Ника убежал, а я остаюсь переваривать услышанное. Не то чтобы он меня полностью ошарашил – кое-что я понял и без него. Сам по себе всплывает в голове старый киносюжет. Герой в незнакомом городе, без денег и документов. И как-то выкручивается. Что у меня? Незнакомый знакомый город. Жилья нет, но часов через двенадцать надо будет где-то заночевать. Банковского билета в миллион фунтов стерлингов нет, только мелочь, полученная от Ники. Джековы деньги по причине жёсткости пока что не годятся даже в качестве туалетной бумаги. С языком всё ясно, за сто лет он изменился мало. Аборигены меня поймут, ежели не на жаргоне буду общаться. Впрочем, за последнее время поумнел, к тридцати годам перешёл на нормальный язык, хотя студенческий сленг ещё проскакивает. Но следить за речью всё равно придётся. Реалии своего времени придётся забыть. Здесь нет электричества, радио и всего того, что с ним связано. В сущности, всё это похоже на некую игру с изначальными ограничениями. Заиграюсь, забуду, пообещаю кому-нибудь позвонить завтра с утра – ничего страшного, как-нибудь выпутаюсь. Не Штирлиц в логове врага. Ладно, поживём – увидим.
Самое лучшее, что могу сейчас – просто отвлечься, посмотреть на Волгу. Спешить некуда. До половины второго ещё… Чисто механически смотрю на часы. Семь пятнадцать. Это на моих. А здесь сколько?
Глазами вверх на колокольню. И вчера посмотрел бы так же. Почти половина десятого. Ставлю часы. Ладно хоть механические. Заводная головка и в каменном веке не подведёт. Бьют куранты – как-то ярче и богаче. Ну да, колокола сбросят только через тридцать с лишком лет, но ни сами колокола, ни звонари об этом не знают. Странная мысль – колокола как живые существа. Что они знать могут? Мистика? А ты сам здесь – не мистика? В командировку от института экспериментальной истории приехал материал собирать?
Ещё немного, и крыша точно поедет. Действительно, пора отвлечься.
«Боярышня» с «Боголюбскiм» так и стоят у причалов. Интересная пара – белая мадонна. Правда, лорд, то бишь князь, даже князь Андрей, тоже белый. Но это уже детали. Пусть будет в белом фраке. А боярышней, хоть и явно старомодно звучит, можно Наташу Ростову назвать. Чем не пара?
И что так долго стоят? Пассажиры вышли, новые давно должны в каютах разместиться. Пора бы и отплыть, хотя бы кому-то одному. Или действительно расставаться не хотят?
А куда, кстати, они ходят? Для Шексны вроде великоваты. Плотины ещё нет, Волга вверх, помнится, несудоходна. Разве что до Мологи. Копался бы в истории посерьёзнее – знал бы. Ладно, узнаем. И Мологу интересно посмотреть. Недалеко от неё должна быть деревня, где прадед родился. Боброво. Макарыч как-то в музее Мологи показывал нарисованную карту со всеми затопленными деревнями, сёлами, храмами. Простенькая такая, как настоящая. Деревень множество – и жирный контур береговой линии как удавка их все охватывает. Кто в удавку не попал – может, и повезло. Может – потому что и из них не все целы.
Правда, летом девяносто восьмого прадеда в Боброве нет. Ему уже семнадцать (забавно – прадеду семнадцать, правнуку за тридцать). Он сейчас третье лето плавает на баржах в Петербург, сюда возвращается только на зиму, но этой осенью поедет в город – и на всю жизнь. Женится только через пять лет на белошвейке, так что пока один. Интересно: увижу – узнаю?
И вообще, эффект бабочки – он существует или это выдумка наших кабинетных романистов-сценаристов. Экспериментировать, однако, боязно. Конечно, если раздавлю только бабочку, вряд ли что-то изменится в будущем. Не тот срок. Однако в любом случае будем поосторожнее.
– Простите, сударь, я здесь каждое утро прогуливаюсь, но Вас первый раз вижу.
Оборачиваюсь. Вполне благообразный дед в светлом костюме и с тросточкой. Лёгкая то ли шляпа, то ли панама. Не знаю, как она здесь называется. Попробуем поймать его тон и поговорить.
– Я только вчера приехал сюда и с утра решил посмотреть город.
– Позвольте представиться: Александр Павлович, учитель на пенсии.
– Очень приятно. Михаил.
– А по отчеству, извините?
– Дмитриевич, но можно просто…
– Как это просто? Вы взрослый человек, хотя и много младше меня. Мы незнакомы, и у меня нет никакого права называть Вас по имени и тем самым показывать себя невоспитанным. Кажется, Вы не местный. Вам нравится? Вы на Волге раньше бывали?
Бывал ли я на Волге? Да если я расскажу тебе хоть немного из того, что знаю, ты, дед, с ума сойдёшь!
– Впервые Волгу вижу. Красиво…
– Не сочтите за назойливость, Михаил Дмитриевич, просто старческое любопытство. Вы здесь по делам или просто так.
– На пару дней приехал к знакомым.
– На пару дней – это как?
– Что – как?
– Молодой человек, я всю жизнь преподавал словесность в гимназии, знаю пару брюк, пиджачную пару. Есть пара чайная, пара семейная. Два сапога – пара. Но пара дней! Дни не могут быть парными! Это не по-русски. Вас где этому безобразию учили?
Ну вот, первый прокол. У нас это выражение и не заметит никто, а здесь, похоже, ухо режет. Утренние мужички, конечно, тоже не среагировали бы. Но учитель словесности, да ещё воспитанный, небось, на классическом русском романе, сразу просёк.
Просёк! Если я сейчас это слово вверну, он дара речи лишится. А где учили, того университета нет ещё. Тем более что правильной русской речи у нас толком вообще нигде не учат.
– Ладно, не буду вас мучить. И так знаю, что молодёжь нынешняя русский язык не знает. Только уж запомните, пожалуйста, что по этой паре дней (он как-то особенно её выделил) будут судить не только об уровне вашей грамотности, но и вообще о вас. Если, конечно, вы окажетесь в приличном месте.
Эх, дед! Здешняя молодёжь не знает! Услышь ты нашу молодёжь, не такое бы сказал. А ежели бы в уши твои попало, что с экрана сыплется, так бы сразу и в мир иной сбежал.
– Спасибо, Александр Павлович, постараюсь от этой пары избавиться.
– Ну и славно. Позвольте откланяться, не буду вас отвлекать от столь приятного созерцания нашей Волги.
Дед старомодно приподнимает шляпу-панаму и идёт дальше.
Первый диалог в девятнадцатом веке. Как-то сами собой проявились вполне приличные в духе здешнего времени фразы. Похоже, старик ничего не заподозрил. А что он, собственно, мог увидеть? И я хорош, ни о чём не расспросил. А о чём должен был? Как они без радио живут? Вопрос идиота. И другие вопросы не умнее. Так что будем пока молчать и слушать. А говорить – так только с Никой.
Одиннадцатый час, хочется есть. Пойду на Мытный.
Поворачиваю назад, иду по набережной. Чтобы зайти внутрь, придётся либо площадь пересечь и выйти на Крестовую, либо весь рыночный квартал пройти чуть ли не до Стоялой. Потому как с Крестовой на рынок два входа по краям, а с берега почему-то один, хотя явно напрашивается второй. Смотрю вперёд. По всему фасаду галерея. Надо будет снимочек сделать, только сначала съем хоть что-нибудь. Там, где этот второй вход напрашивается, прямо в дом въезжает телега. Уверенно, как и должно быть при въезде под арку. Иду туда. Действительно, ворота, арка и вход. Значит, не зря напрашивался, был! Интересно, в каком году заложили? Одновременно с галереей или позже?
Сразу за входом небольшой навес. За прилавком суетливый малый моих лет. Гора пирожков и бочонок какой-то. Надо бы присмотреться, что почём. Тем более что ни ценников, ни меню какого-никакого нет. Смотрю, мужик берёт три пирожка, подаёт какой-то медяк, да ещё и сдачу получает.
Сую руку в карман, достаю Никину мелочь. Из меди самый крупный здесь пятак, это я и раньше знал. Его и подам.
– Каких тебе пирогов-то, барин?
– А какие есть?
– А любые – с требухой, с картошкой, с грибами солёными.
– Ну и дайте всех по одному.
– Ишь ты, дайте, на вы мне говорит. Откуда такой взялся? Неужто из столицы какой?
– А с чего Вы взяли?
– Да только там скубенты всякие с простым народом так разговаривают. И с чего бы? А здесь мне так, почитай, впервые сказали. Ну ладно, вот Вам, барин, с пятака три копейки сдачи и четвёртый пирог впридачу. Они у меня на копейку пара!
Сейчас сыт буду. Сяду на обрыве в траву и спокойно поем. Выхожу под арку, перехожу дорогу, спускаюсь вниз, где вчера дремал. Сажусь. В руке уже три пирожка, один дожёвываю. Так и не понял с чем. Значит, здорово голоден. Со студенческих времён такого не было.
Остальные ем медленнее. Чувствую и требуху, и грибы, и картошку. Надо бы запить всё это. Может, «Бендтъ» открылся?
Подхожу. Окошко открыто. За стакан минеральной воды взяли три копейки. Ничего себе, четыре пирожка и то дешевле оказались!
Вот теперь можно и пройтись не спеша. Сколько у меня в запасе? Ого, ещё полтора часа. Далеко уходить нет смысла, а по кварталу-другому да около пристаней вполне можно прогуляться.
Галерея Мучных рядов вдоль Красной пока ещё цела. Конечно, не Гостиный в Питере, а всё равно красиво. Лавки, народ толпится. Обживусь, надо будет посмотреть, кто чем торгует. Просто интересно. Да и кто знает, как здесь жить придётся. Бомжевать и побираться явно не буду, не тот характер. Значит, придётся как-нибудь зарабатывать на жизнь. Это если здесь надолго задержусь. А как надолго? Ника почти год здесь, устроился. Интересно, он домой уже хочет или ему здесь ещё интересно. А может, он вполне благоденствует и никуда отсюда не собирается?
Не похоже. В голосе что-то чувствуется. Тоска не тоска, но что-то было. А ведь он только начало своё здесь рассказал, первые полдня. Но как он в гимназию попал – и не в приготовительный класс? Наверняка класс шестой-седьмой, если по возрасту. Не по своему же паспорту учится! Да и паспорта в девятнадцатом веке явно не в четырнадцать лет выдавали. И потом, он ещё ребёнок, хоть и хорохорится. Юридически ребёнок. И в гимназию его должны были устраивать родители или кто-то в этом роде. Ну не могли принять ни в какую гимназию паренька с улицы безо всяких документов! Разве что в годы войны какой или смуты, когда трупы на дорогах и толпы голодных сирот. Так тогда не до гимназий, хоть в приют, чтобы с голоду не умереть. И фамилию бы с его слов записали. А тут вполне благополучное время и невесть откуда свалившийся в него мальчик. Да, умный, да, знающий то, о чём здесь и не подозревают. Но эти знания он никому предъявить не может! В лучшем случае за фантазёра сочтут. Впрочем, это всё потом. Сначала, как пишут в шпионских романах, легализация. Значит, должно быть какое-никакое свидетельство о рождении, или как оно здесь называется – метрика? А если класс не первый, что очевидно, то какие-нибудь бумаги хотя бы из другой гимназии. Опять же плата за обучение. Если он застрял у этого Стёпки, то на правах крестьянского сына. Конечно, в конце девятнадцатого века сословные грани понемногу уже стирались, вчерашние крепостные миллионщиками становились, дети их в университетах учились, но здесь-то пацан пятнадцати неполных лет без каких бы то ни было связей. Благотворитель какой нашёлся?
Ладно, сам расскажет, не выдержит. Или, начитавшись детективов, сейчас думает, что меня к нему для связи прислали. Наверное, на уроке ёрзает, шило в скамье, минуты считает. Пойду посмотрю перевоз.
Спускаюсь по Купеческому. Причал. Подходит баржа на буксире. Похоже, это и есть паром. Сходит-заходит публика. Самая разная. Может, и мне на пароме на тот берег отправиться да с ним и обратно вернуться. На город без новой биржи посмотреть.
Будка на причале. Передо мной мужик платит за двоих три копейки без сдачи. Ясно, даю две, получаю полкопейки назад. Стало быть, переправа, если не путаю, за три гроша. Стал персонажем трёхгрошовой оперы? Или три гроша надежды? На что?
Баржа отваливает. Смотрю на публику. Бабы с гремящими бидонами. Молоко продали, домой возвращаются. Есть люди и почище – похоже, дачники. Всем туда-сюда надо. И я со своим неопределённым настоящим и ещё менее определённым будущим. То ли прогрессор-регрессор какой, то ли историк в непонятной командировке. А главное – бабочек не давить.
Рядом слева молочницы стоят. Что постарше, тараторит:
– Чего молоко в город было возить, всё дачники разбирали. А тут Марья Сергеевна возьми и откажись!
– А почему вдруг? Она четверых своих на лето привезла да двух племянников, молока-то много надо.
– Вот и я о том же говорю! А что получилось? У меня летом в каждом бидоне большом лягушка сидит – молоко дольше не киснет. И ничего в этом особенного – и мать моя, и бабка так делали.
– Ну да, и у меня так же.
– Вот-вот. А тут понесла ей молоко, а лягушку вытащить забыла. Уж как забыла, ума не приложу. Молоко переливаю, а она возьми да и прыгни! Что тут было! Плач, крики! Не будем, говорит, больше вашего молока пить. А я говорю, Марья Сергеевна, голубушка, не бойтесь Вы, у меня завсегда лягушки в молоке были, не киснет оно так. Нет, говорит, не знала – и не знала. А теперь не могу. Вот и пришлось в город везти.
– Да уж, капризные эти городские. Но что делать?
Лягушка в молоке – кто-то мне рассказывал это раньше. Да бабушкина сестра, которая всю жизнь в деревне прожила и сама так молоко хранила. Холодильников не было, если в колодец бидон спускать, то только в свой. И чтобы вода в молоко не попала. С лягушкой проще.
Смотрю вправо. Два мужика обсуждают цены на доски для флигеля. То ли себе, то ли подрядились кому-нибудь построить. Разговор как разговор. Лесу на восемь восемьдесят пять, гвоздей на пятьдесят копеек, кровельщику за работу семь восемьдесят, ещё что-то. И всего за флигель шестьсот рублей. Много или мало – кто ж его знает…
Впереди берег. Справа к Шексне знаменитая усадьба – по открыткам помню. Жаль всё же, что в истории города копался, открытки рассматривал – сейчас было бы всё внове. Гуляй по городу и открытия делай. А тут ходишь да старые виды вспоминаешь.
– Приехали, выходить пора! – раздаётся сзади.
– Да я обратно поеду.
– Как знаете.
Подаю копейку с половиной.
Теперь смотрю на город. Кажется, всё на месте кроме новой биржи и элеватора. Да, и каланчи нет. Ещё нет. Это если направо не смотреть, где давно уже от девяти этажей и выше. Буксир тащится медленно, по сторонам множество барж. Кажется, по ним всю Волгу перейти можно. Пристани вверх чуть ли не до горизонта. Одни баржи уходят, другие швартуются. Волга работает.
Схожу на берег. Уже второй час, скоро Ника подойдёт, учить меня уму-разуму будет. Время созерцания, похоже, заканчивается.