– А вот тааак, – она еще чуть-чуть запрокинула голову, чтобы видны были только небо и зеленые верхушки сосен, – вот так, совсем май.
Стас подошел к окну, профессионально прищурился на белеющие внизу сугробы и хмыкнул:
– Людям с остаточным воображением – вроде меня, – уточнил он, – ни за что не понять твоей жизненной философии.
– Люди вроде тебя, – нараспев передразнила Гелька и крутанулась на кресле, – лишены воображения настолько, что готовы принять за него всё, что угодно.
– Но-но.
– Не нокай. А то мне придется звать тебя Нонной.
– Ребенок, угомонись, – Стас угрожающе нахмурился, – или я скажу Алевтине Петровне, что ты совершенно не даешь мне работать.
Алевтина Петровна – седовласая дама строгого вида, вот уже много лет безукоризненно четко преподавала у Стаса в академии живопись, вселяя в своих учеников благоговейный трепет перед великим искусством. Для Гельки же она была всего лишь «бабу-у-у-лечка», и бояться тут было совершенно нечего.
– Скажи, – Геля пожала плечами. – А заодно скажи, что из этой бездарной затеи всё равно ничего не выйдет.
– Твоя заносчивость преувеличивает мою бездарность, – буркнул Стас, разворачивая мольберт в нужную сторону.
– О. Ну что ты. Вазы и фарфоровые тарелки у тебя совершенно шикарны. Да и будь я блестящей и пузатой, как самовар, а ещё лучше с носиком вместо лица – тоже неплохо бы вышла.
– Но?
– Нон-на, – отчеканила Геля и добавила, впрочем уже совсем серьезно, – я на девяносто процентов состою из воображения, факт существования которого ты отрицаешь. Понимаешь?
– Понимаю, – пробормотал Стас. – Понимаю, что ничерта в тебе не понимаю. Портреты вообще давались ему плохо – люди, живые и настоящие, на бумаге комкались в хаос из линий и пятен, ускользая за ним, как ускользает молодость, надежно спрятанная под сеткой морщин. Но Гелька особенно. Вот уже несколько месяцев он отчаянно пытался ухватить то самое, что ни на есть Гелькино, и удержать на холсте, и это было всё равно, что сражаться с гидрой, у которой на месте каждой отрубленной головы вырастало три новых.
Кисти. Краски. Привычный руке порядок. Привычный глубокий вдох перед.
– Что ты там делаешь?
Гелька, облокотившись на кресло, к нему спиной, что-то старательно выводила голубой ручкой на белом листке, положив его на стекло.
– Обвожу снежинки, – беззаботно отозвалась она. Стас вздохнул. – Сейчас, – она обернулась, качнув копной светло рыжих волос, отчего тысячи солнечных зайчиков встрепенулись и танцуя, заскакали по комнате, и выжидающе глянула на него.
– Ну?
Стас мотнул головой, стряхивая мимолетное видение.
– Замри! – это был негласный знак для начала работы. Они словно в один момент менялись ролями – Геля замолкала и замирала, Стас бормотал, иногда подскакивал, ожесточенно взмахивая кистью, снова и снова.
Геля послушно замерла. Стас внимательно посмотрел на неё. Остановились руки, ноги, замерла в повороте головы шея. Качнувшись, остановились и локоны. Но глаза… Словно вся жизнь, вся суть движения плескалась в них: сжатая, концентрированная, пе-ре-мен-чи-ва-я!
Её глаза пробегали львиную долю спектра от нежно-сиреневого до темно-синего кобальта со скоростью экспресса, самолета-истребителя, света! Да что там: они замерзали и тут же таяли, смеялись, смотрели насмешливо, нежно, удивлённо, сердито. Они озаряли всё лицо и каждую секунду новая, какая-то совершенно другая Гелька смотрела на него из под неизменных кудряшек. Как чудо, творящееся прямо у него на глазах, как танец многорукого Шивы, мазок за мазком и было никак не поймать – не похожа.
– Не похожа, – Гелька цокнула языком. Скрестив руки, она нависла над мольбертом и изучала мазки почти вплотную. – Совершенно – отклонившись, она вынесла окончательный вердикт и неожиданно грустно протянула:
– Жаааалко.
Стас от удивления фыркнул:
– Ты что же это, желаешь мне успеха?
– Ну, – она обреченно кивнула, потирая затекшую шею. Затем сняла с вешалки пальто и добавила, – Сколько можно так. Жить.
– Как? – Стас достал с верхней полки шарф и протянул ей.
Она мотнула взглядом к стулу, на котором позировала и пожала плечами. – Так. Сидя. Молча.
Она замерла, и секунду они стояли в полной тишине, пока за окном по-зимнему быстро катилось к горизонту солнце.
– А все таки жаль, что не май, – пробормотала она словно сама себе и ушла.
Стас закрыл дверь, вернулся в комнату. Закрыл открытые тюбики, вымыл кисти. Подошел к окну, усмехнулся:
– Май...
Поднял сложенный вчетверо листок, забытый на стуле. На нем голубой пуантелью танцевали снежинки, и с каждым новым взглядом, это был новый танец, новый рисунок, переменчивый, как сама жизнь, как творящееся на глазах чудо…