Между Римом и Иерусалимом. Часть пятая и Часть шес

Между Римом и Иерусалимом.

    Часть пятая.

В начале мая 1990 года попутный трактор подвез нас к дому. Мы выгрузили тяжелый багаж и с трудом открыли набухшую дверь. Затхлый воздух нежилого помещения, разводы плесени на стенах, обвалившаяся с потолка штукатурка и местами провалившийся пол убили во мне радость новоселья. Опустившись на подвернувшийся стул, я расплакалась.
Геннадий, не заходя в дом, побежал в сад, посмотреть, как пережили зиму яблони, ради которых мы и переехали сюда, в Тульскую губернию. Под Одоев. Счастливый, что сад жив и здоров, он вбежал в дом и, оглядывая наше новое жилье, не замечая моего отчаянья, продолжал радоваться, приговаривая,
- Сейчас наладим проводку, поставим чайник и будем завтракать – мне оставалось лишь скрывать слезы, правда, при его появлении они, как всегда, моментально высохли.

Через полчаса свет зажегся, чайник зашумел, и я уже другими глазами разглядывала стены, прикидывая, сколько надо вложить труда, чтоб привести в порядок почти сто метров жилой площади, неожиданно свалившейся на нас на очередном жизненном витке.   
Наш дом построил местный барин в начале прошлого века. Место выбрал лучшее, в стороне от деревни, сразу за церковной оградой. За оврагом, лепились домики работавших на него крестьян. 
Бесконечные события так отразились на жизни и облике деревни, что, прежний хозяин не узнал бы, не только своего дома, но и места, где его строил. Старожилы нам рассказали, в начале века многолюдная центральная улица тянулась на полтора километра. Над ней высился белокаменный храм, собиравший прихожан из ближних деревень.
После революции деревня стала центральной усадьбой колхоза. С общим хозяйством. Храм взорвали. На его месте образовалась глубокая яма, из которой долго таскали кирпич и разную утварь. Чугунный забор по частям разобрали на ограды. Со временем яма заросла лесной порослью. Ко времени нашего приезда превратившись в густую рощу.
Эта роща отделяла наш дом из красного кирпича от пяти приземистых домиков, медленно сползающих в глубокий овраг.  Когда-то домики были крайними на деревенской улице. Улица давно умерла. Дома разобрали, кирпичи вывезли. И остались на прежней земле пять домишек с одного края, и с другого, в километре от них, наш – барский.
Мы жили одни, будто на хуторе. Однако общность с немногочисленными деревенскими чувствовалась всегда. Если идти в другую сторону от дома, то через семь километров, мы приходили в старинный былинный поселок Одоев.
Получалось, пешком напрямик садами мы в поселок приходили быстрее, чем, если бы делали большой крюк до трассы, где ходили автобусы. 

Как-то до предела нагруженные купленным бытовым скарбом, мы с Геннадием в ожидании автобуса сидели на остановке. Вдруг, вижу, из-под лавки на меня смотрят внимательные собачьи глаза. Глаза ждали взаимной симпатии. Подошел автобус, заходя в него, я улыбнулась собаке и тут же она оказалась у моих ног.
Геннадий возмутился, но собака делала вид, что слушает только меня, а мужчина для нее не закон. Под прикрытием моей юбки она проводила нас до дома и осталась с нами жить, зарабатывая свой хлеб громким лаем на приближающихся к дому людей или отбившейся от стада скотины.
 С появлением Жучки я убедилась, в деревне собака при доме – знак благополучия и покоя. 
 
В конце мая на помощь Геннадию приехал Игорек. Им надо было перевезти грузовиком «деревяшки» из, уже проданного нами дома, в Ярославской губернии в Тульскую. Приехал Игорь не один, а с нашей внучкой – солнышком. Внучку звать, как и мою младшую дочь Женя. Чтоб не путать, мы условились называть ее Женюлькой. Мужчины уехали, мы с Женюлькой остались одни.
Единственный на всю округу сельский магазин был в трех километрах от нас. Время его работы зависело от появления машины, завозившей товар. Очередь местные бабы занимали с шести утра. К нашему приходу продуктовые прилавки оголялись до удивления. Нам доставались на выбор трехлитровые банки томатного сока, полулитровые – «Щи деревенские», и плоские баночки морской капусты. 
Нагрузившись морской капустой и щами деревенскими, получив «из-под полы» буханку серого хлеба от продавщицы, удивленной нашей нетребовательностью, мы с пятилетней внучкой шли назад к дому. Неспешно, с остановками поднимались в гору и, пожевывая хлеб, рассказывали друг другу всякие небылицы. Неспешность дороги, покой той неторопливой жизни запомнились до сих пор.

 К осени Геннадий починил, побелил высокий потолок и стены. Отремонтировал печь. Заменил в полу гнилые доски. Древняя углическая мебель прекрасно встала у беленых известью стен. Сундуки, лавки, комод, шкаф и буфет нашли свое место. Письменный стол с зеленым сукном условно разделил помещение на спальню и гостиную. Самодельный большой оранжевый абажур опустился над обеденным столом, покрытым сатиновой скатертью.
Полосатыми дорожками укрыли крашеный пол, поверх легли вьетнамские круглые плетенки. Восточный солнечный угол отдали под большой киот. Пока еще пустой.
Дом стал жилым и привлекательным.
В конце августа, снова приехал Игорь. И вновь, помог Геннадию в трудном деле. Они взялись чистить колодец, который почти сто лет никто не чистил. Работа была настолько тяжела, многоступенчата и опасна, что я не берусь ее описать. Скажу лишь, для того, чтоб без техники вручную поднять, подвинуть и переставить колодезные кольца и выгрести из глубины тонну глины, ила, грязи нужна не только большая физическая сила, но и инженерные знания.
Мы с Женюлькой смотрели на труд своих мужиков и гордились ими. Перед отъездом Игорек принес спящего на ладони щенка. Соседи обещали продать породистую овчарку. Этот, размером с ладонь, почти еще слепой щенок и был той породистой овчаркой, ставшей членом нашей семьи.
Назвали его Мухтар. Спал он в миске, из которой без нашей помощи выбраться не мог. Ходить без заваливания на бок, тоже еще не мог. Даже лакал молоко с нашей помощью.
Жучка, видимо, ревновала нас к нему, потому что, когда он ковылял к ней, она норовила его цапнуть. К тому же она ощенилась двумя щенками и у нее были свои заботы.

Дети уехали. А мы стали готовиться к зиме. Для деревни главное – погреб! Мы купили три мешка картошки, морковь, свеклу и капусту. Молоко, сало и яйца покупали у соседей. Изредка могли купить и курицу. На большее не рассчитывали. К тому времени прилавки стали пустыми не только в деревне, а везде.
Ближе к осени жена Гениного друга по-секрету рассказала соседке, что я умею шить. В деревне по-секрету не бывает. Вскоре по округе пошел слух, что в Жестовом (так называлась наша деревенька) живет портниха.   
Жены и дочери сельских начальников выстроились в очередь на пошив модных нарядов. Во главе очереди встала продавщица сельского магазина.
 
Что такое «блат» в деревне? Это стук в окно ранним утром или поздним вечером с предложением забрать из телеги специально для нас в обход общей дороги, по грязи, привезенный мешок гречки, сахара, вермишели, риса. Взять бидон подсолнечного масла или упаковку тушенки. Причем, деньги не срочно, можно потом!
Это, когда тебе приносят целого гуся и говорят, что дарят! Это когда привозят неподъемный молочный бидон сливок и говорят, завтра еще привезу! Это, когда во двор въезжает самосвал с пшеницей и спрашивают, куда ссыпать?
«Блат» в деревне, это – бедствие!
Геннадий смеялся, а я не знала, как поступить, как отказаться, не обидев человека, как объяснить людям, что нам на двоих столько не надо.

Платьев, юбок, сарафанов пошила я в деревне множество. Причем все модели из журнала «Бурда». До сих пор не понимаю, куда эти наряды люди могли надевать. Но, я видела счастливые лица прекрасных деревенских женщин, глядящих на себя в зеркало и не узнающих себя. Может, ради этого момента они и шили свои обновки.
Однажды, поздней осенью, навещая своих соседей из крайних домиков, я оговорилась, что мы решили завести баранов. Так и сказала, баранов! Бабулька, услышав такое, от хохота упала на пол.
- Григорьевна, баран это – муж овцы! – продолжая смеяться, учила она меня.
- Если хотите, я могу продать вам двух покрытых ярочек. – Конечно, я хотела! Я хотела, но не понимала, на что шла.
Геннадий соорудил в сарае загон и пара очаровательных кучерявых созданий с томным взглядом поперечных зрачков, умильно смотрели мне в лицо, когда я любовалась ими.
Через неделю, узнав, что мы заводим овец, на телеге муж одной из моих заказчиц привез из дальней деревеньки пять ярочек и баранчика. На мой удивленный взгляд скупо пробасил:
- По-дешевке! – и уехал. 
Теперь надо было думать, как их прокормить до весны. Я же не знала, что потребуются тонны сена, кормовой свеклы и зерна. Полной неожиданностью для меня стало и то, что к весне овцы окотились, и их поголовье увеличилось вдвое. Не знала я и того, что с весны надо будет свою отару с утра, как только спадет роса, и до вечера выходить пасти. И что дважды в год надо будет овец стричь. А шерсть стирать, чесать, прясть и отбеливать на морозе.   
При всем этом, близкое присутствие скотины, в сарае, буквально, за стеной нашей спальни, мне удивительно нравилось. Овцы олицетворяли собой покой и надежность бытия. Я часами могла сидеть у них в закутке и любоваться их мирными красивыми «лицами».

В конце февраля, я сидела на крылечке, наслаждаясь первым теплым солнышком, когда к дому вновь подъехал на телеге муж заказчицы и скинул мне под ноги четырех куриц и одного петуха! Подарок к 23 февраля и 8 марта!   
- Как же без кур?! – сказал он и уехал. Геночка вновь взялся за топор и соорудил насесты. Куры стали нестись. Мне показалось это так интересно, что я начала караулить каждое новое яйцо и восторгалась его появлением. Куры меня очаровали не меньше овец. Крик петуха по утрам мы принимали за гимн нашему возвышенно радостному настроению.
Нам понравились деревенские заботы, они казались посильными. Мне так хорошо было дома, что месяцами я никуда не отлучалась, даже в недалекий Одоев.

Весной я попросила Геннадия сделать инкубатор. Он нашел схему, и выполнил мой заказ по всем правилам. Даже с моторчиком, который крутил – поворачивал лоток с сотней яиц. Деревенские не поверили, что смогу «вывести» цыплят. Я купила у них свежих яиц и, вопреки всеобщему недоверию, положила их в инкубатор. И проснулась Зойка! Та, что в детстве зачитывалась книгой Николая Носова «Веселая семейка».
Зойка-то проснулась, но ночами не спала Зинаида! Инкубатор жужжал, яйца надо было поворачивать еще и вокруг своей оси каждые три часа. Днем и ночью. Надо было проветривать яйца, просматривать, увлажнять. Электрические градусники при деревенском напряжении не хотели поддерживать нужные 38 градусов, норовили перегреть яйца. Оттого мне приходилось быть «на яйцах» круглосуточно. Или Геннадию, когда он освобождался от работы пастуха.
Через 28 суток из ста яиц вывелось семьдесят цыплят! Деревенские бабульки заволновались и вновь встали к нам в очередь. Геннадий добавил второй лоток, еще на сто яиц…Цыплят мы выводили все лето.
 
Осенью по дороге в баню, я увидела в соседней деревне удивительных курочек. Они были маленькими, яркого оперения и летали по двору, как птицы, сидели даже на крыше дома. Хозяйка рассказала, куры декоративные, привезенные издалека. Несут много, но мелких яиц. После долгих уговоров она согласилась продать десяток.
Через год я скрестила декоративных и мясных кур. Назвала свою породу – «Какаду». Позже проходя мимо соседних деревень, по красочному, своеобразному оперению я везде узнавала этих кур. 
Они оказались яркими, крупными, яйценоскими и очень прожорливыми. На мой зов по двору летели, отчаянно хлопая крыльями, и бежали, вытянув длинные шеи полторы сотни здоровенных кур и петухов.
Лишать жизни петухов, только потому, что они петухи, а не куры, мы не могли, считали неэтичным. Потому стая на четверть состояла из петухов. Но, какие это были петухи! Цветистые, горластые с длинными хвостами и сережками, к тому же очень гордыми. Своих кур они охраняли лучше собак, не подпускали к ним даже меня. Одному так и пришлось отрубить голову, потому что, приметив меня, он несся навстречу и высоко подпрыгивая, кидался клевать руки, прогоняя от своего гарема.

В то время телевизора у нас не было. Да и некогда нам было бы его смотреть. Нам хватало своих сериалов. Расскажу об одном, любимом.
Ближе к полуночи я заходила в птичник к спящим на жердочках курам и рассматривала, в каких позах они спят. Оказалось, каждая птица всегда сидела на одном и том же месте. Прикрыв глаза и свесив шеи, они спокойно относились к моему появлению. Лишь петухи, нервно потряхивая «гривами» посматривали на меня одним глазом. В ответ на их дневное коварство, я придумала свое. Сначала потихоньку, потом все громче старалась изобразить петушиный крик.
Петухи недоуменно открывали глаза. Балансируя на жердях, приподнимались, встряхивались, взмахивали крыльями. Начинали оглядываться и «прокашливаться». Поглядывая друг на друга, стыдливо выдавать одну – две ноты. Затем, вытянув шею, поочередно пробовали голос.    Пока в полуночной тишине не поднимался в небо бесконечно долгий восторженный радужный крик многоголосого хора. Иногда вливались сразу два голоса, но, это были солисты! Я пела вместе с ними…. чувствуя общую с птицей радость жизни.
Через какое-то время соседи их крайних домиков взволнованно начали спрашивать,
- А, чтой-то у вас, Григорьевичи, петухи по ночам поют? Не случилось ли что? Может, вы их водкой поите?

В очередь за цыплятами к нам начинали записываться с нового года. Люди, приезжающие на тракторах, на самосвалах, в санях, в телегах, в легковушках проторили к нашему дому, стоящему в стороне от дороги, широкую дорогу.  Если бы ни желающие приобрести птицу, то до нас по сугробам и пашне трудно было бы добраться.
К очередной весне Геннадий построил второй инкубатор на тысячу яиц. Работы значительно добавилось. Очень тяжелым и непредсказуемым испытанием в то время для нас было прыгающее электрическое напряжение. Ночами оно подскакивало, вечерами чуть «теплилось». А когда свет отключали, наступали «критические дни».
Сутки я еще могла «сидеть на яйцах» с помощью всегда кипящего чайника. Двое суток с великим трудом… Однажды в инкубаторах было более пятисот яиц с проклевом, а свет отключили на три дня. Хорошо, что у нас был в запасе баллон с газом. Все трое суток мы каждый час кипятили, меняли и снова грели воду, стараясь поддержать стабильные 38 градусов. Справились! Своих заказчиков мы никогда не подводили.

Иногда из интереса, я брала проклюнувшееся яйцо и, согревая его в ладонях, наблюдала, как птенец выходит, разворачивается и начинает дышать. Ладонями я чувствовала, как угасает жизнь в неудачном цыпленке, как замирает его сердечко. Некоторым удавалось вернуть жизнь.      
В те минуты через меня проходили живительные силы мироздания.
Работая с курами, я полюбила их. Удивительно дисциплинированная «скотина». Каждая птица была понятна, я знала характер каждой. Однажды, когда на курицу с выводком цыплят напал коршун, она так самоотверженно их защищала, что хищник улетел ни с чем. А она с тех пор водила малышей под кустами, не выходя из-под них. Но, когда пролетал коршун, курица падала в обморок лапами кверху.
Как-то весной, по просьбе заказчиц, я посадила на гнезда двадцать одну несушку. Далеко не каждого цыпленка, выведенного в инкубаторе, принимают куры. Да и цыплячья стая не примет к себе цыпленка другого окраса. Потому я иногда шла навстречу бабулькам и организовывала им целое семейство.
Наблюдать за курами в гнездах было неописуемо интересно. В одно и то же время они гуляли, ели, проветривали яйца и спешили на свои гнезда, никогда их не путая. А, как достойно они старели! Постепенно уступая место на насесте молодым, перебирались в нижние ряды, чтоб еще через год остаться на полу, на сене. Их скрюченные от старости пальцы очень похожи на пальцы глубоких стариков.      

Потихоньку наша жизнь стала напоминать одержимость. Деревня, для меня означала – работа в три смены. Утром – дом, уборка, печка, вода, готовка. Днем – скотина, огород, сарай, сад. Вечером – заготовки, банки, погреб. И все эти дела на фоне требующих внимания, работающих инкубаторов. Я постоянно была в страхе что-то не успеть, не угнаться за временем, за погодой, за сезоном. У Геннадия тоже три смены, но своих дел, мужских, очень тяжелых и бесконечных.   
 Начиная деревенскую жизнь, я не представляла, каких усилий она потребует, не понимала, сколько труда  надо положить на скотину, на птицу, на огород. Никакого опыта у меня не было.
 Почему-то я была уверена, что мой Роднуля знает деревенскую жизнь, знает, что посадить и в каком количестве, знает, когда и как убирать, как хранить выращенное. Я верила в него и шла навстречу всем его желаниям и порой чудаковатым прихотям. А он, со своей стороны, прилагал все силы, чтоб не обмануть мое доверие и исполнить задуманное. Может потому я и думала и верила….
Смешно вспомнить, однажды я разбудила отдыхающего мужа, объявив ему восторженным голосом, что поймала удивительно элегантного жучка. Что жучок своим полосатым нарядом напоминает английского лорда:
- Посмотри, какой они нарядный! - вопила я, раскрывая перед Геночкой ладонь. В ответ, мой дорогой натянул портки, и побежал на картошку собирать налетевших колорадских «лордов»! 

Рядом с ним всегда был его главный друг и помощник – Мухтар. Если Геннадий тащит на себе спиленное дерево, то пес обязательно тянет другой конец вместе с ним. Правда, порой, в противоположную сторону. Если Геннадий, поднимаясь из оврага, несет ведра с водой, то Мухтар ухватившись зубами за его штанину, помогает передвигать ноги. А если хозяин ушел за четыре километра в баню, то собака, прячась за чужими заборами, будет ждать его, ни за что, не соглашаясь без него вернуться назад.
Когда Геннадий уезжал в Ленинград, Мухтар вместе с Жучкой садились у ближнего поворота и начинали выть в два голоса. Причем выли они с утра до вечера с перерывом на еду. Трое суток! Как они узнавали, что хозяин уехал далеко и надолго, загадка. Зато соседи по деревне по собачьему вою точно знали, хозяин уехал, а я осталась со скотиной одна.   

В часы, когда Геннадий отдыхал, Мухтар тоже спал или сопровождал меня. Разговаривая с ним и чувствуя его понимание, мы забывали, что перед нами собака. Однажды, под вечер, собрав с кустов ягоду, я плелась из сада. Подходя к дому, обнаружила, что забыла под кустами кофту. Вернуться не было сил, и оставить под возможным дождем не хотелось. Мухтар шел рядом. Совершенно спокойно я попросила его принести кофточку. Пес посмотрел мне в лицо, пошевелил бархатными ушами и побежал назад. Принес кофту. Если бы не идущий навстречу Геннадий, который видел эту картину, то я бы сама не верила тому, о чем рассказываю.   
 
Летним днем, во время обеда вдруг раздался непривычный собачий крик. Мухтар взвыл таким жалобным, тревожным и громким голосом, что мы вздрогнули и глянули в окно.
Не веря своим глазам, я увидела над крышей большого Гениного сарая, хранившего железки, ульи, косы, пилы – все самое дорогое и необходимое для деревни, над этим сараем клубами вьется дым ….
Пока я соображала, Геннадий с ведром оказался на коньке этого сарая. На высоте четырех метров! И начал, словно канатоходец осторожно переступая, поливать крышу. Я, тихонько поскуливая, подавала ему всю найденную воду, а он, балансируя и поливая из кружки, ходил взад – вперед по крыше, не давая огню распространиться. Пес орал «благим матом»,
выражая весь наш страх и ужас.
Позже, когда чумазые и опустошенные мы сидели невдалеке, глядя на спасенный сарай, не могли понять, как это удалось. Во – первых, если бы не Мухтар…, во – вторых, как смог Геннадий влезть на такую высоту и ходить по ребру доски? Эту загадку муж объяснить не смог, зато объяснил, пожар случился из-за зеркала, неосторожно оставленного в сарае, на которое упал яркий солнечный луч и пошло…пошло…пошло.

В первую же осень, бабулька из крайних домиков, предостерегая нас от набега мышей, предложила нам взять одну из ее кошек. Так у нас появилась пятицветная красавица Лушка. Кошка пришла к нам взрослой, воспитанной и по-своему мудрой. Как всякая деревенская скотина, она знала свое место, уважала животных, никогда в чужие владенья не лезла, но и своего не уступала. Место на сундуке у печки, как ни теснил ее подрастающий Мухтар она не поменяла, даже не подвинулась. Псу приходилось извиваться, чтоб удобно лечь, не касаясь гордой красавицы. Так годами и спали в обнимку. Овчарка и кошка.
Не знаю, каким образом Лушка объясняла своим котятам, что цыплят трогать нельзя, но, ни один цыпленок не стал жертвой кошки или собаки. Несколько раз, затаив дыхание, я наблюдала за котятами, играющими с цыпленком, надеясь уличить их в грехе, но этого не случилось. Еще любопытнее было наблюдать, как бойкие цыплята, обнаружив Мухтарину миску с едой, таскали эту еду у него из-под носа. А пес в смущении отворачивался, боясь зацепить клыками маленьких наглецов.
Как-то ночью я проснулась от тихого скрежета. В полутьме подошла к «холодильнику» под лавкой. И увидела презабавную картину. Два подросших котенка напрягая все свои силы и когти, пытались сдвинуть со сковороды крышку. На которую для надежности я положила два кирпича. Котята, в страстном порыве, не услышали мое приближение. Зато, Лушка, лежа невдалеке, смотрела на меня невинными глазами, словно и не нужны ей были те котлеты, что лежали в сковороде.
Надо заметить, никогда ни Лушка, ни Мухтар ничего со стола не воровали. Мы их этому не учили, но они знали, брать нельзя – это стыдно.
Благодаря Лушке мыши дом обходили стороной. А если по осени полевки норовили пробраться в ящики комода или буфета, то бригада, состоящая из Геннадия и Лушки, объясняясь жестами или звуками, прекрасно понимая друг друга, мигом вылавливала нарушителей. Причем, пойманной мышкой Лушка часами играла и любовалась. Эта же бригада уничтожала и крыс в погребе. Пойманных крыс, размером с себя, охотницу, Лушка не ела, а убив крысу, сразу уходила. Такой у нее был характер.
 
Ко всему сказанному могу добавить, когда Геннадий уезжал надолго в Ленинград, я, оставаясь с Мухтаром и Лушкой, не чувствовала себя в одиночестве. Обедать мы садились вместе. Передо мной, опустив хвост, сидел на стуле Мухтар, а по левую руку присев за задние лапки и положив голову на передние, лениво прищурившись, ждала своей порции Лушка.
Перед ними стояли их посудины. Положив себе еды, я раскладывала кусочки и моим друзьям. Причем, они ждали, пока я начинала кушать и, только потом, чинно приступали к еде. 
Как-то, Мухтар, выражая нетерпение, спрыгнул на пол, взял из мешка картофелину, вернувшись за стол, положил ее рядом со своей миской и начал есть. Давая мне понять, что свою пищу может кушать, когда захочет….А за столом он в гостях. 

Ближе к осени, по пути в командировку к нам заехал Игорь. В то время он уже работал в одной из лабораторий по своей специальности, инженером – электронщиком. Шел 1991 год. Страна развалилась. Игорек рассказал, будущее города неизвестно, пришли казахстанские власти, военные торопятся демобилизоваться и покинуть Байконур. Предприятия закрываются, опустевшие квартиры раскурочиваются или заселяются жителями из местных аулов, причем нижние этажи они используют под скотину.
Наташа ушла с работы. Занимается детьми. Что будет дальше – неизвестно. Мы, слушая эти рассказы и представить не могли, что там творилось на самом деле. На обратном пути Игорь вновь заехал к нам. Сказал, что, скорее всего, организация, в которой он работает, закроется.
Осознав, что будущего на Байконуре у детей нет, я настояла, и мужчины отправились к местному директору, выяснить, возьмут ли Игоря на работу в совхоз. 
Вернулись с ответом, - Возьмут. -  Помогли те полгода, что он проработал бульдозеристом. Только жилья пока не обещают, дома для переселенцев строят, но свободных уже нет, если построят еще – то, дадут. Однако, не поверив в серьезность наших опасений и предложений, Игорь вскоре в письме прислал ответ, что не хочет «нюхать навоз», поэтому уезжать с Байконура они отказываются.
Время шло. Из новостей по радио мы знали, республики отделяются, закрывают границы. Деньги обесцениваются. Дети молчали. Меня не покидал страх, я боялась оставить детей за границей.

Бывают дни, когда человек чувствует, что пространство вокруг него сгущается. Вроде и комната та же, и предметы на привычных местах, а его самого несет огромной силы и скорости невидимый поток, при этом, оставаясь на месте, чувствует как мимо, вполне ощутимо, оттого, что рядом, ураганом проносится время.
Зарождаются и умирают люди и поступки, созревают опасности, рушатся надежды и от этих ворвавшихся ниоткуда, никем не управляемых процессов у человека начинает громко колотиться сердце, пульсировать кровь, появляется глубокая ярость а, порой и страх, отчего он, озираясь в пустой комнате, желает спрятаться ищет укрытия и ослабевает.
  Ежели это состояние внимательному человеку знакомо и посещало его прежде, то он знает, мимо движутся события, которые волей-неволей повлияют на его судьбу,  будут новым поворотом в жизни, причем никаких действий в этот день лучше не совершать, а ждать перемен, и быть к себе и другим  добрым и терпеливым.

В ту осень, ощутив непреодолимое желание, я начала вышивать первую икону. Взяла простую грубую мешковину, нитки – штопка. С обложки журнала «Огонек» от руки срисовала мелом Образ иконы Казанской Божьей Матери. Без всякой подготовки, не применяя никаких техник, просто начала шить иголкой по мешковине, торопясь быстрее увидеть глаза Заступницы и как можно быстрее угадать Ее совет. Есть люди, которые знают, каких человеческих преображений, требует эта работа.
 Когда Глаза на меня посмотрели, я успокоилась в надежде на лучшее.
   
В конце ноября наш дом посетила начальница совхоза. Скорее всего, судьба привела ее не ко мне, а к Зойке. 
 Требовалось срочно пошить свадебный наряд для ее дочери. В середине декабря платье забрали, а мне предложили для детей – переселенцев четырехкомнатную квартиру в коттедже. На другой же день попутным трактором я поехала увериться, что квартира мне не снится, и дала согласие на ее получение. Пешком пришла в Одоев и отправила детям срочную настоятельную телеграмму о выезде, с предложением готового жилья. 
Не знаю, что вынудило Наташу поверить этой телеграмме, но через день она с тремя детьми выехала из Байконура навсегда.

Геннадий, чтоб они не плутали в поисках нашей деревеньки, поехал встречать их в Москву. В наш дом они пришли 31декабря 1991 года.
Два дня отсыпались, отъедались. Со свежими силами погрузились в прицеп к колесному трактору, туда же мы накидали все необходимое в быту, на первые дни на новом месте. Сели сами, и повезли детей в другую жизнь.
Село, где дети получили квартиру, если ехать дорогой, то в десяти километрах от нашего дома. А идти напрямик, через овраги, буераки и пашни, семь километров. Напрямик можно было ходить и ехать только в сухую погоду или в хороший мороз, иначе, непременно утонешь в размокшей пашне или провалишься сквозь лед на дне оврага.   
5 февраля 1992 года дети прописались, а на другой день, с шестого февраля этого же года, получение гражданства для приезжающих в Россию закрыли. Глядя на эти даты, не знаю, кого мне благодарить.

Лишь забрав детей из Казахстана, я осмыслила, почему мы надолго покинули Ленинград. Что вынудило меня в очередной раз резко поменять собственную жизнь, меняя и жизнь Геннадия.  Почему мы переехали из Углича, где не строили дома для переселенцев, под Одоев.    
Все наши метания были подчинены бессознательному естественному инстинкту, приблизить к себе детей.

Наташа с детьми приехала. Игорь остался добывать контейнера.    Позже он рассказывал, чтобы получить возможность отправить вещи, ему пришлось расстаться с подарком отца, любимой охотничьей винтовкой. Он обменял ее на контейнер. А когда выписался из города и вернулся в квартиру попрощаться, то она уже была раскурочена местными мародерами.      

За своими заботами мы чувствовали, возвращение Игоря затягивается. Через два месяца получаем письмо. Геночка его вскрывает, разворачивает, присаживается на стул и белеет…
На первой странице Игорь нарисовал свою руку с четырьмя отрезанными пальцами.
Несчастный случай. Электропила. 

Приехал Игорек в конце марта. Я очень боялась встречи с ним. Боялась увидеть боль и растерянность в его глазах. Боялась за Геннадия, наблюдая его молчаливую душевную муку. Боялась за Наташу. Но, мы оказались людьми стойкими, в себе уверенными, готовыми поддержать человека. В итоге, Игорь справился сам. Так мне казалось. 
В совхозе ему доверили большой трактор и работу тракториста. Дети пошли в школу. Наташа стала заведовать местным клубом. Человек она увлекающийся, сумела увлечь односельчан, создала в совхозе хор, неоднократно побеждавший в конкурсах, через пару лет хор получил знание «Народный».

В деревенской жизни старших детей рядом со светлыми днями шли полосой и черные времена, предвидеть которые было невозможно.
Когда Наташенька мне шепнула о беременности четвертым ребенком, я не нашла других слов, кроме, как задать ей пронзивший мое сердце вопрос предвиденья:
- Доченька, а ты не боишься, что Игорь может сломаться?

Ребенок родился шестимесячным недоношенным. Поднять его в деревенских условиях было немыслимо трудно. Наташенька делала все возможное для его развития. Любовь домашних, доходившая до обожания, стала для младенца лучшим лекарством. Мальчик, преодолевая худшие прогнозы, наперекор всем диагнозам рос веселым и умным.
Когда ребенок еще был грудным, новые коттеджи для переселенцев дали трещины. Высокая комиссия заставила горестроителей перестроить домики заново. Коттедж разобрали до основания, большой семье с четырьмя детьми и всем скарбом пришлось перебраться во временное жилье.
Возвращение в свои стены добавило оптимизма. Ребята захотели попробовать жить, как все односельчане. Начали покупать скотину. Корову, лошадь, поросят, кур.
 
Беда всегда приходит нежданно. В первые майские дни она постучалась к ребятам.
Чтоб завести мотор, Игорь встал на огромное колесо трактора, трактор завелся, и Игорек, не успев спрыгнуть, со всего размаху ударившись головой, оказался на земле без сознания. А трактор с прицепленным к нему плугом прошел рядом с поверженным трактористом. Буквально в миллиметрах от его тела, срезав плугом, словно лезвием, полосу с его штанов, поцарапав, не травмируя ногу. Трактор шел своим ходом, пока не уперся в стену первого на пути дома. Почувствовав удар, люди выбежали, увидели, поняли и вызвали «скорую». 
В сознание Игорь пришел под вечер. Из больницы выписался через месяц.
Я не буду останавливаться на быте и событиях в семье моей старшей дочери. Это их жизнь, их путь… Многократно они пытались что-то менять, добавлять. Но, то ли не хватало последовательности, то ли осторожности, то ли изменяло чувство предельного риска, в любом случае от задуманного приходилось отказываться самым неудобным невыгодным способом. Просто бросать задуманное. Так пришлось бросить «за копейки» корову, телку, коня, свиней с поросятами, да и куры у них не приживались. 
Добавлю, жили они очень трудно, часто за пределами человеческих страданий и мук. Но, пока были вместе, оставались достойными уважения людьми. Пока были все вместе….
Полученная Игорем травма, внешне незаметная, с годами постепенно стала проявляться и повлияла на всю дальнейшую жизнь многочисленной семьи. На жизнь всех детей.
   
 
Из Углической усадьбы, вместе со старой мебелью Геннадий привез два старых улья. Знакомая бабулька, в обмен на цыплят, отдала ему еще три, да к тому же прибавила медогонку. Всерьез надумав заняться пчеловодством, выразив мне уважение, будущий пчеловод попросил, указать под яблонями места для ульев. Я с гордым, важным видом, понимая значительность события, топнула «ножкой» в понравившихся мне местах. Пустые ульи расставили. Дело оставалось за пчелами.   
  Возложив на меня с Мухтаром и Лушкой все огородные, «скотинные», куриные и другие проблемы, пчеловод уехал на неизвестный срок в Петербург за своим  «Жигуленком». Все это время с утра до семи вечера в любую погоду, я пасла объединенную с деревенскими, отару овец в сто пятьдесят голов. Из которых тридцать семь были наших. Потом до захода солнца тяпала огород и картофельное поле. Работала, как рабыня, но труд был в радость, он убивал время ожидания.
Жить в разлуке с Геннадием я по-прежнему не могла. А если его ждала опасная работа, искала «пятый угол». Через две недели от страха за него, от ожидающей его дороги, время было жестокое, я ночами стала вышивать вторую икону. По черной мешковине белыми суровыми нитками.
   
Далее произошло необъяснимое. Возвращаясь с огорода, я зашла в сад. Подходя к ульям, услышала ровное жужжание. Не поверив своим ушам я, наклоняясь к ульям, вслушивалась в невесть откуда прилетевшую к нам  новую жизнь. Мы знали, рой может прилететь в пустой улей. Один, редко, если повезет, два. Но!!! Во всех пяти ульях поселились пчелы! Надо ли рассказывать, каково было счастье Геннадия. Вернувшись, он первым делом отправился в сад. Я, скрывая радость, помалкивала. Хотела дать ему насладиться чудом не с моих слов, а наяву.
    
Помогая детям наладить собственное хозяйство, я отправилась к знакомой бабульке купить для них поросят. Дети заказали двух, мальчика и девочку, намереваясь в будущем заняться их разведением. Когда на меня уставились поросячьи мордочки с розовыми пятачками и веселыми глазками, я в них, конечно, влюбилась, не могла отвести глаз, и решила купить забавную игрушку и для себя.
Поросенка мы назвали Муркой. До сих пор не пойму, почему говорят «грязная свинья!». Такой чистюли, как это животное, думаю больше нет. В загоне она сразу же определила место для туалета, для сна, для выгула. Когда бы я ни подошла к ней, она всегда встречала меня на килограмм – другой поправившейся и поразительно веселой. Росла Мурка «не по дням, а по часам». А как она, заглядывая в глаза, умела, понимающе кивая всем телом, разговаривать! Мы кормили ее так регулярно, что деревенские жители удивлялись, как можно спешить домой, чтоб просто покормить свинью.
К новому году, Мурка выросла такой большой, что с трудом поворачивалась в своем загоне, кожа на поросячьей «фигуре» просвечивалась  и отливала перламутром.
Надвигалась очередная проблема. Резать свинью. За неделю до назначенной даты Геннадий стал регулярно принимать по сорок капель валерьянки. Построил странное деревянное сооружение. В день «Х» выпил с утра пол флакона корвалола, настрого велел нам с Мухтаром закрыться в доме и не выходить, пока не позовет.
Зажав уши и спрятав голову между колен, я просидела до обеда. Геннадий нас не звал. Потихоньку мы вышли из дома и выглянули из-за угла на лобное место. Мой муж сидел рядом с полупустой бутылкой водки, а рядом на сооружении висела туша нашей свиньи. Пес, увидев эту картину, взвизгнул и убежал до вечера. А мне пришлось вести в дом мужа,  растратившего все свои силы на обычное для деревенского жителя дело.
Овцы размножались. Резать их без душевной боли Геннадий так и не научился. Забавно было видеть, как Игорь, приезжая к нам на мотоцикле, усаживал в коляску овцу, привязывал ее и вез домой на мясо. Овца восседала на кожаных подушках с тем же деловым выражением «лица», что и обычная попутчица.

Каждую весну трактором мы распахивали полгектара под картофель, тыкву, кабачки и другие овощи. Еще десять соток Геннадий вскапывал под лекарственные растения, петрушку, сельдерей, фасоль, огурцы и помидоры. Отдельно высаживалась клубника. Все это засаживалось, обрабатывалось, поливалось и собиралось двумя парами рук. Да еще были восемнадцать соток сада, с двенадцатью яблонями, сливами, грушей, малиной и множеством кустов смородины всех цветов и сортов.
Ранней весной, сидя на ветках и посвистывая,  словно соловей – разбойник, Геннадий обрезал яблони. Его мечта сбылась. Яблок, ягод, слив вызревало видимо – невидимо. Да и огород поражал нас и неравнодушных к нам  соседей, невиданным урожаем. Скорей всего, таким образом, через десять лет сиротства земля отзывалась на тщательную обработку, на удобрения, на севооборот.
Было время, когда мы закладывали в погреб около пяти тонн картошки, полтонны тыквы, множество других овощей, закручивали сотни банок. Не только с овощами, но и с грибами, с тушеной гусятиной, утятиной, свининой. Пишу эти строчки и ужасаюсь!
Но, несколько лет было именно так и в таком количестве. В магазине мы ничего не покупали, только хлеб и подсолнечное масло. За зиму наша многочисленная скотина почти все овощи поедала. Да еще мы подстраховывали детей. Боялись неурожая на их грядках.
 
Не обошла нас забота о сене, о зерне. В ту пору, а может быть и сейчас, главной валютой в деревне стала водка. В начале девяностых во всей округе купить ее было невозможно. Нас выручали Женечка с Борисом. Они, приезжая, привозили бутылок с водкой столько, сколько могли увезти на плечах, руках, тележках. Благодаря их заботе, мы имели для скотины вдоволь сена и зерна. Хотя, зерна, как выяснилось, вдоволь не бывает.

Мой доброжелатель на телеге не унимался. Ко дню Победы он привез нам очередной подарок – семь гусят. И буркнув, 
- Как же без гусей?! – щелкнул кнутом и умчался. Но гуси – не куры! А гусята без вожака совершенно беспомощны. Они приняли меня за маму, и долгое время мне пришлось жить в их окружении. Маленькими, пока я стояла за плитой или шила, они спали в карманах моего фартука. Стоило их опустить на пол,  они тут же выстреливали пометом на мои красивые дорожки.
Когда чуть подросли, то забредали в такие дебри, что приходилось их вылавливать из кустов или с островков соседнего оврага, по дну которого протекал ручей. В одну сторону они перебирались, а обратную дорогу забывали.
Геннадию пришлось делать им загон, с отдельным от кур выходом. Но, еще долго целыми днями, загрязняя все вокруг, они стояли у крыльца дома, ожидая моего появления.
Подросшие гуси без вожака – тоже проблема! С какого-то периода они начали обследовать территорию вокруг дома, делая круги все больше, уходя все дальше. Пока однажды не ушли к соседям в крайние домики. Им там очень понравилось, у домиков всегда стояли лотки с зерном для своей птицы, которую кормили вволю.
Мои гуси быстро освоились и, как только я выпускала их из птичника, широко расправив крылья, они, спешили на прокорм к соседям. Бабульки нашли выход, просто ловили моих воришек и запирали в сарай. В конце концов, я отправилась к благодетелю и купила у них старого гуся, определив его на должность вожака.
Вожак показался мне удивительно понятливым. Он водил свою стаю вокруг дома, покрикивая на собак, на приближающихся людей. Знал время еды и время возвращения в птичник. Я была счастлива. Ровно через неделю гуси домой не вернулись. Не пришли они и на другой день. В поисках я обошла всю округу - словно их и не было!
Через неделю пошла в баню, в село за четыре километра, по дороге пожаловалась знакомой, что гуси ушли. Возвращаясь из бани, вижу, та же знакомая гонит навстречу моих хулиганов. Оказалось, люди давно приметили их на ближнем озере, но не знали, чьи они. На диких не похожи, а сутками не уходят с озера.
Проделать обратный путь по пересеченной местности в четыре километра, размахивая хворостиной, оказалось нелегким испытанием. Ни одной лужи мои гуси не пропустили, а когда вышли к речке, то целый час вынуждали меня за ними бегать берегом. Затем сжалились и гордые направились к дому. В наказание я закрыла их в птичнике на неделю. 

Гуси за зиму выросли. Я думала, что все про них узнала, но, что такое гусыня – несушка не догадывалась. Чуть запахло весной, снег еще лежал пятнами, стоило открыть птичник, выбегали гусыни и, оглядываясь, разбегались по всем направлениям. Я думала, травку из-под снега пощипать. Оказалось, они убегали за 300 – 400 метров, чтоб в укромном месте снестись, а после прикрыть яйца сухой травой.
Догадалась об их проделках я не скоро. Не доверяя глупым гусыням, я собрала полтора десятка яиц и положила в инкубатор. Гусята выводятся на тридцать первый день. В последние дни перед выводом надо быть особенно внимательным к влажности и к температуре в инкубаторе. По моим приметам закладка была удачной, за три дня до вывода я из дома почти не отлучалась. Работала «несушкой». Следила за «деревенским» напряжением. Караулила градусники.
Поздно вечером, засыпая, мы с Геннадием услышали громкий птичий вопль! Подбегаю к градусникам – сорок градусов! Оказалось, гусята в яйцах лучше меня следили за температурой и вовремя предупредили об опасности.   
 Два года жили у нас гуси. Два года они удивляли меня своей непредсказуемостью. Но когда вожак провел свое стадо через цветущее картофельное поле, оставив за собой аллею подстриженных под корень, поваленных стеблей, мое терпение лопнуло. Я отдала команду,
– Срочно всех до одного под нож! – Несмотря на то, что в июле никто гусей не режет, Геннадий с радостью выполнил мою команду.
До сих пор мы спим на подушках, набитых гусиным пухом.

 В августе – сентябре, когда деревня напрягает все свои силы на уборку урожая, моего Геннадия на шестой – седьмой год такой жизни, эти силы начинали покидать. 
В самые горячие дни он лежал пластом и страдал от боли в пояснице. Мне приходилось одной ползать по картофельному полю, собирая тонны клубней убирать их в погреб. Смотреть на больного мужа, когда он пытался взгромоздить полные мешки на тележку, я без сердечной боли не могла. Когда ситуация повторилась и на следующий год, да еще, Наташа, на  предложение взять очередную овцу ответила, что Игорек уже терпеть не может баранины, я поняла, пришло время сокращать хозяйство. 
Прежде всего, решила покончить с овцами. Резать по-прежнему было душевной проблемой. Нашелся естественный выход, предложить их мужику, скупавшему мясо для продажи. Поставила одно условие – забрать  всех живьем. За цену, назначенную им самим. Мужик мигом пригнал машину с фургоном и забросил в нее все наше шерстяное «богатство».      

В начале лета, в красивую пору цветения сада и огорода, к дому подъехал на мотоцикле Игорь и навстречу нам высадил из коляски, Генину дочь Леночку с мужем и внучку Сашеньку. Это было очень неожиданно. Тревожно и сердцу радостно. Леночка превратилась в роскошную молодую красавицу с обаятельной улыбкой, холеными руками и  неторопливой походкой. Внучка светленькая, словно редкое растение хрупкая, трехлетняя девочка, смотрела вокруг распахнутыми глазами и на все слова, и вопросы согласно кивала головкой. 
Леночка, завидев наши растительные красоты и богатства, по натуре очень спокойная и сдержанная, пришла в неописуемый восторг. За обеденным столом, наслаждаясь деревенским вином и едой она, все больше выражая радость от всего увиденного, рассказала, что намаявшись в Подмосковье без постоянной работы и без уверенности в завтрашнем дне, они с мамой Лидой, решили идти нашим путем. Купить невдалеке от Игоря, в том же селе, деревянный дом.
А приехали к нам для того, чтоб пригласить Геннадия осмотреть будущий дом и, услышать мнение строителя, удачную ли покупку они делают. Строитель, молча думал, а глаза светились от радости. Я была более осторожна в советах.
Дело в том, что Леночка вышла замуж за внешне симпатичного парня, как оказалось, алкоголика. По этой причине у них родилась девочка с проблемным здоровьем. Все годы, с рожденья дочери, им приходилось чередой операций, хирургическим вмешательством исправлять ошибки природы. Муж, периодически лечился, практически не работал, глядя на него, у меня сложилось мнение, что и в деревне он работать не будет. Да и, судя по внешнему виду очень пышной Леночки, я сомневалась в ее трудоспособности на грядках. 
Пытаясь объяснить молодым, каких трудов стоит, увиденная ими красота и изобилие, я не встретила понимания и даже внимания с их стороны. Может быть не нашла подходящих слов для описания ежедневных трудов.   
Геннадий поехал, осмотрел дом и дал ему положительную оценку. Этой оценки ждала не только Леночка, но и ее мама, Лида, первая супруга Геннадия.
В очередной приезд к детям, мы с Геннадием встретили у них Лиду. Поздоровались спокойно, словно никогда и не расставались. Мужчины тут же ушли в гараж, а мы пытались поддерживать беседу «ни о чем». Лишь отъехав на несколько километров, я смогла выдохнуть с облегчением, осознать, что перешла важный рубеж.
Прислушиваясь к себе, я так и не поняла поднимающегося во мне чувства, но знала, в трудную минуту я всегда приду Лиде на помощь. Лишь много позже я осмыслила другое, если начинаешь понимать, почему твой муж разошелся с первой женой, значит, твоя страсть пошла на убыль.
   
Та встреча воочию показала мне давний вещий сон. В большом доме снова собрались все: Геннадий, Лида, Лена, Игорь, Наташа и я. Не было только Володи. Он приезжал в этот дом, но позже.

Забегая вперед, скажу, купив дом, Лида и Леночка с семьей переехали жить в деревню. Приложив все возможное трудолюбие и силы, освоили свою землю. Получили хороший урожай. Лена устроилась в совхоз работать учетчицей. Ребенок пошел в первый класс. Школа находилась очень далеко, Когда автобус не ходил, то слабенькую девочку из школы несли на руках Наташины старшие мальчики. Муж Леночки от деревенской жизни сбежал в Москву и снова запил. Через четыре года такой жизни Леночка вернулась в свою крохотную квартирку в Подмосковье. Лида осталась в деревне, на зимние месяцы переходя в дом к Игорю с Наташей.

  Пока мы жили в деревне, моя младшая дочь Женя окончила институт. Перешла работать в Сбербанк. Младший зятек в качестве доктора отработал зимовку в Антарктиде. Вернулся помолодевшим, повзрослевшим. Они оформили брак. За период жениховства у меня сложилось смутное мнение о будущем муже младшей дочери. Я сшила дочери свадебное платье, но страшась неосторожным словом расстроить свадьбу, за два дня до регистрации брака, вернулась в деревню.
Конечно, я знала, что Женя на меня обидится, но страх вмешаться в ее судьбу был острее. Поженившись, дети, как и раньше, продолжали жить в нашей двухкомнатной небольшой квартире.
Несколько раз, приезжая в Петербург, открывая собственным ключом дверь, входя в свою квартиру, я ее не узнавала. Нет, все было на месте. Только поверх нашего привычного быта постепенно накладывался быт другой семьи. Квартира загружалась чуждыми мне вещами в коробках, в пакетах, просто кучами. Генина мастерская через несколько лет превратилась в склад, куда было не пройти. Библиотека покрылась многолетней пылью. А Женина комната от тесноты стала похожа на вагон. Окна не мылись, постели не застилались, шкафы не проветривались, сантехника и кафель в ванной рушились.
Мало того, они подобрали заблудившегося пуделя, пудель ощенилась десятью щенками. Щенков поместили в загон, построенный на паркете в Гениной комнате. Целыми днями кормящая собака была в доме одна, в ожидании выгула. Мою реакцию на все увиденное, думаю, можно представить.
Понемногу я осознавала, что возвращаться нам из деревни некуда, после нескольких посещений городской квартиры, та же мысль возникла и у Геннадия. Стало ясно, возвращение назад возможно лишь при переселении детей.
 
Женя, работая в банке, получала неплохую зарплату. В свой очередной приезд я посоветовала дочери собирать деньги на покупку комнаты. Она не верила, что такое возможно. Но, над предложением задумалась. Я, понимая, что для накопления потребуются годы, пыталась найти другой выход.
Для начала мы пытались подобрать жилье в Одоеве. Осмотрев несколько квартир и предположив ближайшее окружение, от своего замысла отказались.   
Позже я чуть не решилась на неожиданный шаг. В один из своих приездов в Петербург на глаза мне попалось объявление о возможной работе в США. Я прошла собеседование, выяснила возможные риски, подготовила все документы, деньги и отправилась «сдаваться». С пакетом документов прошла весь Невский проспект до площади Восстания, и ноги понесли меня обратно…  Город меня не отпускал, стал манить с новой силой.

Примерно в это же время и Женя с Борисом надумали уехать в Израиль. Для отъезда и проживания на Земле Обетованной им требовалась всего одна бумажка – мое Свидетельство о рождении, где бы было указано, что моя мама – еврейка. Этого документа у меня отчего-то не оказалось. Видимо, когда-то мама мне его не дала. На запрос пришел дубликат Свидетельства. И каково же было наше удивление, когда в графе маминой национальности черным по белому было написано – русская!
Представляю, с каким трудом моей маме эта запись досталась. До сих пор я благодарна ей… Иначе дети бы уехали в Израиль.

 Прошло несколько лет поисков разных вариантов, прежде чем Женя мне сообщила, на небольшую комнату денег собрала. И призналась, Борис  не хочет никаких покупок не желает ничего менять. Я приехала и в открытой беседе попыталась выяснить у зятя, в чем причина. Внятного ответа не услышала. Скорей всего, зять не понимал, двум семьям в одной квартире жить невозможно. А может, боялся ожидающей их коммуналки. Или надеялся, что в город мы с Геннадием возвращаться не будем. Женечка была в растерянности. Мне пришлось взять «огонь» на себя. 
В ночь перед покупкой между Женей и Борисом случился бурный разговор. Зять так и не желал никакой комнаты. В три часа ночи дочка, боясь подвоха, принесла мне под подушку деньги и паспорт.
Комнату мы купили. В трехкомнатной квартире. С двумя соседями. В сталинском доме. Невдалеке от нас. Уезжая, я попросила детей, чтоб с переездом они не задерживались. Наступал мой пенсионный возраст, а с ним время оформления пенсии и возможное возвращение в город.

За месяц до отъезда в Петербург, мы приехали навестить старших детей. Замечу, наши неожиданные появления Наташа с Игорем не любили. Конечно, они вслух этого не выражали, но когда издалека замечали приближающегося «Жигуленка», было заметно неудовольствие на лицах. Дети давно стали взрослыми, привыкли к самостоятельности и наши наезды воспринимали, как приезд начальства. Однако телефонной связи не было, приходилось неудовольствия не замечать.
В тот вечер, сидя на высоком крыльце их дома, я смотрела на возвращающееся по домам деревенское стадо. В клубах пыли одну из коров подгоняла хворостинкой моя внучка – солнышко…
Сердце замерло, со всей Зойкиной прозорливостью я осознала, так и будет. В течение многих лет моя любимая единственная внучка будет пасти домашнюю скотину. Причем, если мы с Геннадием жили в деревне просто «в шутку», то она будет здесь жить долго и «всерьез».

В этот же вечер я объявила детям, что беру Женюльку в Петербург и постараюсь ее там прописать. Написала Жене с Борисом, о возвращении и попросила к нашему приезду освободить квартиру. Приехали мы в начале июня. Молодежь, встретила нас на пороге, не выразив даже смущения. В квартире был прежний бедлам и никаких намеков на скорый переезд.
Вечером я пыталась выяснить, почему ребята не уходят в купленную комнату, и почему до сих пор не сделали в ней ремонт. В ответ получила молчание и упорно опущенные головы. Тогда, взяв грех на душу, я громко, чтоб молодежь слышала, по телефону заказала на утро следующего дня грузовое такси. 
Тишина стояла до полуночи. Потом я услышала крупный семейный разговор, и начались сборы. На другой день мы с Женюлькой приступили к уборке освободившейся квартиры.
С этого дня у меня с младшей дочерью наступил новый не лучший этап взаимоотношений. Было произнесено, что я не оплатив оставшуюся мне комнату, выгнала их в коммуналку. Со временем ее обида стала обрастать ревностью к внучке и новыми ко мне претензиями. Я была вынуждена прекратить всякое общение, даже по телефону на целый год.         
 
  Прописать внучку удалось только через полтора месяца. Пришлось обойти множество инстанций, вплоть до Белого дома. Везде надо было ждать, объясняться, доказывать, просить, вплоть до унижения. До сих пор помню чувство собственной никчемности, беспомощности, вызванное во мне вопросами царственной чиновницы Белого дома. Для нее было главным выяснить, а не вздумаю ли я  прописывать у себя и остальных трех внуков. Она мне не верила, а я не знала, как доказать. Взяток давать я не умела.
Разрешение на прописку она дала. Но, в тот вечер со мной случился первый в жизни гипертонический криз. Два дня я не могла поднять головы, пол ходил ходуном! На третий день мы выехали назад в деревню. 

Факт прописки ребенка требовал от меня следующего шага – вернуться с ребенком в Петербург и отправить внучку в городскую школу. К этому шагу мы оказались не готовыми. До последних дней августа Наташа с Игорем не давали согласия на отъезд дочери.
Мне тоже трудно было расстаться с Геннадием. Но, признаюсь, меня начало отпускать чувство необходимости его присутствия. Я уже могла уехать на какой-то срок.
Как-то Геннадий мне признался, что стал тяготиться домашними делами, постоянными моими идеями. Сказал, что хочет целиком заняться интересными для себя делами, пчеловодством, лекарственными растениями. Хочет вести жизнь аскета. Без моих подсказок и планов. Ему надоело вставать по моей команде и работать по моей просьбе. А когда свое признание он завершил словами, что хочет «видеть свет в конце туннеля!», я поняла, что тоже этого хочу.
Мне надоела сезонная круговерть. Бесконечные посевные и уборки картофеля, овощей и фасоли. Я не хотела больше ни малины, ни смородины, ни яблок. Я возненавидела сотни закрученных банок. Возненавидела поедание всего припасенного, заложенного, засыпанного. Надоели куры, яйца и инкубатор. Мне надо было возвращаться в город, меня ждал Петербург.

Перед началом учебного года мы с Женюлькой приехали в городскую квартиру. Девочка пошла в шестой класс. Со школьной формой, гимназия в тот год еще не определилась. Однако зная, что встречают «по - одежке», я, приложив все свое умение, одела ребенка так, что у девчонок класса не возникло желания обозвать новенькую какими-нибудь нелестными прозвищами.
Чтоб снять у внучки сутулость и скованность с первых сентябрьских дней отвела ее на художественную гимнастику. Нашла общий язык с замечательными преподавателями литературы и математики. С их слов класс хорошо принял внучку, и девочка ведет себя уверенно и достойно.
Конечно, уверенно! Знали бы они, до позднего вечера, почти до полуночи «бабка» учила свою внучку учиться! Делать уроки и запоминать выученное. Ребенок, всегда учившийся сам, без родительских проверок и нравоучений, вдруг, оказался под неусыпным вниманием бабушки. Прежде обычные для Женюльки тройки и четверки я категорически не принимала. Я видела, она может учиться отлично. Требовалось лишь научить ее учиться. Иногда ее терпение перерастало в бунт, в истерику. Но, постепенно, видя собственные успехи и чувствуя уважение одноклассников, моя девочка начала успокаиваться и даже поучать хулиганистого мальчишку, «прикрепленного» к ней на перевоспитание.
Ей так понравилась городская жизнь, что она не захотела после первой четверти съездить домой на каникулы. В эти дни нас навестил Геннадий. Приехал нагруженный яблоками, мясом и медом. Увидев внучку, искренне удивился заметным изменениям во внешности, осанке и разговоре ребенка.
Через неделю он уехал. Я приняла его отъезд, удивляясь себе, очень спокойно. Знала, что у него в деревне есть все и ему там хорошо.   

Понимая, что Геннадий остается в деревне на неопределенный срок, я посоветовала ему забрать почти всю накопившуюся пенсию. Мы с Женюлькой остались жить на мизерные деньги моей пенсии. Как я говорила раньше, уверенность, что смогу заработать столько, сколько нужно, меня всегда поддерживала в состоянии возбужденного ожидания. Ожидания, как я смогу справиться с очередной проблемой.
Справилась. Через две недели после расклейки на столбах и остановках объявлений, заказчицы стали звонить в дверь почти каждый день.
У пожилых людей еще оставались старые ткани, молодежь покупала новые, люди желали одеваться. Швейные мастерские задрали цены, я свою работу оценила по-человечески и заказы пошли. Работала я спокойно, без спешки, твердо зная, сколько мне надо заработать, чтоб ребенок не чувствовал себя ущемленным и чтоб самой не попасть в очередное рабство.

Жизнь наладилась. От Геннадия приходили спокойные письма. Женюлька хорошо училась. Я шила с удовольствием. И надо же было мне тяжело заболеть гриппом с осложнением на легкие. Испугавшись за ребенка, наступали новогодние каникулы, я сообщила Наташе телеграммой о своей болезни. Наташенька через день приехала, чтоб забрать Женюльку на каникулы.
Пользуясь возможностью, Геннадий передал с ней письмо. В котором неосторожно сообщил, что второй месяц у него держится температура выше 37,5 градусов. Решение пришло моментально. Вернуть Наташеньке повзрослевшую умницу Женюльку. А мне выздоравливать и ехать к Геннадию.
Наташа и Женюлька уехали 31 декабря 1996 года.
Еще долго потом, это мое решение Игорь воспринимал, как оскорбление. Он обижался, что я «швыряюсь ребенком, как котенком. Хочу, беру, хочу, возвращаю!» Думаю, он, и сегодня так думает. 

Приехала я в деревню в конце января, как только окрепла и раздала заказчицам готовые работы. Геннадия застала в плачевном состоянии. Он в недомогании почти целыми днями лежал. За полгода дом стал запущенным, неуютным, пол грязным, как асфальт, да еще и липким от стоящей в комнате медогонки, остатков воска и пчелиных сот, все шкафы и сундуки сдвинуты в угол. На закопченной плите кисла вчерашняя картошка.
Со всей своей страстью я бросилась приводить все в прежний порядок. Но неожиданно, получила полное непонимание, нежелание чего-либо менять. Геннадий мне заявил, это его порядок, он ему нравится и желает так жить дальше. Наш прежний жизненный уклад его угнетает.
Первым моим желанием было повернуться и уехать. Я даже ушла из дома и направилась в сторону Наташиного села. Обернувшись издалека на наш дом, остановилась, поняла, что уйти не смогу. Человек нездоров, ему понравилось жить с минимальной бытовой нагрузкой, а от прежней он устал. Надо действовать иначе.

Через день, когда он отправился до вечера в баню, я в его отсутствии, переставила удобно всю мебель, вынесла из дома случайные вещи, побелила плиту и кухоньку, выскребла полы, отыскала по углам и покрыла их дорожками. Наварила всякой еды. Мужик вернулся в чистый прежний дом и, кажется, снова был счастлив.
Однако здоровье Геннадия мне не нравилось. Я уже догадывалась, что с ним. Всегда сильный, мужественный и ни на что не жалующийся мужчина не признавался мне, но деревенский туалет, политый кровью, раскрывал все его тайны.
Он все чаще хотел полежать, а когда вставал, убегал к своим пчелам или на грядки высаживать рассаду. Летом у меня не было никакого желания собирать ягоды, делать заготовки. Не хотела я больше заниматься и цыплятами. Раздала весной единственный выводок и выключила инкубаторы. Мне хотелось лишь одного – вернуться в Петербург.

Осень для нас стала печальной. Геннадий за лето не смог окрепнуть, наоборот очень ослаб, побледнел. Мне пришлось вновь одной собирать картошку и созревшие овощи. А когда он неожиданно потерял сознание, я запаниковала и стала выгонять его в город на обследование. Но, он задержался до морозов, не уехал, пока не поставил ульи на зимовку.
Проводила я его в конце ноября. Никогда не забуду, как он, пошатываясь от слабости, уходил от дома, а когда решил, что я его уже не вижу, положил рюкзак на дощечку и поволок его за собой.
Не позволяя себе думать о плохом, я стала ждать от Жени с Борисом письма – приговора. Письмо пришло через три недели, перед новым годом. Женя писала, что Геннадий лежит в больнице, у него сильная анемия, но ему уже значительно лучше. И еще она дала мне понять, что из-за работы у нее нет возможности навещать и ухаживать за Геннадием.

Решение пришло, даже не дочитывая письма, моментально. Я быстро собрала «в узелок» дом. Затолкала в мешки и раздала бабулькам всех кур, отвела хозяевам, у которых купили когда-то, Мухтара, и под вечер второго дня Игорек лошадьми на санках увозил меня из деревни. Все бабульки из крайних домиков собрались на пригорке  проводить меня.
При подъеме в гору, лошади дернули и я выпала из саней. Скрипя полозьями по снегу, сани помчались дальше. Игорь, погоняя  ретивых, не сразу заметил пропажу. Вернулся подобрать меня. Я приняла это за хорошую примету. Деревня меня не отпускала. Значит, с Геночкой будет все в порядке, и я еще сюда буду возвращаться.

Вернулась я в Петербург 31 декабря 1997 года. Встречал меня улыбающийся, похудевший, но, счастливый Геннадий. Его на праздники отпустили из больницы.
Лечение шло успешно, он быстро поправлялся. Страшных диагнозов, мерещившихся мне, ему не поставили. Выписавшись, он со стремлением птицы рвался назад в деревню, к пчелам, к саду. С первым весенним потеплением он уехал. Я ехать отказалась…

Конец пятой части.

Часть шестая (заключительная).

Геннадий уехал в деревню. Я осталась в Петербурге, совершенно не представляя свою будущую жизнь. Прежде всего, я успокаивалась мыслью, что двенадцать часов поездом и увижу мужа, как только почувствую острую необходимость встречи с ним.
Расстались мы с обоюдного согласия. Геннадий спешил заняться пчелами, задумал посвятить себя изучению их жизни. Решил начать строить ульи, грамотно организовать работу, чтоб к осени добыть много меду. Он познакомился с местными пчеловодами и те обнадежили его, что будущее дело очень интересное и выгодное.
Мне же деревня новых дел не обещала. Земля оказалась не моей стихией.
Тянуть в город Геннадия было бесполезно, поэтому я в очередной раз
должна была изменить свою жизнь. Жить одна и для себя. 

Постепенно ко мне пришло спокойное осознание, что в этом мире все
условно, временно. Что исчезает не только живое, видимое, но и внутреннее
глубоко интимное чувство привязанности к близким.
И чем дальше оно уходит, тем бессмысленнее жизнь. От страха пустоты
начинаешь истязать собственную душу в поисках останков былых чувств.
Не находя их, начинаешь надеяться на встречу с новыми отношениями,
не обязательно к человеку. Лучше, если это будет новое дело, неожиданное
увлечение, так как это будет только твое и надолго. А решение, насколько
овладеть им и когда оставить его, будет зависеть только от тебя.

 
Для начала я занялась тем, что мне было ближе и «лежало на поверхности». Обустройство собственной квартиры. А для заработка пригласила своих заказчиц и начала шить людям модные вещи. 
В собственном гардеробе к тому лету у меня не было ни одной приличной вещи. В годы моего отсутствия, Женя и изредка приезжающая в город Наташенька пользовались моими вещами, да и мода изменилась, потому я была вынуждена подумать и о себе.
Геночка звонил каждую субботу, рассказывая о своих успехах и хорошем настроении. Вслушиваясь в его голос, сердце начинало тосковать,   однажды я не выдержала и побежала на вокзал.
Мой неожиданный приезд был радостным для обоих. Я стала гостьей. Не обращала внимания на холостяцкий быт. Ничего не мыла, не скоблила. Сидела на солнышке и загорала. Хозяин угощал меня клубникой и рассказывал о пчелках. Через три дня я объявила, мне пора возвращаться. У меня появились свои неотложные дела. Надо было ехать в Москву.

В Москве мне предстояла встреча с Н.Л.Дементьевой. Приехала я к ним домой поздно вечером, предварительно позвонив с вокзала. Живут они на Садово - Кудринской, рядом с метро «Маяковская».
Дверь в подъезд открыла консьержка, окинула меня настороженным взглядом, уж очень вид у меня был после деревни и долгих дорог, нестоличный, выяснив, к кому я иду, нажала кнопку лифта. На лестничной площадке я обратила внимание на соседнюю дверь с табличкой «Немцов Б.Е». Дом недавно сдали после капитального ремонта, поселив в нем правительство и высоких чиновников, нуждающихся в жилье.
Моя Наталья Леонидовна, открывая дверь, смотрела на меня потерянным взглядом. Дело в том, что перед тем, как войти к ним в открытую дверь, я вынуждена была уступить дорогу уходящей группе людей. Поток знакомых и родственников, посещающих молодого министра культуры был бесконечен. А сама министр лишь пару часов назад вернулась с Алтая.
Когда мы остались одни, сидя за неубранным после очередных гостей столом, я, вглядываясь в нее, поражалась той усталости, что таилась в ее покрасневших глазах. И молчала. Молчала и она…
- Что же Вы молчите, Зинаида Григорьевна? –  через какое-то время спросила она.
– Давайте, лучше помолчим, и так все ясно. – Ответила я.
Договорившись о завтрашней встрече, мы разошлись по комнатам на ночь. Рано утром она уехала на работу. А я на Красную площадь. В соборы. Приехала к Наталье Леонидовне я затем, чтоб, как мы договорились раньше, обсудить фасоны костюмов. Предстояли большие мероприятия, в которых министр культуры принимала непосредственное участие, и одежда должна была им соответствовать. Вечером нам удалось поговорить, определить, что она хочет. Я сняла новые мерки. И, предвкушая интересную работу, через три дня, покинула квартиру министра.
За эти дни собственной шкурой я ощутила тот огромный груз ответственности, что лег на плечи моей душевной приятельницы. Понимая это, я следила за каждым своим словом, за тональностью беседы, стараясь не напрягать ее ум, ее мозги, а дать ей возможность хоть немного расслабиться в беспечном разговоре. Да, «Тяжела ты, шапка Мономаха!»…
Осталась в памяти дорога на вокзал в министерской машине с «этикеткой» - «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ». То, что машина была далеко не «Жигуленок», это ясно. Но, то, как перед вокзалом веселый водитель резко повернул направо перед носом, стоявших в шести рядах машин и, миновав шлагбаум, лихо подкатил к перрону, затем, выяснив номер, к ступенькам вагона, меня привело в дикий восторг от возможности недозволенного.

Костюмы я пошила вовремя. Они удались. Понравились. Пригодились. Я была счастлива, отдавая с любовью выполненный заказ. Когда над Петропавловской крепостью раздались парные внеурочные залпы, говорящие об известном событии, я чувствовала мизерную долю и своего участия в справедливом нужном деле.
Двадцать лет назад, на далеком Байконуре, ночами читая книгу  «Двадцать три ступени вниз» я, ужасалась фактам, что открыл нам впервые М.К.Касвинов о гибели царской семьи. 

Через месяц на нас свалился дефолт. Мне, совершенно отвыкшей от разных очередей и дефицита продуктов, но обладающей инстинктом предвидения удалось в первые же дни снять в сбербанке все, шитьем накопленные деньги. Только тратить их на ненужные покупки я не хотела.
Сочла лучшим вариантом обеспечить себя на многие годы тканями. Как впоследствии оказалось, сделала верно. Многим своим заказчицам несколько лет я шила вещи из своих тканей. Оказалось, это выгодно, удобно и не рискованно.

В конце ноября, поставив пчелок на зиму, прибыл ко мне на зимовку Геннадий. Когда он выволок из вагона восемь ведер меда, я оторопела. За время, пока мы не виделись, он обзавелся седой бородой, лохматыми кудрями, и, поглядывая на меня синими глазами «Пана» с картины М.Врубеля, достойно принимал заслуженные  восторги его успехами.
Три зимних месяца пролетели мгновенно. Затем последовала разлука на девять месяцев. Как оказалось, можно было жить и так.    
   
Перед самым новым годом позвонила Наташенька и сказала, что решила уехать из деревни в Москву на заработки. Совхоз развалился, Игорь почти без работы, а она с утра, до вечера бегая с одной должности на вторую и на третью, тоже не в состоянии прокормить семью. К этому времени старший мальчик жил в Москве, учился в институте, женился и был готов принять к себе маму. 
Понимая отчаянье дочери, в доме оставались трое детей с не очень здоровым отцом, я предложила вновь взять к себе Женюльку.
Внучка приехала 31декабря 1999 года. Когда из вагона вышла девица на длинных ногах в манто из искусственного меха, в плотной вязаной шапочке с лохматым помпоном на светлой головке, я обмерла от обращенного к нам глупейшего растерянного выражения лица, вызванного бессонной ночью и улыбкой счастья.
Такую внучку я себе и представить не могла. Однако стоило снять «шикарный» наряд, девица мигом вернулась в знакомый мне образ внучки – солнышка.
Очень скоро я поняла, что ошибаюсь, внучки – солнышка больше нет. У нас поселилась АЭС – атомная электростанция! Энергию, кипящую в ее недрах, я чувствовала даже, когда она спала. Старалась научиться предвидеть в каком настроении, и с какими силами этот спящий вулкан проснется. С вечера мне надо было думать, как поутру ее энергию превратить в положительную.
Выяснилось и еще одно обстоятельство, затрудняющее или наоборот помогающее нашему единению. Глаза. Взгляд. Общение через молчание, через выражение глаз.
Это помогало понимать друг друга без слов, но, в случае несогласия, затрудняло длительное общение. А так как несогласие у подростка естественное состояние, то быть рядом с ней я считала возможным лишь  в случае крайней необходимости. Был и другой способ, чем-то ее до удивления заинтересовать. А интересовало ее, естественно, – только она сама и то, что для нее!

Снова, уже в который раз, выручала швейная машинка. Примеряя новые брюки или новое пальто, Женюлька, радуясь себе любимой, начинала любить все вокруг. Попадая в этот круг, я заражалась ее счастьем, и мы становились единым целым. У нас появлялись общие интересы, общие планы и общие цели.
Не знаю секрета, но, со слов классного руководителя, заканчивала девятый класс моя внучка – АЭС  абсолютным лидером в классе и только с отличными отметками. В конце мая Женюлька торжественно села в вагон и уехала домой.
Больше жить с внуками и детьми мне, думаю к счастью, не пришлось.

Заняться собой, как ни странно, меня заставила СОБСТВЕННАЯ ТЕНЬ. Как-то, ярким весенним днем, я шла по улице, и обратила внимание на скользящую впереди меня тень: старческую фигуру, прихрамывающую и
сутулую. Темная фигура, наклонив вперед голову, бежала, словно очень куда-то опаздывала, а ноги отставая и цепляясь за асфальт, за ней не поспевали. Фигуре в тот год должно было исполниться пятьдесят девять лет. В ту весну о годах напомнил мне и позвоночник. В марте, очередной раз, провожая Геннадия в деревню, я не могла сдержать стона, помогая тащить его вечно тяжелый багаж.
В памяти сохранилось, как в молодые годы я мучилась от боли в спине и насколько они убивают настроение, порой до желания жить. Трезво оценив в зеркале плачевную собственную осанку, я взяла книгу «Позвоночник – путь к здоровью» П. Брэгга и сделала ее настольной.
Каков бы к шестидесяти годам не был человек полным или худым, но если он ест все подряд, у него обязательно будет пухлый обвисший живот. Лишь через полгода, исключив из рациона хлеб и готовив ежедневно на обед тертую сырую морковь и свеклу, приправленную подсолнечным маслом, я смогла прочистить кишки и от живота избавиться, полностью.
Мало того, обед я потихоньку час за часом отодвигала дальше и дальше. Про завтрак я не говорю. У меня его нет вовсе. Его когда-то заменяла чашка свежемолотого кофе, позже стакан сладкого чая с лимоном.         
Больше десяти лет я обедаю в четыре часа дня. Это моя первая пища за день.
Многие годы обед представляет собой выложенные на большое блюдо тертые морковь со свеклой, кусочки сладкого перца, помидора, огурца, китайской капусты, соленой капусты и хорошего куска сыра.
Через два часа варю кашу из трех ложек гречки, овсянки или пшена. Кашу ем с молоком или сливочным маслом. Перед сном съедаю пару яблок, половинку грейпфрута или апельсин. Бывает, если хочется кушать, съедаю четвертую часть от пачки творога со сметаной или  две небольших вареных картошки.
При всем том, слушая себя, по просьбе организма могу съесть все, что хочется. От пары кусочков селедки до куска курицы. Яйцо или копченую колбасу. Только все без хлеба. Хлеб, когда захочется, ем, как отдельную пищу, как пирожное. Никогда не отказываю себе в шоколаде. Но, помню, если вечером съем больше пятидесяти грамм, то бессонница обеспечена.

Чтоб сон был полноценным, стараюсь засыпать в одно и то же время. Утро начинаю с обязательного контрастного душа и промывания носоглотки. Затем зарядка из элементов гимнастики и йоги. Один час. Результаты труда над собственным телом и болезнями появились не сразу. Но я ими довольна.
Так живу больше десяти лет. Сказать, что у меня никогда ничего не болит, не беспокоит – не скажу. Но, я всегда знаю, о чем просит мой приболевший орган. И как долго надо будет его щадить и любить.
Особое отношение у меня с сердцем. Оно у меня наследственно слабое. Мама умерла от инфаркта в шестьдесят два года. Я почувствовала первые боли в тридцать пять. В чем особое отношение заключается – не могу выразить словами. Просто, я его всегда слышу, понимаю, тренирую, уговариваю и с ним беседую. Я его люблю.
Возможно, все, в чем я призналась смешно, но, поверьте, лучше меня никто мой организм не знает, и я никому не доверю его лечить. Только сама.
Больше двадцати пяти лет никаких лекарств, кроме карвалола, не принимаю и к врачам не обращаюсь. Два года назад перед удалением с лица базалиомы, мне пришлось сделать анализ крови. Доктор удивился несоответствию картины анализа возрасту.
Старость приходит в разном возрасте. Но точно знаю, что из нее можно выкарабкиваться.

Примерно в те же шестьдесят, о которых рассказывала выше, я увлеклась произведениями Льва Толстого. Я прочла все двенадцать томов от корки до корки, наслаждаясь рассуждениями и выводами великого человека о смысле жизни. К произведениям Толстого возвращаюсь периодически. Известно, в каждом возрасте его понимают по-своему. Но, впечатление, полученное от того прочтения запали в душу, помогли мне изменить образ жизни.
Последний «запой» случился лет пять назад. Начинается он обычно со «Смертью Ивана Ильича», а заканчивается перечитыванием всего наследия, вплоть до «Войны и мира». Однако самой большой страстью стало вникать в самого Л.Н., в человека Л.Толстого.
У меня есть множество литературных воспоминаний о нем. Всех его детей. Последние мною прочитанные книги, сделанные на документальной основе: Н.Н.Апостолов «Живой Толстой» и П.Басинский «Лев Толстой: Бегство из рая».
Они наконец-то внесли какую-то ясность в личность Льва Николаевича. Теперь я знаю, чтоб понять бегство писателя из дома, надо дожить до его лет и с высоты возраста можно увидеть, что повлияло на гения. Теперь может быть мои «запои» окончатся…

В период своей полной свободы от обычных для женщины забот, я чувствовала себя удивительно счастливой. Рано утром, просыпаясь и открывая глаза, потягиваясь в постели, я издавала вопль – «Хорошо-то как, Господи!» и принималась за свои ежедневные телесные процедуры.
С того времени я все пытаюсь понять, когда время бежит быстрее. Когда день наполнен событиями или, когда событий особых нет.   

Включив телевизор 11сентября 2001 года, я увидела падающие башни – близнецы в Нью-Йорке, содрогнулась и поняла, рухнул уклад сегодняшнего мира. Испугавшись начала третьей мировой войны, в страхе я не нашла к кому прислонить свою отчаянно горевавшую душу. Дома была одна. Соседи на дачах. По улицам шли люди с обычным выражением лица. Я плакала в одиночестве, предчувствуя новую эру в человеческой битве за власть. 
И снова, пока не вышила соответствующий горю хоругвей, не смогла успокоиться. Все вышитые мною вещи несут в себе память о событии, вынудившим меня взять иголку, нарисовать тот или иной образ и приступить к его очеловечиванию. Главным для меня остается наладить как можно быстрее  взаимопонимание с создаваемым образом.
 
Каждую зиму, приезжая в город, Геннадий первым делом шел в магазин «железок», инструментов, телевизоров. И в тот раз мы зашли в большой магазин «Электротовары», где была собрана вся самая современная техника. Разглядывая непонятные для меня цифровые фотокамеры, новые телефоны, экраны, я, не понимая, что передо мною и для чего они, вдруг почувствовала, как от напряжения у меня закружилась голова и мне пришлось «выпасть» из магазина, с приземлением на ближайший поребрик.
Через несколько минут следом за мной «выпал» и Геннадий. Мы сидели на пандусе и молчали. Мой муженек, покачивая головой, вслух удивлялся:
- Ничего не понимаю, словно в космосе побывал! Дома мы пытались разобраться, как могло случиться, что мы, грамотные, вроде, современные люди, так бесконечно далеко отстали от всегда понятной техники. Таким образом, аукнулись десять лет жизни в деревне.
С грустью мы осознали и другое, наверстать упущенное сами не сможем. Среди окружающих нас людей, не видели никого, кто бы показал нам хоть одну, самую необходимую кнопку, с которой началось бы знакомство со всей этой, резко шагнувшей вперед чудо – техникой. Мы не представляли себе, хотя бы с чего начинать…   

После очередного отъезда Геннадия, я решила попытаться отыскать своего отца. Адреса у меня не было. Но, помня его последнее место службы, написала в Военкомат города Нерехты письмо с просьбой сообщить мне о судьбе отца, его семьи или дать адрес. Ответ пришел очень быстро. От папы.
Ему шел восемьдесят второй год, он жил один и звал меня в гости. Через три дня мой вагон остановился у той же платформы, куда я приезжала девушкой сорок пять лет назад.
По платформе, навстречу мне, опираясь на палку, слегка сутулясь, шел невысокий легонький, почему-то очень знакомый мне старичок. Подошел, прислонился и положил мне на плечо седую голову.
До сих пор удивляюсь, все, что я видела в этом человеке, мне было знакомо. Глядя на отца, я видела себя, свои черты, свои ноги, свои привычки, свои жесты, свои глаза, наконец, даже форму головы.
Мы шли от вокзала и говорили, говорили…Когда сели за круглый стол, он предложил:
- Сначала ты рассказывай о себе, потом я. Я не согласилась:
- Нет, давай понемногу, но вместе…
Через день, когда я объявила, что уезжаю, он заплакал. Но, оставаться дольше не могла. Если бы я осталась, то надо было бы начать мыть, стирать, убирать, скоблить. Мне не хотелось омрачать радость встречи бытовыми заботами. Решила оставить их до следующего приезда. С папиных слов, я узнала, к нему регулярно из Москвы приезжают сыновья с семьями и внучка. Он не выглядел одиноким. Жил в устоявшемся режиме, был здоров и по-своему красив.
Осознание, что отец жив, сделало меня моложе. Я уже не была сиротой. Когда я набирала его номер и слышала негромкий голос в трубке, мое сердце переполняла необъяснимая нежность. Я была счастлива.

В то лето, в День рождения я получила бесценный подарок. Телеграмму от внучки, закончившей школу с серебряной медалью, со словами, что успех посвящает мне, своей бабушке. Конечно, вечером я уже ехала в Москву, где Женюлька год, как жила у мамы, у Наташеньки.
На Московском вокзале меня встречали Игорь, Наташа и внучка. Встретив меня, Игорек заспешил на электричку, чтобы скорей вернуться в деревню. Игорь к тому времени уже жил без Наташи. Она от него ушла.
 
Подошло время признаться, деревенская жизнь сломала, может быть, даже погубила Игоря. Он не выдержал пьющего окружения и стал пить сам. Началось это на Байконуре. Там, находясь в подвыпившем состоянии, он получил свою первую страшную травму. Вторая травма случилась в деревне  при тех же похмельных обстоятельствах.
Жизнь вынуждала его гнать самогон, значит регулярно выпивать. В итоге, жена, а со временем, все дети из дома уехали. Он остался в деревне без семьи, но с мамой Лидой. В десяти километрах от них, девять месяцев в году жил отец, Геннадий. Но, когда бы отец ни приезжал навестить сына, он всегда заставал того навеселе, поэтому встречи становились редкими и нерадостными.

Моя поездка в Москву увенчалась знакомством с замечательным человеком, подаренным дочери судьбой, а через нее, мне, внукам, всем нам. Имя ему, Николай. Жили они втроем: Николай, Наташа и Женюлька.
У Николая было два компьютера. За одним он работал сам, другой был отдан Женюльке. Первый урок общения с компом мне преподала внучка. Со словами:
- Не бойтесь, бабушка, он никогда не сломается, -  положила мою ладонь на мышку и показала несколько движений, которые я никак не могла уловить. Внучка нервничала, сердилась, а я поняла, быть беспомощной ученицей не могу, не имею права. Просто потеряю связь с детьми. Видела я, что у Женюльки нет никакого желания нянчиться со мною, да и времени у нее на меня не было. Она спешила жить. Только что, окончив школу, уже поступила на курсы секретарей и выбирала в какой ВУЗ подать документы.

Надумав встретиться со старшим внуком, он жил в Москве, я позвонила ему. Выразив радость от звонка, и услышав мое желание приехать, он, пообещав через полчаса перезвонить, положил трубку. Предвкушая поездку, я принарядилась, положила в сумочку подарок и села к телефону в ожидании звонка. Ждала час, два….Звонка так и не было.

 Средний внук в это время служил в армии. Когда мне Наташенька позвонила и сказала, что место его службы – моя родина, поселок моего детства Шиханы, я обомлела. Начала искать связь, рассуждать, как такое могло случиться, что на нашей необъятной родине моему внуку другого места для службы не нашлось.
Я пыталась объяснить себе, что бы это значило. И, конечно, решила туда ехать. Но, прежде написала внуку несколько восторженных писем с просьбой рассказать мне, как выглядят Шиханы, стоит ли на месте мой дом, моя школа. Ответа на свои вопросы я не получила, внук, не обратив на мой восторг, на вопросы внимания, прислал несколько строчек о службе.
Тут Наташенька в телефонном разговоре мне сообщила, что собирается навестить сына. Готовится к поездке. Я с трудом сдержалась, чтоб не напроситься ехать вместе. Стала лелеять в себе надежду на приглашение. Но, этого не случилось. Когда Наташа прислала мне фотку, где они с внуком сфотографировались на фоне шиханских елочек, я, вглядываясь в нее, не могла сдержать слез.
Позже внук демобилизовался. После армии приехал жить в Москву. Руки, по-наследству, ему достались золотые. Начал неплохо зарабатывать.  Ездить к отцу в деревню, периодически навещая его.

В тот год появились ноющие боли в сердце. Успокоить их было все труднее. Постепенно чувство надвигающейся беды нависло надо мною черным облаком. Я пыталась всматриваться в прожитое – с какой стороны движется беда. Чувство неотвратимого ломало, без причин меняло настроение. Порой вызывало жгучую ярость или зависть к ближним, к их беспечной жизни. За неделю до страшной вести наступило безразличное спокойствие.
Горе пришло по телефону. Внуки – оба – сразу, в тюрьме. Жизнь, которую я так любила и так остро чувствовала, обрушилась, разломалась. Перестала иметь смысл.
Геннадий, как мог, успокаивал меня, но вскоре уехал. Я вновь на девять месяцев осталась одна. К горлу подступило странное чувство нелюбви.
Я стала понимать, что нелюбима и сама никого не люблю! А может быть, в это слово я вкладывала другой смысл, понимала его по своему, однако, видеть никого не хотела. Я ужасно боялась самого непоправимого, но обычного разочарования – разочарования в собственных детях. 

Петербург готовился к своему трехсотлетию. Весна длилась бесконечно. Город долго  не мог смыть с себя липкую грязь и темень зимних дней, сбросить с лица Невского проспекта мрачные строительные сетки, а поток людей на улицах продолжал оставаться цвета кожаных курток с тяжелым шагом в зимней обуви. 
В один из таких беспросветных дней я, волею судьбы оказалась в старом корпусе реставрационной мастерской Петропавловской крепости. Вслед за чиновником  долго шла темными коридорами, минуя множество поворотов, закрытых дверей и постов охраны. Чем дальше мы углублялись в бесконечное здание, тем больше мрак и сырость бывшей казармы давили на  плечи. Наконец, остановились перед высокой старинной дверью. Дверь распахнулась, и …передо мною предстал Ангел!
Тот Ангел, что парит над шпилем Петропавловского собора. Символ города. Позолоченная трехметровая фигура Ангела стояла в большом светлом зале на широком низком столе. Освещенный ярким солнцем, он излучал свет, указывая перстом, откуда этот свет исходит. Взгляд его строгих глаз был обращен на меня, а размах крыльев, казалось, поднимает в воздух. Его нежная, с круглой пяточкой, обнаженная ножка, приковывая внимание, напоминала, на нашей земле все очень хрупко.
    
В тот год велась реставрация Ангела. На другой день после  встречи, его восстановили на шпиль. С тех пор, проезжая или проходя мимо, я всегда с ним здороваюсь как с близким родственником.

Спасением  для меня оставался город. Он начинал преображаться, приоткрыл  прекрасное неземное лицо, умыл улицы, сбросил с людей темные одежды и поднял в небо ангела. То, что ангел держал в руке крест – мой крест, я пойму позже. 
Случилось так, что к своему  не молодому возрасту, я оказалась некрещеной, и  уверяла себя, что храню собственного, лишь мне принадлежащего Бога. Была уверена, вся интересная, лучистая жизнь была следствием Его любви ко мне. Прислушиваясь к внутреннему голосу, я с возрастом почувствовала, что меня порой бросает в бездну полной неуверенности, словно я утратила всегда надежную опору, мало того, я часами уходила в воспоминания о прошлой  жизни, и казалось, теряла нить реального времени.
Хотелось невозможного – вернуться назад. Я еще не знала, меня тянет написать свою повесть о жизни.
В это лето, как и во все годы, после возвращения из деревни, свой День рождения, я отмечала одна. На другой день сердце защемила тоска. Днями ожидалось затянувшееся  решение суда по делу внуков. Телефон давно молчал, погода не налаживалась, а книги восточных мудрецов плавили мозги.
 
В такие дни спасала поездка в центр города, к людям. На Мойке букинистическим магазином заведовали две очень  приятных душе дамы, в прошлом коллеги по работе. К ним я и отправилась.

Издалека на автобусной остановке я заметила черные одежды монаха. Подойдя ближе, поразилась красоте обрамленного волнистой бородкой молодого лица и мягкому спокойному  взгляду абсолютно черных глаз. Загадка, но что-то позволило мне обратиться к этим глазам с вопросом:
- Пожалуйста, скажите, - «да» или «нет»?
Ответа не последовало. Подошел автобус. Переждав входящих людей, стоя за ним на ступеньке еще открытой двери повторила вновь:
  -  Так, «да» или «нет»?
Только что спокойные глаза выразили непонимание, и в ответ ни слова. Выйдя из автобуса, переходя улицу в направлении метро, догоняя красивого монаха, я была уверена, что от него сейчас зависит вся дальнейшая жизнь. Поравнявшись, преградила ему  дорогу:
       -  Пожалуйста, «да» или «нет».
Подавшись в сторону, полыхнув на меня глазами, молодой человек ответил:
        - Ни  - «да!», ни  - «нет!».
        - Ну, почему же, прошу, дайте ответ! - боясь потерять его в толпе, прокричала я, и услышала поразившие меня слова:
        - На вас нет креста.
И, словно признание, вплотную приблизившись, произнесла:
        - Я не крещеная.
Мимо неслись, торопились куда-то люди, мелькали краски, уносились цели, исчезли звуки. Я стояла в вестибюле  станции метро, толпа плавно обтекала меня. Рядом стоял монах. Видя мою растерянность, он крепко сжал ослабший  локоть и, выводя на эскалатор, твердо сказал:
        - Сейчас пойдем креститься.
Осталась в памяти собственная покорность, но удивляло желание еще большей покорности, еще большей расслабленности. Опустив голову, я долго шла за монахом. Перед глазами взлетали полы его длинной черной одежды. Изредка обернувшись, он пояснял:
         - Идем пешком – надо к Богу не ехать, а идти. Носить брюки – грех, придется сменить на платье. Денег  с собой маловато – добавит.
Когда мы вошли в собор, три женщины, бесшумно, словно тени бросились навстречу монаху, радуясь ему, словно родному.
 
По его просьбе меня не спеша переодели в юбку, кофту с длинными рукавами, повязали на голову платок.  И с умилением, скрестив на груди руки, смотрели на мигом преобразившегося человека. Перед ними стояла тихая отрешенная от себя, от времени, от судьбы немолодая женщина.
А я неожиданно осознала, что стою напротив отражающего действительность высокого, уносящего меня вверх, старинного  зеркала. Все, затем последующее, мною воспринималось, как происходящее с кем-то другим, увиденное через стекло этого зеркала. 
Монах не отходил от меня, помогая батюшке усердней проводить сложившееся веками таинство крещения. Убедил его тут же совершить первый в моей жизни обряд причастия. Свое состояние я не понимала,  казалось, от такого  внимания  можно умереть.
В какой-то момент, первое  чувство глубокой благодарности обратилось в яростное зло переходящее в смертельную усталость. Внимательный монах, почувствовав это, отвел меня отдохнуть на скамью. На выходе из храма батюшка подошел к нам и спросил:
- Ты кто?
- Раба божья – ответила я.
- А почему так долго не крестилась? – на этот естественный  вопрос я не смогла найти ответа, да он был и не нужен. Священник, молча, ушел.
Потом была обратная дорога пешком и побег от монаха, который упорно хотел сопровождать меня до дома, чем вызвал ужас отвратительного  испуга, и стремление бежать от холода невозможного плена, опустившегося на мою душу.
Два дня я просидела дома, вновь и вновь переживая происшедшее со мной событие. Вся моя душа сопротивлялась случившемуся. Я не верила монаху, не верила батюшке в соборе и тем таинствам, что на меня пали. Мне казалось, я изменила своему Богу. Еще долго, подходя к остановке, я боялась вновь встретиться с монахом. Однако брюки поменяла на юбку, а блузку надевала с длинным рукавом.

В декабре к нам в гости, на денек приехала Наташенька. И привезла в подарок Коленькин компьютер. В этот же день она купила мне монитор и все причиндалы к нему, вплоть до колонок. Подсоединила, ползая на коленях, провода и мой компьютер открыл глаза. Я смотрела на него, не смея двинуть мышку, и плакала от счастья. От счастья нового, неизведанного, но обязательно очень интересного и моего….На другой день доченька уехала, оставив меня самостоятельно решать бесконечные задачи, выдаваемые компьютером.
Началась новая страница в жизни. Прежде всего, чтоб поблагодарить Николая, мне надо было подключиться через модем, к Интернету, чтобы в Outlookе написать ему письмо. Если учесть, что компьютер был у меня только два дня, и что Интернет был 2003 года, то можно представить, какой разговор произошел у меня по телефону с операторами связи, которых я вынужденно призвала на помощь.
Но, как бы, то, ни было, письмо, усердно тыча пальцем в клавиатуру, я Николаю отправила. Получив его мой старший зять, умница, сразу догадался, что оно написано в состоянии аффекта… В этом состоянии, включая компьютер, я нахожусь и по сей день.   

Благодаря технике, наладилась связь с дочерьми, с внучкой, появилась сближающая нас тема. Вскоре забылось о том, что в доме я одна. Понимая, что тыча одним пальцем в клавиатуру, не смогу дышать в унисон своим мыслям и рассуждениям, я решила освоить слепую печать десятью пальцами. К тому времени, занятия йогой и образ жизни привели к тому, что как и положено йогу, я вставала с первым пробуждением. В половине пятого утра. А с шести до восьми ежедневно в течение года слепо тыкала в клавиши. Научилась.
Далее мне потребовалось, выразив свои мысли, перевести их бумагу. В очередной свой приезд Наташа привезла рекомендации Николая, и мы купили лазерный принтер. Обожаемый мною принтер. В то время покупка была недешевой. В первый же день я загрузила в него бумагу, покрытую парафином и он «захлебнулся», судорожно рассыпая вокруг себя черную пыль. Наташа, в панике, впервые в жизни на меня накричала и уехала.
Я завернула принтер в платок, завязала большой узел и повезла его в мастерскую. Мастер ахал, охал (теперь я понимаю зачем) отрезал почти все гарантийные талоны, да еще взял за услуги деньги и через полчаса вернул мне здоровый принтер. Мне ничего было не жалко, только бы, чтоб машина работала, я готова была отдать вдвое больше. И до сих пор искренне благодарна шустрым обнадеживающим рукам мастера. 
С тех пор вручную писем я больше не писала. Геннадий, получив письмо, отпечатанное на принтере, я уверена, призадумался.

Приближалось его семидесятилетие. Подарки я признаю только те, что сделаны собственными руками. К юбилею Роднули решила приготовить   фотоальбом, собрав по годам все имеющиеся в доме фотографии. Наверняка у каждого в дальнем углу лежит чемодан семейных фоточек. И любой может себе представить, какую работу я на себя взвалила.
Помимо фотографий с юношеских пор у Геннадия хранилось «до лучших времен» множество фотопленки. Сообразив, что «лучшие времена» наступили, я купила сканер и через фотопленку смогла окунуться и сделать фотки того периода в жизни моего мужа, о котором он давно забыл.   
  Два летних месяца, до одурения перебирала, раскладывала, сортировала, обрезала, клеила фотографии. Альбом сложился огромный, тяжелый и очень интересный. Вся жизнь Геннадия и его родственников легла на его страницы. Только в самом конце, несколько страниц альбома были посвящены нашей с ним жизни. Так случилось – в деревне мы не фотографировались, было не до фото, а в буйные  времена, не дай Бог фото.
По окончании этой работы стало ясно, не будет фото – не будет продолжения летописи нашей жизни. Но, жизнь-то продолжалась! Пришлось купить цифровую фотокамеру. На тот период лучшую. И снова жизнь расцвела новым цветом, новым интересом. Фотографией!

После долгих сомнений и предварительной душевной подготовки в один из январских дней, я, оставив Геннадия одного, поехала в Нерехту.      
Поезд прибыл на станцию ранним, совсем черным утром. В этой черноте, перрон, силуэты людей, очертания вокзала мерцали резким слюдяным блеском. А воздух был наполнен льющимся отовсюду нежным  звоном стеклянных колокольчиков.
          -  Дождь, что ли? - удивилась проводница. Но это был не дождь. С неба сыпались ледяные шарики. Прозрачные легкие и не тающие они покрыли все и лежали серебряным слоем, мерцая в огнях изредка проезжающих машин.
В этом неверном свете, глаз не узнавал знакомые места, а ноги понесли не в ту сторону. Пришлось остановиться, поставить сумку на блестящую дорогу и оглядеться.
Привокзальная площадь была пуста. В этот маленький городок, стоящий на границе трех областей, поездами дальнего следования приезжают мало. Люди пользуются электричками. Дороги короткие.
Определившись, я осторожно пошла узкой дорожкой, радуясь, что мой багаж был легким, а путь недлинным.
В подъезде сняла и вытряхнула шубку, успевшую намокнуть от непривычного серебра. Поднялась по деревянной лестнице на второй этаж. Остановилась перед дверью. На ней школьники, в знак уважения, повесили бумажную пятиконечную звезду.

Я стояла перед папиной дверью. Встречались мы с ним всего несколько раз в жизни. В тот день ему исполнилось девяносто лет. По телефону шелестящим голосом он мне сказал: 
-  Приезжай. Будем тебя ждать.
Потому я и приехала, чтоб увидеть, обнять и поздравить его. А еще, за дверью должны быть два брата, которых я не видела больше полувека. В моей памяти они остались совсем маленькими.
Возможно, они будут со своими семьями. С папиных слов знаю лишь то, что все они выросли достойными, умными людьми. Создали прекрасные семьи и занимают высокие посты. Особенно младший. В должности, чуть ли не зам. министра энергетики. Живут в Москве.
   
Дверь мне открыл мужчина. Выше меня ростом, красивая седина на висках. Я замерла, встретив глаза с собственным взглядом и улыбку моими губами. Несколько мгновений мы оторопело вглядывались, он  -  в знакомые черты, я  – пытаясь понять, кто из братьев передо мной.
Мужчина был красив, строен, в щеголеватых брюках в полоску и светлой распахнутой на груди рубашке. Удивляло лишь, что в такую рань он мне показался нетрезвым. Оставив свое наблюдение на потом, со словами: 
-  Я – Зина, а ты кто, Николай? - вошла в прихожую.
-  Верно, Николай. Ха-ха-ха  - пухлыми губами произнес он.
-  А Сергей приехал?
-  Приехал, спит. Вон его телефон заряжается. Ха-ха-ха  - кивнул в сторону брат.
Я растеряно топталась у входа, не зная, как себя вести и что мне делать.
          Потом повесила на вешалку, под взглядом Николая шубку, поставила рядом с чьим-то изысканным саквояжем, сумку и сдернула с себя промокшие сапоги. Братец стоял рядом.
-  Я, тебя разбудила? Извини. Поезд приходит рано. Хотела подождать, пока вы проснетесь, но на улице дождь. Пришлось будить.
-  Ничего. Проходи. Ха-ха-ха.
Заглянув в комнату и увидев разобранную на диване постель, я прошла на кухню. Переоделась в домашнее. И услышала папины шаги вперемешку со стуком палки.

Папа вышел мне навстречу, сильно согнувшись, и наклонив голову так низко, что встрепанные на затылке бесцветные волосики торчали прямо вверх. Невесомое тело сжалось под сизым халатом.
С заметным усилием, вытянув шею, он сумел повернуть лицо и направить на меня два прожектора ясных глаз. Я обняла сухонькое тело. Провела по плечам. Пыталась пригладить волосы.
-  Как доехала?  - прошелестел его вопрос.
-  Хорошо - ответила я, стыдясь за собственный бодрый голос.
Теперь мы уже втроем стояли в прихожей, не зная, как разойтись и что говорить дальше.
-  Вы ложитесь, отдыхайте  - сказала я -  нам спешить некуда, я подожду.
С этими словами мы переступили порог темной комнаты. Папа с трудом опустился в свое старенькое низкое кресло, и, опершись подбородком на палку, молча смотрел на меня.
Я села у стола, покрытого скатертью, поверх которой лежала прозрачная клеенка, которую мне приходилось отмывать каждый раз, приезжая сюда. Последний раз это было полтора года назад. С той поры ее, видимо, никто больше не мыл. Папа жил один, жену похоронил десять лет назад и как мог, сам себя обслуживал. За последний год разительно постарел и ослаб. Сыновья навещали его нечасто, да и не очень-то хотели наводить в доме у старика порядок. А их жены давно забыли сюда дорогу.

Николай включил большую люстру, горевшую одной тусклой лампочкой в центре высокого потолка и, подтянув стул, сел напротив.
Наступило молчание. Я не знала о чем говорить. А брат улыбался широкой улыбкой и смотрел в стол.
-  Как там у Вас в Эрмитаже? Еще не все разворовали? Ха-ха-ха  - услышала я его голос. 
Папа молчал, а я почувствовала, как у меня начинает сводить холодом спину. Выровнявшись на стуле и не имея возможности положить руки на липкую клеенку, я крепко сцепила их под столом. И только тут поняла, что красавец совершенно пьян.
Резкий звонок в дверь заставил его подняться и двинуться ее открывать. Вошло множество мне неизвестных людей. Это была представительская делегация от организаций города. Люди теснились в прихожей и не знали, куда им пройти.
Я прокричала из комнаты, что папа здесь. И они по одному, тихонечко,  держа в руках подношение или приветствие, начали обращаться к еще живущему Почетному гражданину их города.
А взлохмаченный юбиляр, прикрывая халатом голые ноги, с огромным трудом старался встать, чтоб приветствовать их стоя. Пытался улыбаться и задавать осмысленные вопросы. Пытался вспомнить их имена.
Понимая всю нелепость ситуации, и мысленно отстраняясь от нее, я пряталась за фотокамерой. Надеясь, глупая, что фотовспышка позволяет мне, присутствуя, все же  быть в стороне от происходящего.
Не получив положенного приглашения к чаепитию, разочарованные  гости, сложив подарки на стол, вынуждены были уйти.
И тут меня осенило. Прочь из этой комнаты. Срочно на улицу. На свежий воздух. С каплями дождя и тумана. Дышать - дышать!!!

Папин дом окружен березовой рощицей.  Посаженной детьми, давно  ставшими дедушками и бабушками. Березы папиной семьи поднялись рядом с балконом, выше самого дома. Их гладкие белые стволы не могли прикрыть зимнюю наготу ближних домов. Когда-то красивые, ухоженные они за полвека покрылись глубокими трещинами от крыши  до основания. Балконы осыпались, а окна покосились. Я со страхом представила себе, как люди заходят в эти дома. Как живут в них.
Угловой дом зиял пустыми глазницами окон и балконных дверей. Люди из него ушли. Интересно, куда? Ведь в городке не видно новостроек.
Той же дорогой, которой пришла пару часов назад я отправилась к вокзалу. Ехать к центру не хотелось. В свой предыдущий приезд, это было летом, я обошла городок вдоль и поперек. Побывала в его церквях, в монастыре, который вольготно расположился среди полей и березовых рощ, в стороне от города.
Там велись большие реставрационные работы. Параллельно им в соборе  шли службы. Народу с экскурсиями было множество.
Летом, прикрытый зеленью, городок не казался таким убогим, каким я видела его сейчас. Бесцельно шагая по безлюдной улице, я встретила несколько стариков. Молодежь роилась группками на привокзальной площади, громко гогоча и прикладываясь к горлышкам бутылок. Звонкий веселый мат резал уши.
Не рассуждая и не думая о правильности содеянного, я открыла вокзальную дверь и подошла к кассе. Взяла билет на ближайший поезд. Он уходил поздно вечером.
На душе стало легко и спокойно. Теперь я могла даже фотографировать. Правда, в кадр лезли только пустые улицы и мрачные пейзажи.

На этот раз, когда я вернулась, дверь мне открыл второй брат. Младший. Увидев внимательные, а главное, трезвые глаза, я обняла его. Словно пытаясь пожаловаться на причиненную мне обиду. Сергей, так звали младшего, показался мне усталым и немного растерянным. При первых словах  у него даже сбилось дыхание.
Чуть ниже старшего брата, широкоплечий, светловолосый, крепкий мужичек явно радовался моему появлению.
-  Выспался?  - спросила я его.
-  Да  - коротко ответил брат.
-  Ты приехал один или с женой?  - вновь поинтересовалась я.    
-  Один.
Папа сидел в своем кресле в той же позе, повернув к нам лицо. Глаза светились радостью. Я вернулась на свой стул за столом с клеенкой. Рядом на диване все еще лежала распахнутая несвежая постель. Не видя Николая, я спросила, куда делся братец.
- Ушел за мясом  - прошелестел папа, глядя на меня.
Сергей присел на стул. Положил руки на стол и тут же снял их. Распахнутые светлые глаза пристально вглядывались в меня.
-  Гулять ходили?  - спросил он.
-  Да, чтоб не мешать вам отдыхать.
-  Что интересного увидели?
-  Посмотрела на зимний городок. - Последовала длинная пауза.
Тут папа, поднимая руку вверх, показывая на деревья за окном, проговорил:
-  Вон, какие березы выросли. Мы в ответ закивали головами.

Решив, что пришло время отдать папе свой подарок, я суетливо побежала в прихожую. Долго добывала его со дна сумки и как могла значительно, произнесла:
-  Это тебе, мой родной! Альбом, сделанный на материале фото, какие у меня нашлись, о тебе и о наших встречах. О городе, в котором ты живешь. О моей семье, о детях, которые посылают тебе поздравления и приветы. -
С этими словами я положила папе на колени синий, тесненной кожи альбом.
-  А еще привезла несколько глав, посвященных тебе из своей книги. Ты же читаешь книги?
-  Конечно, читаю! - громче, чем раньше улыбчиво ответил папа. Потом как-то ловко поднялся, перешел к столу и склонился над альбомом.
Удивительно, но очков он почти никогда не носил.
Медленно разглядывая  каждый лист с фото, узнавая места и людей, лицо его светлело и молодело. Молчаливая радость, похожая на гордость, выпрямляла его фигуру. А непроизвольно звучащее: - Спа-а-а-си-и-и-бо… - повторялось и повторялось.
Сергей пытался со своей стороны глянуть в альбом, но сделать это было невозможно. Папа почти накрыл его собой, удерживая двумя руками.
Тогда брат взял брошюрку из глав и, прочитав название и имя автора, (я подписалась псевдонимом) удивленно спросил:
-  А почему Полина Солнцева? 
-  А почему – нет! - ответила я. Про название -  «Между Римом и Иерусалимом», он уже не спрашивал.

Николай вошел тихо. Долго раздевался, а когда появился на пороге комнаты, я увидела, он был пьян больше, чем утром. В руках держал большой кусок свежего мяса.
-  Вот, принес! Ха-ха-ха! - торжествуя, прохохотал он.   
-  Унеси в кухню. Капает!  - велел Сергей. Старший брат молча подчинился и быстренько исчез с наших глаз.
Чтоб хоть как-то продолжить разговор, зная, что они только пару лет живут в столице, я спросила Сергея:
-  Как устроились в Москве?
-  Нормально  - последовал ответ.
-  А в каком составе живете, не тесно?
-  Нет, не тесно, живем втроем - ответил Сергей и, наклонившись под папину руку, пытался увидеть что-то в альбоме.
- Это моя старшая дочь – Наташа, а это младшая – Евгения. Это – правнучка Аришка! А это внучка – Женечка!!! - знакомила я родных со своими детьми.
-  А чем занимаются дети? В какой области?  - поинтересовался Сергей.
Под стать ему, я ответила: -  Умные!
-  Умные, - согласившись и понимая меня, кивнул он.
Вошел Николай и, увидев альбом, стал разглядывать его вместе с отцом и Сергеем. Несколько страниц я посвятила монастырю, который меня поразил своей красотой и в отличие от города, активной жизнью.
Братья всматривались в эти фотографии, и не узнавали мест. Выяснилось, что они там не бывали, несмотря на то, что выросли здесь и езды туда не более получаса.
-  Давайте пить чай, - взяв мою брошюрку и листая страницы глав, медленно произнес Сергей.
-  Давайте! Ха-ха-ха! - обрадовался Николай, глядя на меня.
Я словно не слышала, и продолжала знакомить папу со своей семьей. Прошло некоторое время. Сергей отправился кипятить чайник.
Вдогонку ему старший брат крикнул:
-  Знаешь, а я пригласил в гости на юбилей  кучу гостей! Ха-ха-ха!!!
-  И на какое время?  - обернулся брат.
-  На пять часов, Ха-ха-ха!
-  Так уже третий час!!! И кто будет готовить? - братья уставились на меня. Я тут же представила себе тот огромный кусок мяса, которым хвастался Николай, и поняла, что мне предстоящая работа не по силам. Тем более, кроме этого мяса ничего закуплено не было. Тут Николай заторопился и сказал:
-  Пошли в магазин за бутылками. -  Быстро собравшись, они ушли.

Мы с дремлющим в кресле папой остались вдвоем. Не принимая возражений, я тут же отправила его в постель. Прошла на кухню, постояла около раковины с грязной посудой. Заглянула в пустой холодильник. На кухонном столе чашкой прикрыла старческие зубные протезы. Отодвинула подальше от них подтекающее мясо. Включив конфорку, поставила на огонь чайник. 
Очень хотелось пить. Но в этом доме я хозяйкой не была. В свои приезды больше двух дней обычно здесь не оставалась. Лишь однажды, когда мы с мужем приехали навестить папу, то задержались здесь на две недели, чтоб сделать большую уборку и ремонт бытовых неполадок.
Геннадий отремонтировал все, что просил папа. Даже постирали огромный шерстяной ковер, что лежал на полу в центральной комнате. Это было семь лет назад.
После этого, через год я приезжала поддержать отца после операции. Бегала по магазинам в поисках нужных продуктов. По утрам с базара приносила свежее молоко. Готовила еду и, конечно, наводила в доме порядок. Выкидывала старый хлам и всякое тряпье, лежавшее кучами в шкафах и шкафчиках, на полках в прихожей и в ванной комнате. 
Как-то, разбирая вещи в шкафу и пересматривая их, в старых носках я наткнулась, на три припрятанные сберегательные книжки.
Две из них были на моих братьев. Суммы были такие, что у меня округлились глаза. Третья – расходная. На поступления с которой, отец жил скромно, даже скудно, отказывая в самом необходимом.
Старый одинокий человек хотел оставить детям как можно больше денег. Видимо, эта цель согревала ему душу. И этим он жил на девятом десятке лет.
Первым моим чувством, после неожиданного открытия, была пронзительная обида. Братьям – все, а мне – ничего!!
Вопросов я задавать не могла, а убедить себя, далеко не сразу, постаралась. Объяснением служило то, что отец меня не воспитывал, почти не видел и не знал всю свою жизнь. Я его отыскала глубоким стариком, вскоре после того, как он похоронил свою вторую жену и любимую дочь.
Он был рад нашей встрече, но родной я, похоже, стать ему уже не могла. Хоть и звал меня дочкой, но родными оставались только два его сына.
  Тогда отец довольно быстро окреп, порозовел и уже мог себя обслуживать. Несмотря на его просьбу пожить еще, я неожиданно, без внятных объяснений быстро собралась и уехала. Внушая себе, что не имею права нарушать своим появлением их тесный семейный круг.
    В телефонных разговорах отец говорил, что ждет ребят… Собираются приехать…. Скоро приедут…. Уже почти едут…. Но они не приезжали, а если появлялись, то на сутки - другие и без жен, значит без женской помощи.

Магазин был в соседнем доме, и братья вернулись быстро. Было видно, Николай потерял  равновесие еще больше. Его лицо и шея приобрели багровый оттенок. Он с трудом снял ботинки и, звеня множеством бутылок, пошел в кухню. А Сергей ко мне в комнату.
- Зина, Вы хотите есть?  - пытаясь изобразить внимание, обратился он ко мне.
- Спасибо, Сергей, но у меня своеобразный образ жизни и я почти ничего не ем - с восторженным полу-сарказмом ответила я.
Меня часто в последние годы выручала такая отговорка. Помогала отказаться от трапезы в нежелательной компании или в неподходящей ситуации.
-  Как это? Что за образ жизни?  - удивился он.
-  Очень просто. Я – Йог - глядя ему в глаза, твердо сказала я.
Подошедший Николай, услышав мои слова, переспросил:
- Так Вы что и мясо не едите?
- Не только не ем, но и в руки не беру!  - убивая их последнюю надежду, закончила я разговор на больную для братьев тему.

Раздался звонок в дверь. На этот раз пришла доктор. Разбудили папу. Женщина его осмотрела, прослушала и, глядя на нас, стала давать советы, как поддержать здоровье отца в дальнейшем. Выписывая рецепты, она попросила  паспорт.
Для папы оказалось трудным делом быстро его найти. Он открыл дверцу шкафа и начал суматошно перекладывать, затем выкидывать из него вещи. Откуда-то из глубины достал дамскую сумочку и вынул пакет с документами. Там паспорта не обнаружил и сел в растерянности на кровать.
Немного подумав, снова полез в шкаф. Теперь в другой угол. Пошарив на верхних полках и повыкидывая множество старых шапок и шляп, он вынул еще одну сумку, а из нее сверток. Развернул, и со словами:
- И здесь нет - горестно опустился в свое кресло.
Доктор терпеливо ждала. Сергей ринулся пересматривать содержимое пакетов. Я, просматривать в ящиках ближайшего серванта. Паспорта не было. Сергей встал над отцом и просил его вспомнить, куда он ходил в последние дни, и не давал ли свой паспорт кому-нибудь. Расстроенный старик только качал головой.
Тем временем я прошла к шкафу, взяла одну из сумочек и снова раскрыла пакет. Сергей мигом оказался рядом и выхватил документы из моих рук. Однако я успела рассмотреть среди нескольких сберегательных книжек бордовый корешок паспорта.
Папа с доктором обрадовались. А Сергей настолько напряженно смотрел на меня, что я инстинктивно показала ему свои пустые ладони.
         
          Доктор ушла. Мы сидели в большой комнате за столом. Каждый думал о своем.
-  Уже четвертый час - посмотрел на часы Сергей –  Пойду что-то делать с мясом.
-  Послушайте, ребята  - остановила я его –  может быть лучше отменить сабантуй? Посмотрите на папу. Он устал и ему сейчас гости совсем ни к чему. Да и чтоб стол накрыть требуется немало времени, продуктов, скатерть и умение. - Отец согласно кивал головой. Его плечи совсем согнулись под сизым халатом. Глаза смотрели внутрь остановившимся взглядом, а лицо стало отсвечивать желтым.
Братья посмотрели друг на друга, и ушли в кухню. После громких выяснений оттуда послышались удары деревянного молотка, отбивающего мясо. Вскоре пришел, не заходя в комнату, а сразу пройдя на кухню, первый гость. Там стало шумно и весело.
Папа дремал на диване. Я посмотрела в окно. Быстро темнело.
- Папочка, - тронула я его за плечо –  а у вас в темноте не страшно ходить?
- Вроде нет, но всякое бывает.
Мне пришлось сказать, что уезжаю. Я стала просить его меня понять и не обижаться. Отец в ответ согласно кивал опущенной головой. Одевшись и взяв дорожную сумку, я поцеловала папу:
- Не расстраивайся, родной, я еще приеду и мы с тобой посидим за накрытым столом.
- Не успеешь - вечевым колоколом прозвучали слова отца.

На дворе уже опустилась темень. О фонарях в городке давно забыли. Улицы были пусты и страшны. Я неслась к вокзалу. И молила Бога не наказывать меня за очередной побег. Еще дать мне сил  дождаться поезда, который отходил в Петербург очень нескоро.
Сидя на холодной скамейке в пустом здании вокзала, я подсчитала, последняя встреча с папой заняла в моей жизни лишь пять часов.


В тот год, уезжая, Геночка сказал, скорее всего, едет в деревню последний раз. Я в летние месяцы навещать его перестала. А когда приезжала, то лишь на два – три дня. Дольше быть при той запущенности и разрухе, что поселилась в доме, я не могла. Что-то менять уже было бессмысленно. 
Глядя на мой активный образ жизни, на  новые, непонятные, но любопытные увлечения, Геннадий почувствовал бессмысленность пролетающих лет. Мало того, с годами здоровье резко стало ухудшаться. Приходилось в одиночку решать трудные бытовые проблемы. Магазин, баня, рынок находились за много километров. Выручал «Жигуленок», но и он требовал ухода, бензина, обслуживания.
Надежды на помощь и внимание сына не было никакой. Сын женился. Новая большая семья требовала от него заработков. Они доставались неимоверным трудом. Видя свое будущее только в мрачных тонах, Игорь, считая себя жертвой, любой разговор заканчивал упреками в адрес Наташи, родителей, детей. А то, что все уехали от него из-за невыносимого ежедневного пьянства, он забывал. Несмотря на бесконечные уговоры, ссоры, обещания, пил ежедневно он и в новой семье.

Вернулся Геннадий в середине лета. Через семнадцать лет увлечения деревней передо мной предстал очень пожилой, седой, лохматый, опирающийся на суковатую палку, счастливый человек. 
Счастлив он был оттого, что все, о чем мечтал сделал, добился, а, когда понял, что время пришло, все раздал – раздарил и над ним больше ничего «не висело». «Жигуленка», все свои железки и домашний скарб отдал Игорю. Ульи с пчелами оставил другу. Вернулся домой, в надежный тыл, налегке, со старым рюкзаком.

После первых совместных дней радостного домашнего благополучия нам предстояло нелегкое привыкание к постоянному присутствию второго человека. Семь лет, за исключением зимних месяцев, что мы были врозь, сделали свое дело - отучили жить вместе.
Прежде всего, я спросила, какой образ жизни Геннадий предпочитает. Оказалось, он хочет жить так же, как и я. Впоследствии выяснилось, это для него невозможно. Хотеть и делать – разные вещи.
Вскоре постоянное общение показало, мы очень изменились, а может быть, вновь оказались в новых условиях. Приходилось привыкать  к
появившимся с возрастом привычкам, к усложнившемуся характеру, меняющему представление о нем.
Как выяснилось, Геннадий настолько отвык от города, что поход в магазин  вызывал в нем неуверенность и нервное напряжение. А оплата квитанций или поручение сходить на рынок, требовали таких длительных пояснений, что быстрей было сделать самой.
Зато, наведя прежний порядок в мастерской, за своим столом он мог починить, наладить, исправить любую поломавшуюся вещь. От часов, телефонов, электронных измерителей до набоек на каблуки и поломанной мебели. Он мог восстановить сантехнику, любые краны, поставить водосчетчики. 
Обычно немногословный, он всегда старался уйти от слов благодарности, от выражения признательности, которыми его осыпали соседи за починенные вещи. Когда Жене с Борисом  удалось выкупить еще две комнаты и получить трехкомнатную квартиру в полную собственность, то Геннадий стал у них главным консультантом по ремонту и электриком по вызову.

В благодарность Борис принес и водрузил на стол тестя свой старенький компьютер и монитор. Скажу сразу, осваивать машину я ему не помогала. Геннадий, сохранив в памяти те времена, когда я наедине воевала с компьютером, приложил все свои мозги и тоже освоил его сам.

  Приезд мужа нарушил мой привычный уединенный образ жизни. Через какое-то время я удивилась собственной злости, нападающей по утрам. Вроде, все как всегда, а злость нарастает. Не хотелось думать, что причиной являлось соседство с человеком, от которого не спрятаться. 
  Мне требовалось спокойное утро, удаление в себя, в свои ритмы, режимы, а присутствие второго, даже очень близкого человека не позволяло быть в себе. Я начинала спешить, волноваться, прислушиваться, переключать внимание.
Мало того, я исподволь сама наблюдала за ним. Знала все шорохи, все звуки, произведенные им. Молча выражала несогласие с его действиями. Возмущалась. А, главное, начинала торопиться.
  Решение пришло не сразу. Просто, следовало какое-то определенное время по утрам не встречаться, не разговаривать, не видеть друг друга. Мне требовалось уединение. И мы его нашли в элементарном способе. Закрыли двери. И только словом «свободно» их открывали.
  Решив проблему всегда возможного уединения, мы облегченно вздохнули. Моя злость постепенно перешла в понимание того, что Геночка «вошел в возраст».

  Выяснилось, и Геннадий  рад часам уединения в своей комнате – мастерской. Он хотел жить своей несложной, простой, с телевизором, с лежанием на постели, жизнью. Ему не хотелось никаких гимнастик, никаких «умных, настоящих» кино и спектаклей.
Он желал смотреть сериалы, передачи про вооружение, про НЛО, слушать бурные телевизионные дебаты, он хотел жить так, как живется.  Мои советы он не принимал, они требовали постоянных значительных физических усилий. Возможно, слишком большие усилия он приложил в предыдущие годы, очень устал от них. Потому, с удовольствием поддерживал нежное, трепетное отношение к своим хроническим болезням, посещая два раза в месяц докторов, проглатывая кучу лекарств и измеряя тонометром давление по десять раз в день.
В итоге результат получился плачевный. Мой муж из своей мастерской почти не выходит. Ему трудно передвигаться. И с этим придется жить дальше. Он делает электронный прибор «от всех болезней», читает технические журналы в Интернете и…редко  выходит из дома.
Даже при такой спокойной, почти санаторной жизни, с каждым годом его здоровье вызывает во мне все больший страх. Дважды в год он попадает в госпиталь. И лучшего ждать трудно. 

За годы такой жизни я научилась быть человеком с ушами и глазами на затылке. Научилась бросаться на выручку при любом нештатном шорохе или звуке. Я знаю, чем его накормить сегодня и что мы будем делать завтра, если и я неожиданно слягу. Я должна уметь трезво оценить любую ситуацию. Знаю, что в госпиталь его больше укладывать не буду. Сколько бы раз он там не лежал, выходил всегда в худшем состоянии, чем до поступления.
На сегодня я  –  это Мы. Конечно, бывает, мы не всегда можем понять друг друга, я не всегда согласна с его мнением, выводами, но, зная его непробиваемость, я научилась уступать, вернее, не спорить до хрипоты. Научилась уважать его мнение, но оставаться при своем, правда, после спора, с некоторым сомнением.   
Могу признаться, я по-прежнему, без волнения не могу смотреть на его мощную спину, на его руки, на губы, на брови «домиком». Не могу спокойно слышать его голос в телефонной трубке.
 
Если бы не слабое сердце, я бы своих лет еще не замечала. Все, что хотела, что могла, я сделала, узнала, увидела. Главное, я создала Дом Души. Как говорил преподобный Анатолий – «не ищи ни Рима, ни Иерусалима, а уготовь дом души, и к тебе придут не только Петр и Павел, но Сам Господь с Пречистою Матерью Своею и с сонмом Ангелов и святых….».

 Все дети живут собственной жизнью. Той, какую заслужили сами. И делают ее сами. Для меня важно, что все они живут парами, в браке. У всех семьи. Встречаемся мы редко. Но, я знаю, если будет нужно, они придут на мой зов.
Чувствую себя словно отработанный и падающий вниз ракетоноситель, вытолкнувший  на орбиту и давший ускорение собственным детям. Но, падать в океан не хочется….
Хочется посмотреть кино жизни, принимая в ней посильное участие, используя ту прекрасную способность, дарованную нам возрастом, дар Божий: смотреть на людей, на происходящее с высоты прожитых лет, с позиции полученных опытов, интуитивно чувствуя предстоящие события…
Этот «третий глаз» и есть мудрость. Надо ее применять в общении с людьми каждый день. Думаю, в этом и есть смысл долголетия…   
 
Однажды с балкона я увидела: шли два глухонемых человека, один впереди другого. И тот, что сзади все что-то страстно «говорил» размахивая руками. А впередиидущий убыстрял шаг, чтоб его совсем не «слышать». Однако «говорящий» догонял и все одергивал его за плечо, твердя свою истину. Но другому она явно была не нужна, он отворачивался и убегал.

Стараюсь не стать тем страстным человеком, объясняющим людям свою истину…..
 
Посвящаю Зойке, в честь семидесятилетия. 
                Автор.

6 апреля 2011 года.
Санкт-Петербург.