Екатерина Лошкова
Светлой памяти барнаульского поэта-инвалида Евгения Плотникова, скончавшегося в нищете и одиночестве.
Старик, низко опустив голову, медленно брёл по пустынной улице. Резкий ветер дождём и снегом бил ему в лицо. В руке он держал авоську с бутылками, время от времени приостанавливался, вытаскивал из кармана канареечного цвета заношенной куртки грязный носовой платок и вытирал им лицо и синюшную пупырчатую шею. Он едва заметно водил головой из стороны в сторону, мутными слезящимися глазами всматриваясь в прохожих. Пустые пивные бутылки, висевшие на сгибе его левой руки, слабо позвякивали. Непослушной рукой старик с трудом засунул платок в карман и, подняв руки к самому подбородку, неуклюже стал растирать заскорузлые озябшие пальцы и, немного отогрев их, завернул за угол.
Перед тем, как перейти улицу, он посмотрел налво, направо и засеменил к магазину.
С трудом взобравшись на крыльцо, он тщательно вытер ноги о
решётку и дёрнул за массивную ручку двери.Вошёл, огляделся и направился к батареи.
Когда старик остановился у неё, он почувствовал, что батарея горячая, старик тотчас плотно прижался тощим задом к рёбрам обогревателя. Приятное тепло разлилось по телу, и на душе стало так хорошо, как давно уже не было. Подобие улыбки появилось на его бледных губах. Он быстро согрелся и разомлел, захотелось вздремнуть. Старик облегчённо вздохнул и подумал: «Слава Господу Богу! Наконец-то дали отопление! Теперь старуха лежит в тепле, и ноги её будут болеть поменьше, а то она совсем измучилась – ни днём, ни ночью покоя, бедная, не знает».
Старик закрыл глаза и в полудрёме, как бы со стороны, увидел себя двадцатилетним парнем на берегу мелководного Алея, увидел, как стоял и смотрел, как полощет бельё его единственная на всю жизнь любовь – Танюшка... В груди, как прежде, затрепетало сердце.
После войны хотя и был дефицит на парней, но в присутствии Татьяны он считал себя чуть ли не уродом и никогда не осмеливался даже подойти к девушке. Да и как могла бы прийти ему в голову подобная мысль, если Татьяна была белолицей красавицей с ямочками на щеках и, к тому же, на полголовы выше его. Он никогда не слыл красавцем и думал, что такой девушке не может понравиться из-за небольшого роста, редких белесых волос, да и нос его подвёл: вырос, как у Буратино. Однако всех привлекали глаза его, большие и синие, излучающие доброту. Они-то и очаровали Татьяну, но он об этом ничего не знал и не надеялся на взаимность, но всё равно ходил бесшумной тенью по пятам любимой.
Иногда они встречались лицом к лицу, но в ту весну эти, как бы случайные, встречи происходили всё чаще и чаще.
Однажды он увидел Татьяну, идущую на реку, и пошёл за ней. На берегу реки они оказались одни. Влюблённый внезапно осмелел, подошёл ближе к девушке и тихо, с дрожью в голосе, спросил:
– Тань, можно я расплету твои косы?
Девушка лукаво улыбнулась, прикусила алую губку, украдкой взглянула на его понурую голову и беззвучно рассмеялась. Разгребая босой ногой воду, смущённо прошептала:
– Расплетай, если тебе так хочется.
…С трепетом он взял в свои руки её тяжелую, цвета спелого колоса, косу. Татьяна стояла к нему спиной и не могла видеть, что он несмело целует её волосы, стараясь медленнее распускать это чудо, от которого не мог оторвать свой взгляд. Как только его палец чуть коснулся её шеи, горячая волна прокатилась от макушки до пят; Татьяна в тот же миг, обхватив волосы рукой, с силой потянула их на себя.Вспыхнув, отскочила от поклонника и трясущимися руками стала заплетать косу.
Спустя некоторое время он собрал всё своё мужество и сделал Татьяне предложение. Она, на удивление, сразу же согласилась выйти за него замуж…
Кто-то громко хлопнул дверью, и старик очнулся от грёз. Он немного отдохнул и, как всегда, когда бывал в магазине, стал с изумлением рассматривать витрины со всевозможными яствами, затем молоденьких накрашенных продавщиц, особенно радушно улыбающихся тем, кто делал крупные покупки.
В этот магазин старик заходил довольно часто на протяжении нескольких лет и всегда видел изобилие, неизвестно откуда появившееся в его городишке. Он даже не знал, хотелось ли ему отведать этих заморских диковин. Желание и не могло возникнуть, потому что он не представлял, какие они на вкус… Даже в тех сказках, которые ему рассказывали в детстве, не было всего этого, а были, как правило, молочные реки, кисельные берега, румяные яблоки и горячие подовые пироги.
Старик помнил себя лет с семи, и в его памяти сохранились очереди, очереди, очереди, возникавшие около любого магазинчика задолго до его открытия. Часто бранившаяся серая лента понурых и хмурых людей, стоявших за хлебом, солью, спичками, мылом, появившимися ситчиком или прорезиненными полуботинками, приводила его в ужас... Позже, когда он – пятнадцатилетним подростком – пошёл на работу на завод и встал на чугунную подставку у станка (так он был мал и худ в то время), ему было уже не до очередей – он штамповал детали для танков.
В то суровое время рабочие не выходили с территории завода по двенадцать часов, а при необходимости и дольше. В такие дни, вернувшись с работы, он с трудом открывал дверь своей избы и плюхался на лавку у стола.
Рано состарившаяся мать, суетясь, торопливо несла ломоть хлеба и картошку в мундире. Он же, не поднимая глаз от миски, старался как можно медленнее есть, продлевая удовольствие, а мать присаживалась рядом, поглаживала его по спине и смотрела глубоко запавшими печальными глазами на своего ненаглядного сына, исхудавшего и бледного от постоянного недоедания и тяжёлой работы.
Война поглотила мужа и старшего сына, но младшенький сидел перед ней. Всю свою любовь она отдавала ему. Он, слава Богу, жив и усталый сидит перед ней, опустив глаза в миску. Она знала, что сын, так и не наевшись досыта, не раздеваясь, упадёт на холодную постель. Её сердце разрывалось от жалости…
Старик часто вспоминал свою жизнь. Иногда, выпив рюмку водки, рассказывал о былом, сравнивая себя – подростка военного времени – с изголодавшимся волчонком; рассказывал и о матери, в глазах которой навсегда застыла печаль.
При воспоминании о ней ему постоянно было стыдно. Рассказывая близким, каялся, что нехорошо поступал в отношении матери, когда принимал от неё кусочек хлеба или картофелину, которую она должна была съесть сама, а он знал о том, что это её доля, но брал и съедал – не было сил отказаться от добавки.
Допив кружку заваренного на травах горячего чая, не поднимая глаз на мать, с молчаливой благодарностью на мгновенье прижимался к её плечу, медленно поднимался с лавки и торопливо шёл к узкой железной кровати – нестерпимо хотелось выспаться хотя бы раз в жизни; падая на неё, моментально проваливался в тяжёлый сон.
Окончилась война. Оставшиеся в живых мужики вернулись с фронта и заняли рабочие места, а ему, как самому хилому в цехе, впервые за четыре года дали отпуск на две недели и премию в размере тысячи рублей за самоотверженный труд на благо Родины.
На полученные деньги мать купила ситца и сшила ему обновки: рубашку и шаровары, и он впервые пошёл на танцы. Там увидел Татьяну и влюбился в неё по уши. Его соседка, девочка-подросток, познакомила их. Вскоре, после памятной встречи на реке, Татьяна стала его женой, и он за всю свою жизнь ни разу не пожалел, что соединил свою судьбу с этой девушкой.
Старик вздрогнул от громкого хлопка двери, повернул голову и увидел двух долговязых парней, направлявшихся к прилавку, где продавалось пиво.
Довольный этим обстоятельством, старик кашлянул в кулак, подался вперёд и отстранился от батареи. Казалось, что он стал даже выше ростом.
Всё произошло так, как он и предполагал: парни взяли четыре бутылки пива, по пакетику солёных орешков и сразу же направились к выходу. Старик засеменил за ними, успел даже проскочить в широко открытую парнями дверь.
Парни не торопясь шли по дороге, время от времени прикладываясь к бутылкам и бросая в рот орешки. Они разговаривали о предстоящих выборах, называя всех правителей и депутатов самыми непотребными словами. Старик, слушая это, осуждающе качал головой и бормотал.
– Зря они так! Не приведи, Господь, услышать это какому-нибудь паразиту. Он, чего доброго, донесёт, и тогда неприятностей не миновать. Вышки, конечно, как раньше, не будет, но свобода свободой, а всё-таки язык за зубами надо бы придерживать… А с другой стороны – парни правы. Говорят, что Путин раньше работал в КГБ. Кому, как не ему знать, что деется в стране, кто чем дышит? А с другой стороны… Может, он и рад бы расправить крылышки да взлететь, но подрезаны они под самый корешок ворогами – губителями нашей державы… Мало ли подстрелили расхваталкины хороших людей? – старик, будто поражённый в самое сердце, в недоумении развёл руками. – А что, если Путин сам не хочет расправить крылышки?.. Может, и так… Поди разберись… Много голов поумнее моей, и то не могут разобраться… А мне-то уж куда?..
Если так – хозяин он никакой… Башковитый хозяин не позволит разорить основу государства – крестьян?.. Все знают: чтобы вырастить хлеб, надо купить бензин, а на какие шиши? Топливо нынче кусается. Зато нефтью всю заграницу обеспечили… Разве справедливо это?.. Кажный знает, что страна – это большая семья. Любой родитель старается накормить своего ребёнка, ремеслу обучить, хозяйство приумножить, а потом излишки продавать. А у нас всё наоборот… Может, и в магазины так много продуктов завозят, чтобы людям глаза отвести от того, что в Расее деется. Вон, сколько толстосумов поуехало из страны… Выкачают всю нефть, а потом – хоть трава не расти… Оккупанты, они и есть оккупанты… Господи, защити Рассею! На тебя только вся надёжа!
В Чечне давно льётся кровь… Што удивляться-то? У них в кажной семье вон сколько ртов, а кормить нечем. Вот они и взялись за винтовки. Ельцин и его прихвостни затеяли эту войну, а чеченцев голод превратил в нелюдей. Взрывают и издеваются над такими же бедняками, как они сами. А русским что, лучше живётся? Некоторые проработали на производстве по сорок лет, а теперь по помойкам хлеб ищут. А что сделаешь? Дети-то месяцами не получают заработок, а внуки… об их судьбе страшно даже подумать… Вот вчера, – вздохнул старик. – был на вокзале, а там беспризорников – тьма, тьмущая! Так и зыркают глазами, где бы что стянуть… Говорят, их видимо-невидимо по всей стране шастают!.. После войны такого не было... Если сейчас живём за бронированными дверьми, то что будет, когда вырастут эти ребятишки? Тут и гадать не надо: никому не поздоровится! Всех заставят они плясать под свою дудку!..
О, Господи!.. Чеченцы-то, никак совсем озверели? Летось школу взорвали!.. Нашли, кого взрывать! Как у них руки не отсохли!? За что безвинных детушек убивать? Взрывали бы разорителей державы и тех, кто Расею превратил в расхваталовку, а вместе с ними, заодно, и тех, кто творит беззакония! Никто бы и слова не сказал! Но где там? Они живут за семью оградами и в ус не дуют, да ещё охраняют их цельные армии стражников. И на них никакой управы нет, – старик сник, приостановился, покачал головой и снова засеменил за парнями. – Разве это справедливо?.. Конешно, нашим правителям и депутатам легче ловить рыбку в мутной воде. Живут так, как и бары при царе не жили. Ведут себя хуже супостатов-оккупантов. Прихватизировали все богатства Рассеи и шастают по заграницам. О-хо-хо-хо! Что же это деется… Встал бы царь-батюшка Пётр из гроба, не одна бы головушка полетела с плеч наших обещалкиных!.. Бахвалятся, Ироды, тем, что часто надбавки делают к пенсиям, а чем больше наши пенсии, тем меньше можно купить на них… Буржуи проклятые, как услышат, что ожидается нам прибавка, сразу же, не дожидаясь её, повышают цены. Нет на них никакой управы!..
Старик думал о том, что раньше жизнь была иной, хотя он никогда не жил в достатке, но и тяжкого безденежья не знал. Пока жил с женой и малолетним сыном, приобретал только необходимое. Сын вырос и уехал на заработки в Амурскую область, работал лесорубом, женился, родились у них двое детей, накопили деньжат на дом и машину и собрались было уже приехать в Рубцовск, но наступил 1991 год, и инфляция, как корова языком, слизнула все их сбережения. Сноха писала, что леспромхоз разорился, а их Володька запил… Теперь и речи не могло быть о переезде: билеты дороги, а в однокомнатной квартире, где лежит больная мать, жить вместе из-за тесноты было бы невозможно …
Как только жена старика окончательно слегла, расходы сразу же увеличились. Надо было кого-то нанять: и постирать, и в квартире убрать; к тому же крупнопанельный дом, построенный тридцать пять лет тому назад, ни разу не ремонтировали. На трубах хомутиков было больше, чем пальцев на руках. Вся сантехника нуждалась в замене: трубы рычали, как дикие звери, из каждого крана текло или капало, а по ночам кран на кухне, как живой, то всхлипывал, то хрипел, нарушая зыбкий сон Татьяны.
Старик часто сокрушённо качал головой и думал: «Какой же это умник придумал потребительскую корзину? И почему он не уложил в ту корзину трубы и краны?… Особливо стараются накинуть цены аптеки, ЖЭКи и Чубайс. Видно, они хотят, чтобы мы, старики, поскорее повымерли, как мамонты, и не коптили зря небо. Недаром же сосед-гробовщик приговаривает: «Чем меньше людей, тем чище воздух». Дурак он, не понимает, что сам не всегда будет тридцатилетним. Жить-то всем хочется... Приятно, когда солнышко светит, птички щебечут, а там, в сырой земле-матушке, належаться всегда успеем…
Старик вспомнил, как совсем недавно он обратился в домоуправление и попросил заменить всю сантехнику. Пришла служащая, осмотрела и назвала такую стоимость ремонта, что у старика отвалилась челюсть, и он, не сдержавшись, закричал дискантом:
– Ведь я исправно плачу кажный месяц по всем присланным гумагам! Не то брюхи у вас, как прорвы? Сколько не клади туда – всё мало! Никаких пенсий не хватит, чтобы ублажить ваш аппетит!..
Женщина молча направилась к выходу. Старик закрыл за служащей дверь и продолжал возмущаться:
– Ишь, какая умная! Столько деньжищ ей – вынь да положь! Что, я их штампую, что ли? На эти треклятые трубы уйдут все наши гробовые! О-хо-хо-хо!.. Я живу ещё сносно, а вот у свояка горе так горе… Из-за неисправной проводки – эвон, как получилось, – дотла дом сгорел… Хоть бы наш дом энта беда миновала! Стоит-то наша пятиэтажка тридцать пять годков, а проводку ни разу не меняли… О-ё-ё-е-ё-е-ё-ёй! – по бабьи стонал старик, вышагивая взад и вперёд по ванной комнате, а когда немного успокоился, надел помятую кепчонку и, ничего не сказав жене, пошёл в ЖЭК. Увидев там слесаря, которому нередко подносил стопку купленной у соседа самогонки, рассказал ему о своих мытарствах.
– Кому-кому, отец, а тебе-то я помогу. Я, как ты знаешь, мастер не из последнего десятка, и для тебя расстараюсь. Завтра придём со сварщиком, и твоя система будет функционировать на мировом уровне. И заплатишь за наше частное предпринимательство на четыреста рубликов дешевле, чем мастер запросила. Без всякой очереди всё будет сделано, конечно, если целковые лежат под подушкой у твоей старухи.
После того, как ремонт был завершён, старик, сидя на кровати жены, рассказывал ей о проделанной работе и, ожидая похвалы, всё время самодовольно улыбался.
– Всё-таки голова у меня кумекает!.. Я сообразил вовремя, что к чему: правильно сделал, что обратился к слесарю. Слесарь не подвёл, сделал, как и обещал – и быстро, и хорошо. И дополнительный кран поставил в туалете. Теперь можно будет перекрыть воду, если возникнут какие-то неполадки. Как хорошо теперь, – радовался старик, – сломается кран, кликну соседа Валерку, он вмиг всё наладит. У него золотые руки и сердце, завсегда делает хорошо… И, как ни уговаривай, копейки не берёт за работу!..
Татьяна ласково улыбалась и одобрительно гладила руку старика.
Если быть до конца откровенным, то надо бы сказать, что на покупку сливного бачка денег не хватило. «Ничего страшного, – бормотал старик, – самое главное – нигде не течёт и не капает. А что нет сливного бачка, так это не беда: не баре – и ведёрком смоем. Зато теперь не надо будет кажную неделю вызывать слесаря и платить за работу по пятьдесят рубликов».
Приятные мысли недолго грели душу старика, его снова одолели заботы; тяжело вздохнув и огорчённо покачав головой, он забормотал:
– Вот вчера купил старухе натирку от боли в суставах и три коробки уколов, да капли для глаз. Отдал за это поболе трёхсот рубликов, и так чуть ли не кажную неделю. Было бы не жалко этих денег, если б хоть чуть-чуть помогало… Нонешной весной покупал ей лекарство аж за тысячу рубликов: все равно, что на ветер выбросил… Говорят – лекарство подделывают… Поймать бы такого нехристя и повесить на самом высоком тополе, чтоб другим неповадно было. Разве можно наживаться на чужих страданиях?.. Хорошо ещё, что мне бесплатно инсулин выдают, а то бы не хватило никакой пенсии… Совсем замучил меня диабет. Чего он ко мне привязался? Я отродясь много сахару не едал. О-хо-хо-хо-хо! Но я-то ещё держусь, а вот Татьяна совсем расхворалась. Сердце разрывается от жалости, когда вижу, как она стонет от нестерпимой боли, растирая свои ноженьки.
– Игорь, ты заметил старикана, который бредёт за нами от магазина?
– Тебе что, жалко его ног? Пусть себе шлёпает. Делать-то нечего, вот и таскается по городу.
– Он не без цели идёт. Он – «минёр». Я его не в первый раз вижу.
– Давай медленнее пить пиво. Пусть пошлёпает. Из него уже песок сыплется, а всё ещё собирает бутылки на выпивку.
– Возможно, он бывший фронтовик. Получает приличную пенсию, и всё ему мало.
– Такая у них, стариков, скупердяйская натура. Не могут не складывать рублишки в чулок на чёрный день. Лучше бы своему внуку дал.
Когда парни поравнялись с трансформаторной будкой, они, допив пиво, разбили бутылки об её угол и, не оглядываясь, пошли дальше.
У старика подкосились колени, и он чуть не свалился мешком на дороге.
«Вот гадёныши!.. Мало того, что добро уничтожают, но и на осколки кто-нибудь наступит… И у меня никаких силов нет подобрать стекло».
Старик вытер лицо платком и побрёл в обратном направлении. Горестные думы не оставляли его, и он по старческой привычке продолжал бормотать себе под нос:
– Теперь не на что купить мне хлеб. Правда в шкафу есть крупа, а в холодильнике – немного мяска, которое кладу в кастрюлю скорее для запаху. Но борщ без хлеба – не борщ! Силов нет, как хочется похлебать горяченького супа…
Старик подошёл к тому же магазину, откуда вышел час тому назад, но подняться по ступеням и войти в него, чтобы обогреться, сил не было. Он обошёл крыльцо и привалился к стене, но ноги его плохо держали. Старика стало трясти мелкой дрожью. Он вспомнил, что утром забыл сделать себе инъекцию инсулина, пошарил в карманах, надеясь найти таблетки, но их не было...
Когда старик из холодной квартиры выходил на улицу, старуха особенно громко стонала и впервые за всё время болезни не напомнила, чтобы он сделал себе укол и положил в карман таблетки…
«Чему удивляться? – подумалось с горечью. – Татьяна совсем расхворалась. Когда свинью режут, ей не до поросят».
Он стал медленно скользить вниз по стене и, сев на асфальт, снова устало забормотал:
– Вот чуток отдохну, соберусь с силами и как-нибудь докандыляю до дома… Здесь недалече.
Он сидел и думал о том, что жили когда-то и хуже, чем сейчас; иногда, во время войны, за весь день у него во рту и маковой росинки не было… Вот здоровьишка кто-нибудь дал бы ему и старухе, хотя бы самую малость, то можно бы ещё пожить… Да и почему бы не пожить годочек-другой в тепле? Телевизор, хоть и плохонький, но, слава Богу, есть…
У старика зашумело в голове, во рту пересохло. На миг он снова увидел смущённую Татьяну, стоящую на берегу реки. В руке она держала невыжатую простыню, а чуть в сторонке от неё он видел себя, робко пытавшегося заглянуть ей в лицо…
Старик рванулся к ней… Голова его завалилась… Он дёрнулся и вытянулся в струнку…
Две женщины шли в магазин. Одна из них увидела лежавшего у стены старика и сказала:
– Смотри, Галина Николаевна, старик лежит на мокром тротуаре. Холодно. Как бы не простыл.
– Клавдия Петровна, такие как он, никогда не простывают, – поджав губы, холодно возразила другая. – Он тебя ещё переживёт. Вон, в его руке сетка с двумя пустыми бутылками. Видать, досыта наклюкался, и теперь ему никакой холод не страшен…
Женщины вошли в магазин и тут же забыли о лежавшем на холодном и мокром тротуаре стаоике.
Бийск.
Екатерина Лошкова.