Он сидел, положив на рабочий стол сцепленные руки. Сидел неподвижно и молча, глядя перед собой. День был тихий и подозрительно спокойный, лишенный привычной деловой суеты. Он знал, точно знал, что этот день придет. День не мог не прийти. Похоже, день пришел.
Глядя в пустоту расфокусированным отсутствующим взором, он ощутил, как подступает оно – то самое, особенное состояние. Он уже не путал его с плохим настроением, неожиданной усталостью или периодическими вспышками меланхолии, когда нестерпимо хочется побыть одному. Знакомая неуловимая комбинация внутренних и внешних ощущений тихонько нашептывала где-то рядом:
– Ну что, дружок, никуда не делся. А на что ты рассчитывал? Уж тебе ли не знать, что от себя даже колобок не может укатиться? Глупый говорящий кусок полусырого теста. А ты – homo, да еще и sapiens. Готовьтесь, молодой человек, готовьтесь…
Сомнений быть не могло – процесс вновь запустился без предупреждения, будто программа, поставленная на таймер. «Значит, это время тоже истекло, сударь», – мельком подумал он, стараясь не мешать тому, что медленно вызревало где-то на задворках сознания. В том, что оно обязательно дозреет, он не сомневался, поэтому препятствовать процессу не видел смысла. Лишь отследил легкое чувство удивления, что это произошло раньше, чем предполагал.
Он отчетливо понимает, что за этим последует. Тихонько накатила теплая волна липкой тревожности, как перед посадкой самолета, когда надеешься на лучшее, но, поживши уже довольно на этом свете, не исключаешь других вариантов развития событий.
Самолеты, паровозы… Когда-то он часто летал и ездил по служебным делам вдоль и поперек великой страны, но не мог припомнить этого щемящего ужаса перед посадками. Не было его, как не было страха перед автобусами, поездами и вокзалами. Сжимающие время и пространство воздушные лайнеры лишь придавали дополнительную уверенность в своих возможностях. Ничто не настораживало, все взлетало и садилось, как в любимом тосте пилотов – количество посадок равнялось количеству взлетов. По-другому быть просто не могло.
«Да, сударь, многое изменилось не в лучшую сторону, – машинально подумалось ему. – И страны той огромной на картах нет, исчезла страна. И в города те красивые просто так теперь не попасть. И летать стало страшно, да что там летать. Страшнее всего ездить на метро; в подземной темноте особенно остро ощущаешь свою беззащитную мизерность и полную неспособность хоть как-то влиять на ситуацию».
Стоп.
Он сделал над собой усилие, задвигая подальше грустные мысли, зная, что копание в подобных материях неизбежно загонит в тоскливый ступор. Давно выработав привычку в каждом событии усматривать позитив, он и сейчас старался отыскать в происходящем положительный смысл.
Значит, и этот круг замкнулся.
Ну что ж, вооружен тот, кто предупрежден. По крайней мере, ему ясно, что он должен действовать. В каком направлении, еще предстоит определить, но это уже детали. Он знает, что справится. Хотя он не является стопроцентно уверенным в себе человеком и не обладает даром предвидения. У него просто нет выбора.
Как не оставалось его тогда, когда это произошло с ним первый раз, в той, прошлой жизни. Эти события он запомнил в деталях почти поминутно, впоследствии прокручивая в голове обрывки воспоминаний, пытаясь понять, как все случилось. Тогда он не знал, не мог знать, во что они выльются, те события.
Много лет назад он также молча сидел, положив руки на стол. Глядя перед собой, пребывая в мягкой задумчивой прострации. Он любил, когда в рабочее время удавалось выловить это редкое состояние, побыть в котором даже теоретически не представлялось возможным в силу специфики его работы.
В помещении было непривычно тихо и спокойно. Ничья синяя униформа не носилась между бункером и производством, увенчанная перекошенной потной физиономией, нагрузившись приборами и документацией, словно вьючное животное. Люди из цехов не врывались поминутно в лабораторию, умоляя ускорить процесс. Телефоны молчали. Даже вездесущее начальство никак себя не проявляло.
Похоже, там за стеной, где ревели и стонали сотни, тысячи тонн программно управляемого железа, в этот необычный день вполне обходились без них. Горы окрашенного движущегося металла, визжа, скрежеща, и шкворча создавали себе подобное – мелкие куски голого железа разных форм и размеров, из которых позже соберут очередную гордость отечественной нетяжелой промышленности. Горы движущегося и ревущего металла в импортном и советском исполнении почему-то временно не нуждались в помощи таких, как он – Максим Бобров.
Таких как Максим в подразделении насчитывалось еще человек двенадцать, не считая командира. Двенадцать мужских особей разного возраста, опыта, квалификации, стажа работы и статуса. Это для цеховых они все на одно лицо – голубая кровь, как им льстили, когда хотели побыстрее выманить в цех.
«Хм, голубая кровь, – он ненадолго вернулся из прошлого. – И это понятие теперь употребляется, мягко говоря, несколько в ином смысле. Сколько же всего сдвинулось с места, встало с ног на голову, затрещало по швам и рухнуло в тартарары?» Тогда это звучало гордо – голубая кровь, белые люди. Белые для постороннего наблюдателя. Сами же, любой из них, они прекрасно понимали, что даже минимальное отличие от серой массы подразумевает плату за это удовольствие.
Окружающим они казались дружной сплоченной командой единомышленников, объединенных борьбой против враждебного мира производственников с вечными авралами. Но бравые единомышленники слишком хорошо знали, что законов внутривидовой борьбы никто не отменял. Внутри своей популяции белые люди повторно сортировались по оттенку белизны, от темно-серо-белого до просто-белого. Бело-белых в службе быть не могло, поскольку законы межвидовой борьбы работают не менее эффективно.
Ох уж эта вечная борьба за место под солнцем. С ней плохо, без нее совсем хреново. «Славное было времечко, славное, – он поймал себя на мысли, что кое-каких приятных впечатлений из той интересной жизни ему отчетливо не хватает сегодня. – Да, господа, есть что вспомнить. Жизнь была прекрасна и удивительна».
Он опять незаметно погрузился в атмосферу того переломного дня, когда его прекрасная и удивительная жизнь треснула, как дорожное полотно в зоне оползня, и словно развалилась на два отдельных куска, один до, другой после.
В лаборатории стояла тишина, почти как в библиотеке.
Он продолжал сидеть, глаза смотрели в одну точку. Несколько минут назад он зафиксировал в ежедневнике все, что произошло значимого за последние пару часов. Эту привычку Максим срисовал у коллеги с прошлого места работы, где тоже регулярно велись разборы полетов с последующим назначением крайних. Крайними, как правило, оказываются те, кто не успевает быстро и внятно ответить начальству, почему так получилось. Или почему не получилось. Тот мудрый коллега реже всех попадал в крайние, потому что, прежде чем отвечать на каверзный вопрос, он, демонстративно не торопясь, извлекал рабочий блокнотик.
В блокнотике, у него всегда было записано – кто, что, и кому. И когда, с точностью до минуты, ставилась та или иная срочная боевая задача. Начальство обычно ругалось, оперируя данными из головы, коллега же спокойно гасил атаки, ссылаясь на записи. Счет чаще всего был в пользу коллеги по той причине, что нет у начальства столько свободного времени, чтобы все свои устные распоряжения записывать. Начальство старалось с коллегой не связываться, дабы лишний раз не шлепаться в грязь начальственным лицом.
Над Максимом частенько посмеивались, когда он, выкроив несколько минут, что-то записывал в ежедневник, сидя в своем углу, откуда лаборатория просматривалась как на ладони, включая стол шефа и входную дверь. Немаловажное преимущество, которым он владел в полной мере. Он сам делал планировку помещения, когда в прошлом году электроников перегнали ближе к станкам. Перевели из пыльного и вечно жужжащего, как пчелиный улей актового зала в соседнем здании, где остались ждать лучшей доли десятки людей из других отделов.
Вентиляционная камера шесть на восемь без окон, зато свое отдельное логово и цеха рядом. Шеф, молодец, постарался, выбил для своих орлов. В очередной времянке никто не хотел прикладывать лишних усилий, все сказались чрезмерно занятыми. Он сделал неблагодарную работу – распланировал лабораторию – не забыв, однако, извлечь для себя пользу, смысл которой дошел до коллег и шефа позже. Многие потом, включая шефа, покушались на его медвежий угол, но он всегда находил способ нейтрализовать очередное проявление внутривидовой и межвидовой борьбы.
Руководство нередко заставало соратников на рабочих местах врасплох за компьютерными играми, подработками или чтением посторонних книг. Игрушки он считал пустой тратой времени, халтурой не занимался, а вот не полистать в рабочее время умную книжку полагал упущением, если не сказать, глупостью. Свободного времени у него, молодого, подающего надежды инженера, оставалось крайне мало, а без чтения книжек он долго обходиться не может. Возраст и амбиции требовали свежей информации, как лучше влиться в общество. Кроме того, надо совершенствовать английский и не дать загнуться немецкому.
Служебная документация, под весом которой трещали стеллажи и полки, также требовала постоянного внимания, которого редко, когда оставалось достаточно, после выполнения всего, что ежедневно валилось сверху под грифом «Срочна-а-а!!!».
На складе ждали десятки симпатичных картонных коробок и штабель тяжелых, обитых металлическими полосами, грубо сколоченных деревянно-фанерных ящиков. В коробках в белейших одеяниях из вспененного то ли полистирола, то ли полиэтилена, покоились приятные на вид и ощупь приборы, закупленные на диком, как говорил сидящий справа старший товарищ, западе. После распаковки содержимого коробки моментально растаскивались соратниками по домам и гаражам. Уж больно они крепкие, легкие и долговечные. Нежно шуршащие куски и листы вспененного полимера неизвестного названия также быстро исчезали, правда, в отличие от коробок, непонятно под какие цели и задачи. Никто не признавался.
Массивные ящики, без устали награждавшие руки Максима занозами и порезами, хранили в себе деревянные ящички поменьше, засыпанные опилками. Гладкие, окрашенные в серый или зеленый цвет чемоданчики, окованные металлическими уголками. В чемоданчиках лежали строгие и лаконичные приборы отечественных производителей. Всем своим видом, начиная от цвета и формы, веса и габаритов и, заканчивая расположением ручек и переключателей на передней панели, они несли работающим напоминание – мы созданы для служебного пользования, мы не отвлекаем от работы.
На чемоданчики, освобожденные от черных и серых жильцов, шла настоящая охота, поскольку в домашнем хозяйстве им нет цены. Получением и хранением приборного хозяйства и сопутствующего оснащения в нагрузку к основным обязанностям занимался Максим, поэтому последнее слово всегда оставалось за ним. Многочисленными приборами надлежало уметь пользоваться, что, опять-таки, требовало вечно недостающего времени.
Прекрасно сознавая, что переделать всю работу на этом пятачке машинно-людского сосуществования просто по-человечески невозможно, коллеги свободные минуты предпочитали тратить на чай, перекуры, телефонные звонки или бесцельное брожение по смежным службам, в надежде найти незанятые уши. В этих случаях непредвиденная встреча с начальством заканчивается благополучно, ибо чай и перекуры считаются святым делом, а болтовня по телефону и брожение по этажу с озабоченным лицом не могут квалифицироваться, как злостное уклонение от работы. За которую, как известно, платят деньги.
Такой стиль не был чем-то из ряда вон выходящим. Не только их отдел, но все аналогичные подразделения этого немаленького предприятия, результат работы которых не поддавался измерению в килограммах, метрах, литрах и штуках – все они работали и существовали по единым социальным законам. Не спрашивают – не отвечай, не просили – не делай. Надо сделать – сделаем ровно столько, чтобы не возникало лишних вопросов, а на большее не рассчитывайте. Пусть надрываются старослужащие или молодежь. Хотя совсем недавно в лаборатории царил совершенно другой климат отношений между исполнителями и руководством.
На годами отработанном фоне индивидуально-коллективной жизни любые, даже незначительные отклонения от нормы, сразу бросаются в глаза. Как бросалась в глаза его привычка постоянно, по несколько раз в день, что-то писать в ежедневнике. Не только у него имелся рабочий блокнот, многие делали записи, но он писал заметно чаще и больше. Иногда не хватало страницы, когда день был слишком переполнен событиями.
– Что, Максим, оперу пишешь, хе-хе, пиши, пиши, – острил кто-нибудь из снующих мимо сослуживцев, цитируя бородатый анекдот.
– Опер про всех просил написать, – поддакивал второй, пытаясь заглянуть в блокнот, изгибая шею. Но угловое расположение стола Максима не способствовало быстрому пониманию того, на что тратятся бумага и время.
Блокнот он никогда не оставлял без присмотра, уходя, запирал в стол. На совещаниях и разборках пользовался головой, что естественно, вызывало у коллег дополнительное недоумение. Зачем напрягаться-то лишний раз, если так прокатывает? Никто не питал иллюзий, что это связано с общим делом. Самые отпетые идеалисты отдавали себе отчет в том, что Максим не относится к людям, кто стал бы утруждаться исключительно ради общественной пользы или похвалы руководства. Даже прибавка к зарплате не является для него причиной менять взгляды и убеждения.
Коллеги не могли не догадываться, что Максим делает это для себя. Но что уж такого ценного ему это приносит, этого коллеги понять не могли. Они, как все нормальные люди, понимали только то, что сами хотели понимать.
Максим как специалист на хорошем счету у начальства, хотя оно слегка недолюбливает его за некоторые черты характера. Но это мелочи, в подобных коллективах все не сахар.
У него завидный огород, а станки – дай бог каждому такие обслуживать. Сплошной Запад, мировые имена, наши дрова рядом не валялись. В прошлом году его впервые выпустили в загранкомандировку на приемку оборудования, всего на недельку. Но все старослужащие, сидевшие за бугром годами и исколесившие пол-Европы, захлебнулись слюной.
Еще бы, тех, кому за более чем тридцатилетнюю историю предприятия удалось слетать за океан, их даже не десятки, хотя народ выезжает ежегодно сотнями. Их единицы. Волею судьбы Максим оказался в их числе. Первая партия и сразу в дамках, везет же людям!
А недавно прошел слух – большой шеф обмолвился – если начальник лаборатории уйдет на повышение, другой замены, кроме Макса, он не видит. Этот слух не радовал Максима. Он вдоволь насмотрелся, что значит работать с людьми. Перспектива покомандовать ему не очень улыбалась. Чтобы быть хорошим начальником, надо обладать способностью давить людей, и уметь ходить по головам, а этому Максим учиться не хотел. Его самого слишком часто пытались давить. Работа с бессловесными, но послушными железками привлекала куда больше. И, к слову сказать, начальник отдела всегда слыл своенравным самодуром.
Но, так или иначе, у Максима Боброва имелись причины вести себя спокойно и расслабленно, подобно индийскому радже. Он явно на взлете. Но Максим почему-то не менял своего напряженного рабочего стиля, были у него и другие заметные странности. Все это, вместе взятое, совсем не вносило ясности, какие же на самом деле двигают Максимом мотивы поведения. А все, что непонятно, во все времена вызывает глухое раздражение, это закон жизни. В драку открыто пока никто не лез, по-мелкому тоже вроде не гадили. Лаборатория существовала недавно, притирка коллектива и отдельно взятых характеров еще не закончилась.
Максим сам не осознавал полностью, зачем он так подробно все описывает. Иногда это действительно утомляет. Выходы в цех и совещания, встречи и переговоры, имена и фамилии, адреса и телефоны. Как добраться до предприятия в городе Энске или Эмске, расписания движения поездов, номера рейсов самолетов. Наверное, так спокойнее, когда он знает, что вся эта суматошная чехарда, кружащая его последние три года, схвачена и положена на бумагу. Закованная в блокнот, она уже не производила гнетущего впечатления неуправляемого, несущегося неизвестно куда информационно-событийно-людского монстра, постоянно пытающегося смять и сожрать его.
Усматривая в этом ритуале больше плюсов, нежели минусов, он, подчиняясь рефлексу, полчаса назад достал ежедневник из верхнего ящика стола и записал все, что представляет интерес.
Сегодня негусто.
Пара звонков в Москву. Возможно, командируют на выставку. Потребуется организовать приглашение и гостиницу. Скорее всего, пошлют его. Он знает, что начальство делает это скрепя сердце, ведь выставки – это отдых, своего рода психотерапия. Это презенты, в конце концов. Фирменные блокнотики и ручки, калькуляторы, автоматические карандаши, фонарики, зажигалки и прочая приятная мелочевка, которой дома скопилось уже порядочно. Мелкие полезные презенты, но бывают не мелкие, если повезет. Мелочью допустимо похвастаться перед сослуживцами и даже поделиться, чтобы слюней не пускали, о крупных лучше помалкивать в тряпку. Незачем лишний раз дразнить гусей.
Всем известно, что в такой командировке частенько обламывается несколько банок импортного пива или бутылек французского коньячку. Может перепасть хороший растворимый кофе из страны диких обезьян. Не сравнить с питерским толченым кирпичом в продуктовых пайках, которыми ежемесячно снабжает родное предприятие.
Высшей удачей считается отхватить блок «мальборо» или «уинстона». Тогда какое-то время тебя будут любить-уважать почти по настоящему – в коллективе курит большинство, включая шефа.
В силу меркантильной подоплеки выставочной работы попасть туда хотелось всем без исключения. Но Максима посылали чаще, особенно это касалось выставок международных. Причина была настолько простой, насколько и сложной. На выставках требуется работать быстро, иначе ничего не успеешь собрать. А собрать полагается много-много брошюр, каталогов и буклетов общим весом до десятка-полутора килограммов. Для этого недостаточно обегать как можно больше стендов. Обегая, нужно умудриться выпросить у жадных фирмачей наиболее ценное, а не бестолковые глянцевые бумажки с картинками. Максим всегда привозит то, что надо. Такое положение вещей не оставляет начальству выбора – другого способа бесплатно заполучить импортную документацию в природе не существует.
С быстрым перемещением проблем ни у кого не возникает, за исключением сидящего справа коллеги. Коллега, будучи в возрасте, уже не стремится на выставки. Для него это давно пройденный этап. Стремятся молодые и быстроногие братья Максима по оружию. Но натыкаются на непреодолимое и, как им кажется, совершенно несправедливое препятствие. Кроме быстрых ног требуется шустро и результативно контактировать с иностранными товарищами. Вот здесь-то и зарыта большая злобная собака.
Максим сносно владеет английским, потому как штудирует его без малого шесть лет. Живет в нем неутоленная в свое время тяга к этому языку. Не дали поучить как всем в средней школе, силком запихали в группу французского. Решили, наверное, что так ему, тогда еще совсем маленькому и глупому Максику, будет лучше. Не мог тогда Максик Бобров знать и понимать своего счастья, поэтому решали за него другие люди. В итоге, от французского его тошнит по сей день, а английский назло всем он одолел на курсах позже, после окончания ВУЗа. Это тоже долго считалось одной из его странностей. Ведь за знание иностранных языков не доплачивали ни копейки, какой смысл?
Смысл обнаружился позже, когда он перевелся сюда – в центр технического развития автозавода – куда годом ранее перевелся шеф, а затем переманил несколько ценных кадров из разных производств, включая Максима. На прежней работе Максим не сильно афишировал увлечение английским, хотя все знали, что он без труда почитывает документацию в оригинале. Это умеют делать многие, достаточно владеть словарным минимумом по существу, т.е. терминологией. Что особенного? Читаю и перевожу со словарем, все так делают, на то она и средняя школа. На новом месте работы этот полезный навык пригодился несколько в ином качестве. Бобров, как выяснилось, неплохо лопотал не только на бытовом, но и на техническом английском.
Он, усмехнувшись, вспомнил квадратные глаза начальника лаборатории, когда тот впервые услышал Максима, вдруг заговорившего при нем на английском. Вернее, на тарабарском, как выразился шеф. Это произошло на переговорах с англичанами в Москве. Шеф впервые взял его с собой в столицу в качестве поощрения, чтобы Максим понял, какая красивая бывает жизнь и куда на самом деле следует стремиться. И как, пребывая в состоянии этого стремления, надлежит себя правильно и благодарно вести.
Штатной переводчицей работала молоденькая москвичка со стандартным надменно-снисходительным выражением холеного личика. Впрочем, это выражение появлялось на ее мордашке, словно маска, только в тот момент, когда она обращалась к двум зажатым провинциалам. Ведь они даже не умели правильно садиться в обыкновенное кресло из натуральной кожи, в котором, в принципе, легко мог расположиться индийский слон средней комплекции.
Одна из тех блатных малышек, которые получают светлое настоящее вместе с будущим из рук всемогущего любящего родителя или бескорыстного спонсора. В виде непыльной работы переводчиком-референтом в иностранном торгпредстве, а не сельской училкой в дальнем подмосковье, если повезет. Эта, конечно, была не самая крутая – тогда бы она пребывала вне пределов родной страны, – но и такое было весьма недурно для ее возраста, внешности и ума.
Она представляла подвид смышленых девочек, которые умели, подавая кофе иностранному трудящемуся, невзначай нагнувшись, медленно пронести перед заграничным лицом те или иные выступающие части молодого тела. Усиливая эффект от проноса правильно подобранной спецодеждой. Они, эти умницы, обожали вгонять не только провинциальных, но и московских гостей в непроходимое шоковое состояние простым набором участливых вопросов в обязательном комплекте с ангельской улыбкой:
– Что будете пить? Есть чай, кофе, минеральная вода, лимонад, соки. Может, желаете выпить? Есть пиво, вино, водка, коньяк, виски. Вы курите? Есть «мальборо»…
Девочка наверняка знала, что в ответ непременно последует могучая пауза, плавно переходящая в нечленораздельное мычание, означающее судорожную работу загнанной в тупик мысли. И шеф и Максим к тому времени уже успели наглядеться на эти спектакли дома, работая с иностранными делегациями в городском интерклубе, где обычно проходили переговоры и презентации. Поэтому свое поведение в начале переговоров они оговорили заранее, еще в самолете.
Впоследствии Максим неоднократно убеждался на личном примере, как это замечательно и предусмотрительно, быть готовым.
Будь готов – всегда готов!
Какой же огромный тайный смысл сокрыт в короткой задорной фразе, которую приходилось часто и громко выкрикивать в далеком пионерском детстве. Он был готов, вернее они с шефом были готовы.
Не дав переводчице закончить вопрос, они, напустив на себя спокойное безразличие, заказали апельсинового сока. Ухоженное личико, обрамленное крашеными а-ля Мэрилин Монро локонами, слегка вытянулось. В голубых глазках мелькнуло удивление. Они же демонстративно проследовали в комнату переговоров, где стоял обычный стол, окруженный удобными стульями. Дурацкий, ниже колен стеклянный столик, и кожаные кресла для слонов остались в холле. В переговорной, выкладывая бумаги, они положили на стол свои сигареты – болгарские «вт». На лице переводчицы отразилось легкое разочарование, сменившееся надменно-снисходительной маской. Девочка поняла, что провинциалы выиграли первый раунд.
Она принесла напитки, салфетки и чистые пепельницы, быстро сделав нехитрые приготовления к переговорам. Подавая англичанам кофе с печеньем, не забывала ненароком чиркнуть кого-нибудь грудкой или попой. Ставя стакан с соком перед Максимом, она даже ему продемонстрировала содержимое своего декольте, но он опять оказался готов. Подавив рефлекторное желание отодвинуться от благоухающей явно не советским парфюмом девчонки, он постарался не делать лишних движений. Справиться с глазами было сложней, но, придав равнодушное выражение лицу, он сделал вид, что всецело занят подготовкой к предстоящим переговорам. Он не питал ни малейших иллюзий на свой счет, прекрасно сознавая, что переводчица, скорее всего, делает это по привычке. Или для поддержания формы. «Далеко пойдет», – думал Максим, листая блокнот. В этом он ее понимал – хочешь стать мастером своего дела, нельзя упускать возможностей повысить уровень. А может, всё проще? Она могла таким образом греть уязвленное самолюбие.
Так или иначе, девица сдалась, приступая к выполнению прямых обязанностей, т.е. стала добросовестно, как учили, переводить технические переговоры на бытовой язык. Довольно скоро Максим заметил, что переводчица, мягко говоря, искажает смысл. В начале с английского на русский. Микросхемы и печатные платы у нее легко превращались в кристаллы и полиграфические карточки. Разъемы и контакты незаметно мутировали в розетки и иголки. Но это было еще терпимо для ушей из региона, слышали переводы и похлеще. Знать всё никому не дано, не положено, и просто неприлично, в конце концов.
С русского на английский, похоже, транслировалась не меньшая, а большая белиберда. Минут через двадцать старший англичанин начал поеживаться и странно поглядывать на шефа после перевода очередного шефского вопроса. Все чаще следовали переспрашивания и уточнения. Англичанин прекратил улыбаться и заметно нервничал. Шеф потел, вытирая носовым платком покрывшееся красными пятнами лицо. Он чувствовал себя идиотом, но повлиять на ситуацию не мог. Переводчица, как ни в чем не бывало, продолжала гнать галиматью в оба конца. Ее ситуация вполне устраивала.
Девочке явно нравилось ставить их на свое провинциальное место. Переводя, она откровенно насмешливо разглядывала беспомощно сопящего в усы краснолицего шефа, но мило улыбалась простому британскому парню, который терял последнюю надежду продать русским электронное творение своей далекой фирмы. Максима с момента начала переговоров она не удостоила ни единым взглядом. Может быть, она не простила ему безразличного отношения к тому, что прикрывала ее полупрозрачная блузка. Возможно, причина крылась в том, что он занял место сбоку от нее. Как бы то ни было, он тихо сидел сам по себе на тех странных, заходящих в тупик переговорах. Все произошло спонтанно даже для него.
После очередного, особенно вольного перевода с русского на английский, мрачный англичанин стал еще мрачнее. Хмуро попросил повторить вопрос. Шеф уже не краснел и не потел. Он, похоже, обдумывал, как технично унести ноги. Он повторил вопрос слово в слово, уставившись в блокнот, не глядя ни на кого из присутствующих. Девочка, усмехнувшись, открыла рот, собираясь выдать повторную порцию лажи.
В этот момент Максим подался вперед, и, предварительно извинившись, медленно перевел англичанину последний вопрос шефа. Перевел, тщательно подбирая слова и термины. Все сидевшие в переговорной оцепенели и уставились на Максима. Он почувствовал себя лошадью, которая зашла в вегетарианский ресторан и заказала свежего шпината в соевой заливке.
Первым пришел в себя главный англичанин. Облегченно выдохнув вежливую улыбку, он что-то исправил в переговорном отчете. Далее, обращаясь напрямую к Максиму, стал быстро задавать вопросы по всем непонятным моментам. Максим отвечал вначале скованно и медленно, потом, войдя во вкус, заговорил более спокойно и бегло.
Так продолжалось минут пять. За это время замолчавшая переводчица слегка порозовела кожей лица, шеи и еще чуть ниже. Она сидела тихо, не шевелясь, стараясь не встречаться глазами с англичанином. Он, впрочем, не смотрел в ее сторону. Он работал, ибо время для него означало деньги. Для него оно измерялось не в условных единицах, а в полновесных английских фунтах стерлингов. Девочка, стараясь не шуметь, незаметно приступила к уборке посуды и пепельниц.
Шеф, потерявший дар речи в момент вмешательства Максима в переговоры, уже оправился от изумления. Пока англичанин уточнял неясности, он вернул в исходное положение нижнюю челюсть, привел к обычному размеру глаза. Поправив пятерней чуб, отдышался и начал проявлять признаки нетерпения. Он ничего не понимал, кроме того факта, что положение как будто исправляется. Улучив момент, шеф попросил Максима перевести английскому джентльмену, что остались еще вопросы, которые он, шеф, хотел бы обсудить.
Переговоры закончились через час, можно сказать, успешно. Шеф сиял от счастья. Максим чувствовал себя выжатым лимоном, но испытывал душевный подъем, усиленный двойным шотландским виски без содовой, которым угостили англичане. Кроме того, они настояли на том, чтобы шеф с Максимом курили их сигареты.
На пороге офиса им вручили по увесистому пакету презентов. Это означало, что британцы, как их правильно следует называть, испытали чувство глубокого удовлетворения и надеются на логическое завершение сотрудничества.
– Your English is very good, sir, – твердил старший британец, тряся руку Максима.
– Where did you study it? – вопрошал второй, тряся руку шефа.
– I studied English at school, sir, – скромно отвечал Максим. Британцы хитро улыбались, многозначительно переглядываясь, и дружно кивали головами, делая вид, что верят.
– Сенк ю, мистер. Гуд бай, – воткнул напоследок шеф и залился краской, смущенно улыбаясь.
– Чего они тебя пытали-то в дверях? – спросил он Максима, когда они падали в основание бетонно-стеклянной башни бизнес центра в скоростном лифте «otis».
– Так, ерунда, сказали английский мой ничего, да спросили, откуда дровишки, – подчеркнуто безразлично отчитался Максим.
– А ты?
– Сказал, что учил в средней школе, – улыбнулся Максим.
– Так и сказал? Ха-ха, так их буржуев, пусть знают, мы тоже не мимо горшка писаем! – посмеивался довольный шеф.
Они неспешно шли к метро через парк.
Стоял чудесный весенний вечер. Тот редкий теплый вечер, когда нет желания спешить, а хочется наслаждаться отличной погодой, молодой удачливой жизнью и думать только о хорошем. Жаль, что им не утвердили впоследствии закупку английского чудо-компьютера. Сказали, нет валюты и надо искать подобный среди наших, отечественных производителей. Они не смогли убедить главного инженера в том, что подобную машину в отечестве спаяют лет через двести, если вообще когда спаяют.
Нет валюты, нет валюты…
В течение последующих нескольких месяцев им неоднократно приходилось слышать это от руководства, когда приносили на утверждение очередной перечень закупаемого оснащения. Еще недавно она была, эта валюта. В ограниченном, естественно, количестве. Но количество ее согласовано и утверждено для лаборатории два года назад, в начале становления этого нового, большого, и самостоятельного подразделения предприятия. Новому опытному производству предстояло поднять на недосягаемую – не ниже мировых аналогов – высоту потребительские качества продукции, выпускаемой заводом.
И вот теперь валюта куда-то стремительно исчезает. Того, что осталось по последней ведомости закупок, уже не хватает даже на приличный инструмент. Все чаще им недовольно намекают на советские аналоги, отправляя на поиски в Союзе. В Союзе Советских Социалистических Республик. Ни высокое начальство, ни шеф, ни Максим не предполагали, в самом кошмарном сне не могли увидеть, что нерушимый уже корчится в агонии, доживая последние годы. И в этой агонии, вероятно, самым незаменимым лекарством, продлевающим неизлечимо больному организму светлые дни, была валюта.
Но тогда, после переговоров, они пока могли наслаждаться своей маленькой победой, это был их день. Вечером в гостинице шеф, разливая водку, приговаривал, почесывая затылок:
– Ну, Макс, молоток, как ты вовремя, а? А я сижу и думаю, кто же из нас дурак-то, я или Джон этот? Я уж решил – капец, приехали. А ты р-раз, и разрулил! Ну молодец, ну голова. Я слышал от мужиков, что ты шпрехаешь, но чтобы так вот, слушай! И девку за пояс заткнул! Давай, за умных, что ли…
Произнося тост, шеф вынес ему персональную благодарность за заслуги перед… Этого Максим не понял, но уяснил, что начальник им доволен. Позже, в самолете на обратном пути домой, шеф подробно будет выпытывать у него, что и как нужно сделать, чтобы быстренько достичь уровня владения иностранным языком хотя бы как у него, Максима.
Хотя бы… Что он мог ответить?
Что надо на пять, а лучше на восемь лет забыть, что есть на свете что-то еще, кроме иностранного языка? Плюс, поправка на вакуум, на отсутствие языковой среды и носителей этого самого языка. Плюс то, плюс это… Целая куча плюсов, которые запросто могут вам вылезти одним большим толстым минусом.
После командировки шеф, а за ним кое-кто из коллег, впечатлившись рассказом о Максимовом подвиге, ломанулись в английский. Старым дедовским способом – по самоучителям, разговорникам и аудиокассетам. Да, ребята, никто в то время, включая Максима, не знал одной интересной подробности. Самоучители, равно как и разговорники в той великой, ныне почившей стране, составлялись так, чтобы напрочь искоренить в чьей-либо не в меру любознательной голове желание изучать вражеские языки. Зачем, скажите, живущему в самой лучшей в мире стране, вполне счастливому и самодостаточному советскому гражданину забивать голову такой ересью? Первым сдался шеф, сдались по очереди коллеги. Никто не достиг даже его, Максима, дилетантского уровня владения чужим тарабарским языком.
Хотя он не жмотился, когда шеф, подходя с разговорником, просил растолковать непонятное. И не особенно тушевался, когда тот, отходя с довольной лисьей физиономией, шутливо грозил ему пальцем, приговаривая:
– Скоро, скоро мы разрушим твою монополию, Максим, вот увидишь. А Степа вон и вовсе на курсы записался.
– Какую монополию, Лукич, о чем ты? – включал дурака Максим.
А про себя думал, что, естественно, они ее разрушат. Только не скоро, а годика через три-четыре, если прежде не наскучит рушить. А потом поймут, что зря старались. Потому что эти три, четыре годика он, Макс, стояние столбом на месте в своих планах почему-то не отразил. Он был уверен, что так и случится, но на всякий пожарный подстраховался. Без лишнего шума поступил на заочные всесоюзные двухгодичные курсы немецкого языка. И тянул эту лишнюю лямку до конца даже тогда, когда все потенциальные разрушители монополий угомонились и нашли своим амбициям другое применение.
Корочки до сих пор хранятся; и письменный и устный экзамен он сдал на «отлично», подгадав под это дело командировку в Москву. Жаль, что немецкому не удалось найти достойного применения, кроме чтения документации. Почему-то все приезжающие в Союз немцы, с которыми ему доводилось позже общаться по работе, все они бегло говорили по-английски, а кое-кто и русским неплохо владел.
С тех пор минуло два года, два предельно насыщенных и интересных года. Десятки международных выставок, лавина переговоров с иностранцами, и море литературы на английском не могли не внести сильную языковую лепту в голову Максима. И конечно, единственная пока командировочка за коварный за рубеж, как пел когда-то всенародно любимый певец. Будут и другие, в этом Максим не сомневался, ведь они вернулись победителями, хотя это обрадовало далеко не всех. Победителей не судят, но и не особо любят, как показала суровая действительность. Но, к счастью, человеческие сообщества без них не обходятся, это Максим тоже уяснил.
Так что, скорее всего, на следующей неделе он снова увидит столицу. Чтобы в очередной раз привезти с выставки десяток-другой килограмм бесценного бумажного груза. Заодно потренировав свой любительский английский.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/04/08/1172