурившись, спросил председатель.

Броня назвала сумму.

- И мы столько же…  Сволочи, -  помолчав, вздохнул он.

- Мы вернем вам деньги, не волнуйтесь.  Не сразу, конечно, но вернем, -  сказалa Хиня председателю.

-   Да Вы что, Хиня Беньюмовна! – рассердился председатель колхоза. -  Как Вы можете такое говорить? Мы же не чужие люди! О чем Вы?  Меня Ваш покойный отец сколько раз от смерти спасал…  Главное, что с Брони Беньюмовны все обвинения сняты!

- Понимаете, Броня Беньюмовна,-   обратился к ней главный агроном,-  отравлены были куры, которых в детский сад доставили.  Отравлены они были кормами еще на птицефабрике. Там тоже не сразу заметили, отгрузили птицу, как здоровую, и разослали по школам и детсадам.  Все хорошо, не волнуйтесь больше так!  Детки подлечатся, выздоровеют. Все будет в порядке!

Попрощавшись, они ушли. А Броне внезапно стало плохо. Всю ночь Хиня, как могла, пыталась привести ее в чувство, а наутро пришлось ехать в больницу. Оказалось, что после этого ужасного случая Броня на нервной почве тяжело заболела диабетом.

Дети выздоровели Родители, обвинявшие ее, долго еще потом извинялись перед ней, не зная как загладить свою вину. Броня вернулась в свой детский сад и проработала там заведующей еще несколько лет. Затем они с мужем продали свой дом  и переехали  в Ялтушков, чтобы быть рядом с сестрой и братом и их семьями. А потом старший сын забрал их к себе в Брянск.  Жить вдали от родных на две мизерные пенсии, на „птичьих правах“, в крошечной комнате, выделенной им в  маленькой двухкомнатной„хрущевке“, вместе с вечно недовольной их присутствием невесткой  было невыносимо.

Броня Барг умерла в августе 1981 года в Брянске, лишь на месяц пережив своего мужа.

                VI.

                Исаак


Непоседливого маленького Исаака папа, мама, Лева, Хиня и Броня нежно называли Ицик. Он рано научился считать. Это занятие очень ему нравилось: он все время что-то деловито подсчитывал в уме.   Кроме того Ицик  очень любил носить с собой повсюду маленькую вязаную авоську, в которой непременно лежали либо фрукты, либо какие-то найденные во время игр с друзьями пустячные мелочи. Старшие сестры посмеивались, наблюдая, как по-хозяйски  он,  оправляясь на прогулку, складывал в свою авоську яблоки. А еще он просыпался всегда раньше всех в доме. Только первые петухи запоют  - Ицик уже на ногах! За эту его привычку кто-то  шутя  назвал его Петькой. Так и пошло: взрослые звали Ициком,  а дети  - Петькой.  Исаак не обижался и откликался  и на имя, и на кличку, которая так приросла к нему, что вскоре стала вторым именем.

Ицик был на редкость бесстрашным и смышленым мальчиком, у  него был стойкий и довольно упрямый характер.  Сестер своих он мог и не послушать, если они ругали его за очередную провинность, но маму слушался беспрекословно. Лишь два раза в жизни видел Исаак, как мама плакала: когда ей сказали, что погиб Лева, и когда его с Хиней и Броней отправили,  как объяснила мама,  „проведать родственников“. Он хорошо запомнил ту страшную ночь, когда ему пришлось навсегда расстаться с мамой, отцом и маленькой сестричкой и вместе со старшими сестрами проделать долгий и опасный путь в Лучинец. С тех пор он всегда тосковал по нежным маминым поцелуям, ее любящему взгляду, теплу ласковых  рук. Ему очень не хватало отца. Он то и дело вспоминал, как отец брал его в шабат  с собой в синагогу, а длинными темными вечерами читал и объяснял отрывки из Торы или рассказывал разные притчи и истории. Отец никогда не ругал Исаака за шалости, только, бывало, посмотрит на него пристально, вздохнет, покачав головой, положит ему руку на голову, повторит какую-нибудь подходящую пословицу и обязательно объяснит сыну, почему тот поступил нехорошо. Исаак старался не огорчать родителей.

В Лучинце их приютили у себя близкие родственники.  Жизнь в гетто была очень тяжелой и полной опасностей. Особенно страшно было, когда начинались облавы: улицы  пустели  в мгновение ока.  Солдаты вермахта маршем проходили по улицам гетто, нагоняя ужас на его затаившихся в ветхих жилищах обитателей. Однажды, услышав об очередной облаве,  взрослые велели детям спрятаться на чердаке дома, отправив туда вместе с ними и Хиню с Броней -   присматривать за младшими и успокаивать их. 

Никто не понял, как случилось, что  тот момент, когда немецкие солдаты проходили мимо их дома, Исаак, неловко повернувшись, упал с чердака прямо им под ноги. Хиня и Броня ринулись было за ним, но чьи-то сильные руки удержали их. Оказалось, это их двоюродный брат Лева, в чьем доме они оказались бежав из Сниткова, закрыл им  рты ладонями, чтобы они не вспугнули  малышей внезапным криком и не выдали места их пребывания. Он крепко обнял их и прижал к своей груди. Хиня от испуга и отчаяния прокусила Леве пальцы.
 
Гулкие шаги солдат вермахта раздавались по всему Лучинцу. Исаак сообразил притвориться мертвым и затаился, лежа на земле. Свою левую руку, которую он сильно ушиб при падении, Исаак не успел прижать к телу. Немцы шагали мимо него, почему-то старательно обходя его. И только замыкавший группу полицай-украинец сначала пнул тельце ребенка, чтобы убедиться, что он мертв, а потом, увидев его неловко вывернутую ручонку, каблуком сапога с силой наступил прямо на локоть, раздробив его. Исаак не издал ни звука,  только больно закусил уголок губы и  потерял сознание.
 
Одна из украинских женщин, проходившая мимо гетто, увидела это. Как только немцы и их приспешник ушли, она осторожно перетащила тело мальчика поближе к порогу дома Левы Хиня и Броня стремглав бросились вниз. Там уже суетились женщины, пытаясь привести Исаака в чувство. Его перенесли в дом. Пока Хиня  делала брату перевязку, Броня, положив голову брата себе на колени,  поглаживала его  по щекам и плакала. Исаак открыл глаза и увидел сестер, их испуганные и встревоженные взоры. Он попытался улыбнуться им, но у него вышла лишь жалкая гримаса. Жуткая боль вновь пронзила все тело. Хиня делала примочку к прокушенной насквозь губе. Ее руки были похожи на мамины -  такие же нежные, только очень холодные. Броня поднесла к его губам стакан со сладкой водой. Исаак не мог пить: сильно болела губа. И тогда Броня стала смачивать в воде какую-то тряпицу и осторожно прикладывать к его губам.

- Ициню, мой Ициню, -  шептала она, и ее горячие слезы падали на его лицо.

 - Ицик, мой маленький герой!  Тебе нужно поспать. Все пройдет, мой родной, -  Хиня обняла сестру,  положила руку на лоб брату и поцеловала его.  Так всегда делала мама, когда маленького укладывала его спать.

Склонившись над братом, соприкасаясь головами, сестры тихонечко запели ему любимую песню папы "Белц, майн штетеле Белц".Исаак провалился в забытье.

Выздоравливал Ицик долго. Рука зажила, но очень болела, и он вынужден был долгое время ходить с повязкой и беречь ее.  Врач, который был в гетто, сочувственно сообщил Хине, что у Исаака туберкулез кости, и он уже никогда не сможет нормально действовать ею. 
Война закончилась. Перед тем как покинуть Лучинец, Хиня, Броня и Ицик устроили маленький „семейный совет“. Втроем им предстояло решить, как жить дальше. Всем хотелось вернуться домой в Снитков, но они знали, что возвращаться некуда, точнее, не к кому  - родители и самая маленькая сестренка погибли.  Всем троим было очень страшно. И тем не менее они отважились вернуться в свой родной поселок. Жить там, однако, остались только Броня с мужем. Исаак же вместе со старшей сестрой уехал в Ялтушков, где Хине предложили стать заведующей местной аптекой.

Исаак выучился на бухгалтера и устроился работать в ялутшковский  соврабкоп . Он женился, у него родились дочь и сын. Жизнь шла своим чередом.
В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году Исаака неожиданно арестовали, выдвинув обвинение в спекуляции, растрате и хищении государственных средств. Такое преступление предполагало самое жестокое наказание: от пятнадцать лет лишения свободы до высшей меры -расстрела Это было огромным ударом для всех: для родных, для большинства его коллег, знакомых, односельчан. Все всегда прекрасно знали, что документация у Исаака Барга находится  в безупречном порядке; о тщательном ведении им бухгалтерии легенды можно было слагать, настолько у него всегда все было выверено и точно. Тем не менее против Исаака возбудили уголовное дело, которое позже, как водится, было передано в суд. Всей семье прошлось пройти через суровые процедуры допросов и обысков. В домах и  погребах  все было перевернуто вверх дном. Огороды были перекопаны так, что от них остались только глубокие ямы. На недуменные вопросы родных, что пытаются найти следователи, ответов они, как правило, не получали. Только один из милиционеров сообщил вскользь, что ищут золото и деньги, якобы украденные у государства. Хиня пробовала объяснять следователям, что в маленьком Ялтушкове, где все друг у друга на виду и все про всех известно, невозможно было бы что-то утаить или спрятать. Эти попытки были безуспешны: ее никто не желал слушать.

Потом был суд – жуткий, позорный, циничный. Исаак очень аргументированно опровергал все обвинения, выдвинутые против него прокуратурой. Он наизусть цитировал огромное количество документов, с точностью до запятой повторяя их содержание, дату составления и перечисляя лиц, чьи подписи на них были поставлены. Он по памяти поминутно восстанавливал все свои встречи с различными лицами: с кем когда-либо работал, чьи поручения выполнял или с кем заключал договора, с подробным указанием мест этих встреч. Свидетели подтверждали все сказанное им. Обвинение рассыпалось на глазах, как вдруг судья зачитал какой-то протокол, подписанный Исааком, подтверждавшим его манипуляции с деньгами. Исаак  утверждал, что не подписывал никаких бумаг даже во время следствия, и попросил посмотреть документ. К его удивлению там действительно стояла его подпись. Отвечая на вопрос судьи, как он может это объяснить, Исаак вспомнил, что на одном из допросов, когда у следователя, видимо, кончилось терпение в общении с ним, ему сделали укол, после которого он ничего не помнил. Исаак предположил, что это был неизвестный ему психотропный препарат, и вполне возможно, что под его воздействием он мог что-то подписать, так как после этого очнулся уже в камере. Суд отказался вносить сказанное в протокол, посчитав это попыткой подсудимого ввести всех в обман. Исаак продолжал разоблачать прокуроров, пытавшихся вменить ему в вину  преступления, которых он не совершал, то есть попросту чужие дела совершенно незнакомых ему людей. В последнем слове Исаак пытался доказать суду, что  ему вменяется  просто нереальный размер хищения:  он физически не мог бы украсть или утаить столько денег, потому что работал с суммами денег в десятки раз  меньшими  определяемых судом. Однако все усилия были напрасны. Суд города Бара, не взирая ни на документы, ни на справки о состоянии здоровья Исаака, вынес ему суровый приговор: пятнадцать лет исправительно-трудовой колоннии общего режима. В зале суда раздавались возмущенные крики публики.

Хиня и Броня подошли к „клетке“, за которой находилась скамья подсудимых и откуда Исаака вот-вот должны были увести и забрать от них на целых десять лет. Сестры протянули руки сквозь решеткy „клетки“, взяв Исаака за руки. Сцепив пальцы, прислонившись головами к друг к другу, они стояли и плакали, будучи не в силах что-либо изменить.

- Исаак, прости, -  плакала Хиня. -  Мы сделали все, что могли. Мы были просто уверены, что тебя сегодня же отпустят.

- Хинеле, это ты прости меня! Бранэ, и ты меня прости, -  повторял Исаак. -  Я просто хочу, чтобы вы знали, что я ни в чем не виноват.

- Ициню, мой Ициню! - рыдала Броня, как в детстве гладя Исаака по щеке. - Ты ни в чем не виноват!

- Исаак,   нужно подать аппеляцию, -  просила Хиня брата.

- Бесполезно, Хинеле. Ты же все видела. Все бесполезно, - устало сказал Исаак.

- Родной мой, мы будем навещать тебя! Мы будем ждать тебя!  Сообщи нам адрес, -  кричали в наперебой Хиня и Броня, когда конвоиры, отталкивая их от брата, выводили Исаака из зала суда.

- Детей моих не оставляйте, -  просил их Исаак.

Десять лет провел Исаак в житомирской исправительно-трудовой колоннии. Хиня и Броня регулярно ездили к нему на свидания, возили передачи, поддерживали, как могли. Все это сильно подорвало здоровье обеих К тому же и заботу о семье брата его жене и детях Хиня с мужем полностью взяли на себя что тоже было нелегкой задачей

Для Хини и Брони вновь наступили тяжелые времена. Вечерами они подолгу молча сидели, обнявшись, деля свою боль, разрывавшую их сердца, и плакали от бессилия, от отчаяния, от страха, от стыда перед односельчанами. Они старались лишний раз не показываться в поселке, старательно кутались в платки и избегали встреч с жителями Ялтушкова. А те, наоборот, часто приходили в аптеку к Хине, всячески пытались поддерживать ее и при встрече обязательно успокаивали сестер, спрашивали, чем и как им можно помочь. Такая поддержка придавала силы и вселяла надежду.

Тюрьма, где отбывал наказание Исаак Барг, испытывала финансовые трудности. Исаак проявил свои способности и бухгалтерский опыт и подсказал начальнику колоннии, как исправить положение.  Его предложения оказались очень полезными. Результаты не заставили себя ждать. Начальник колоннии не торопился ходатайствовать о помиловании и досрочном освобождении столь полезного заключенного, тем не менее характеристику давал ему положительную и даже записал несколько поощрений в личное дело. Исаак был досрочно освобожден за примерное поведение.

Он вернулся домой, будучи очень больным человеком. Много лет спустя ему удалось узнать,  что какой-то чиновник в Киеве, с которым он едва был знаком,  решил ему за что-то отомстить. А, может быть, просто действовал в русле антисемитской кампании, продвинувшись таким образом по карьерной лестнице.  Узнав о смерти старшей сестры, которую он очень любил и которая не дождалась его освобождения, Исаак принял решение переехать с женой к старшей дочери, которая к тому времени уже жила со своей семьей в Кишиневе. В тысяча девятьсот девяностом году он умер от рака.


                Вместо послесловия


Со времен Речи Посполитой Снитков был чуть ли не принадлежал к тем редким местечкам в Украине, где не было еврейских погромов и достаточно мирно уживались люди разных верований и национальностей, пристрастий и интересов.

После войны изменились отношения между людьми: исчез  особый, свойственный Сниктову, флер настоящего еврейско-польско-украинского местечка.

С ксендзом Опольским совесткая власть расправилась еще  в 1937. Он  был расстрелян НКВД. Большинство поляков были высланы из Украины далеко на Север. В здании костела  власти распорядились разместить сельский клуб, и тем немногим полякам, что оставались в Сниткове приходилось -  большей частью тайно  - собираться на свои службы в часовне на кладбище. В течение многих лет они много раз ездили в Киев -  просить о возвращении им костела. Им даже удалось добиться того, чтобы центральные власти дали добро, но радость их оказалась преждевременной. Православные селяне не дали католикам реализовать их мечту несмотря на документ о передаче храма. Приехавший в Снитков епископ пытался мирно поладить с ними, но встретил очень жесткий отпор: ему просто перекрыли дорогу и не дали возможности попасть в село. Католикам ничего не оставалось, как продолжать втречаться в кладбищенской часовенке… 

Старая синагога, как и множество домов, былa превращенa в руины. Большая часть еврейского населения Сниткова была уничтожена во время войны: одни расстреляны немцами и их прихвостнями, другие не вернулись с фронта, навсегда обозначенные в списках военкомата как пропавшие без вести. Из оставшихся в живых мало кто вернулся в родное село. Вся последующая их жизнь была пронизана щемящими сердце воспоминаниями о страшной трагедии, случившейся с ними и их близкими.


Вглядываясь в потускневшую фотографию, я все время почему-то ловлю себя на мысли о том, что  ее поблекшие краски вновь оживают для меня в своей первоначальной красе и свежести, а надпись на обороте, сделанная на идише, приобретает некий почти сакральный смысл и, волнуя душу, вызывает в памяти трогательные воспоминания и  образы дорогих людей. Воспоминания эти приносят моей душе какое-то облегчение, как выплаканные слезы расстроенному сердцу, унося ее в другое, далекое время.

Может быть, и в самом деле, именно старые фотографии, сохраняющие для нас лица, события, черты эпохи помогают нам понять смысл жизни?