Рассказ вошёл в 2008-09 году в финал на конкурсе “Олма-Медиа» «Белые пятна истории»
Двое из трёх членов жюри включили рассказ в пятёрку победителей.
Рассказ даже удостоился рецензии одного из членов жюри, писателя Анатолия Курчаткина, автора романа "Цунами":
"Любопытна попытка воссоздать события, которые еще даже трудно назвать историческими – так они близки от нас – и все же действительно уже исторические, в рассказе Рахиль Гуревич «Дом – дым». Речь идет о событиях октября 1993 года, когда в соответствии с Указом тогдашнего президента России был осуществлен разгон российского парламента. Автор, собственно, воссоздает не сами события в их хронологической последовательности, а атмосферу тех дней, атмосферу чувств тех людей, которые были вовлечены в эти события, используя в своем повествовании элементы фантасмогории, бреда, галлюцинаций, связывая все это воедино и сплавляя в единый художественный ком. В полной мере автору, правда, не удалось справиться с избранной манерой повествования: волна экпрессии захлестывает ее большей частью с головой, и в этой волне тонут человеческие отношения, судьбы героев, и даже конечный абзац с материализацией галлюцинативных видений, должный расширить заложенные в текст рассказа смыслы, оказывается лишь еще одним набегом экпрессивной волны на «берег», уже окончательно погребая под собой читательскую надежду на ясность и глубину авторской мысли".
Рахиль Гуревич
Д О М -- ДЫМ
«Красные пришли и обагрили закат,
Белые пришли и полегли словно снег,
Синие как волны откатились назад,
И всё это сделал один человек(…)»
И. Кормильцев
ПРОЛОГ
Когда я пишу пьесы, персонажи являются мне. Они -- сидят в комнате, они -- наблюдают за мной из щелей в оконных рамах, они -- пилотируют в самые неожиданные места: на бра, на дверцу старого шкафа, раскачиваются на вышитой картине, пьют чай из кузнецовского сервиза, плюхаются на кровать -- нипочём не выгонишь… Они ведут беседу, они провоцируют, они смеются, они пытают, они выворачивают меня на изнанку, но: они всегда в том узком коридоре, когда нельзя поймать за руку, когда не вывести на чистую воду: «А что? Мы ничего! Это вы, сударыня, нас придумали, это вы нас позвали к себе, чтобы выжить в период чёрной меланхолии… без нас, госпожа, вы никто -- руки на себя наложили, а мы – ваш психотерапевтический эффект…»
Когда мне совсем плохо, я включаю ДДТ. «Чёрный пёс Петербург».
Скоро я напишу пьесу. Композиция банальна, приём набил оскомину. Сюжет – спорный, острый: после расстрела на футбольном поле 4 октября 1993 года герой чудом выживает…
Проходит пятнадцать лет, герой – калека ( как Овод). Есть негласное указание медицинским комиссиям – с огнестрельным ранением 3-4 октября 93 года инвалидность не оформлять… Герой рефлексирует. Понятно, он совсем нездоров, просто очень не здоров… Рядом с героем – галлюцинации: Белый, Красный и Синий футболисты. Они играют в словесный футбол. В словесную перепалку с моим Оводом. Они хотят его добить… Они хотят его уничтожить – такие вот беседы… Вся пьеса -- беседы…
1
К чему это я всё? Ах, да! Просыпаюсь утром – ставлю в магнитолу диск, включаю Интернет – Интернета нет.
-- Да не парься ты, Подруга, – Красный качается на двери межкомнатной «бук», -- Задолбала своим Инетом! Это ведь «мир иной». На фига тебе «мир иной»?
-- Заткнись, козёл, -- говорю, -- чё надо-то? Чё припёрся?
-- Вы повежливей, Госпожа, -- Белый свесил ноги с матовых плафонов бра, -- Мы пришли, потому что вы музычку включили волшебную. «Чёрный пёс Петербург» – это наш альбом. Это мы Юрию Юлиановичу стихи нашептали, а тебе пьесу нашепчем, если ругаться не будешь…
Я, понятное дело, испугалась, что они убегут, и пьесу я не напишу. Без них точно не напишу, как пить дать не напишу…
-- Простите, чем обязана столь неожиданному появлению в количестве двух?
-- Трух, трах, то есть --троих, -- развалился на кровати Синий.
-- Простите, в количестве троих…
-- Без канцеляризмов, тётя-Мотя, неграмотная тётя, -- Синий почесал пятку в дырявом носке…
-- Да! Канцеляризмам – бой! – сказал Красный.
-- Понятно – женщина, Госпожа, госпожа нездоровая, нервная… -- Белый приуныл. -- Всё хорошо, Госпожа, слушайте музыку, а мы помолчим с вами вместе.
Футболисты закачались в такт музыке, дырка на пятке дирижировала в размере четыре четверти. Белый был пластичен, был красив – он мне больше всех понравился. Красный -- прост, резковат, нетерпим, координация плохая, и пенсия, наверное, маленькая…
Белый Дом, белый дым, белый лёд, суета,
Храмом стать не успел – архитектура не та… --
«Сам канцеляризм, -- подумала я, -- Конституционный суд объявил указ 1400 неконституционным, а кто выполнил что ли? «Раздавить гадину!» ещё подписали… Канцеляризм…»
-- Не надо так плохо думать. Что я мог сделать, Подруга? Ничего не мог. Я не виноват! Обстоятельства! Всё на их совести… -- Красный ткнул пальцем в Синего.
-- Да что ты оправдываешься перед тётей-Мотей? – зашамкал Синий, -- всё правильно тогда было. Тупик, понимаешь. Противостояние, понимаешь. Кто-то должен был разрулить… Сто сорок один официально погибший, остальных втихую на баржах вывозили, и никто не знает…
-- И на грузовиках… Мне ребята рассказывали, офицеры из военного штаба -- их сутки спустя трупы разгребать заставили, -- Красный утёр слезу, -- мозги и оторванные конечности -- в мешки, жмуриков -- в деревянные ящики… Они плакали… Грузили – и плакали… Пули-то современные со смещённым центром тяжести, 5, 45 мм, трассеры калибра 14,5 мм, разрывные.
-- Заткнись, Коммуняк… Придушу! – почернел Синий.
-- Хованский крематорий, Николо-Архангельский, -- зашептал как молитву Белый. -- Кремировали без документов. Ночами.
-- Менты, опозорили, -- сказал Синий, -- Менты – на моей совести. Мародёры, твою мать… «Альфа» -- нормально.
-- «Альфа»--нормально? -- Передразнил Красный. -- Вывели из дома Советов и бросили на растерзание…
-- А ОМОН?
-- Всё! Закрыли тему. Ты же, Мотя, пьесу не начинала? – дырявая пятка спряталась под синее покрывало.
-- Нет.
-- Ты же, Мотя, музычку от меланхолии завела?
-- Да.
-- Вот и отлично!
-- Там погибших несколько тыщ! Три-четыре… «Свобода» передавала… -- крикнул Красный.
-- Вы, пожалуйста, товарищ, не на митинге. Не раскачивайте так сильно дверь, петли раскрутятся, да и перекосить может, -- приказал Синий.
-- Пожалуйста, -- Красный возник на створке старого полированного шкафа, -- здесь двери перекошены, а Подруга? Не закрываются ни хрена? Можно я покачаюсь?
-- Да качайтесь. Качайтесь, раз пришли.
…Мы лепили любовь –
вышла баба с веслом…
-- Ну как там Андрюха? – съехидничал Синий.
-- А чего—Андрюха?
-- Ну ты же его, вроде как, любишь… пятнадцатый год пошёл как любишь…
-- Я-ааа???
-- Скажи ей, Беляк, -- обратился Синий к бра. -- Скажи ей, чтобы целку из себя не строила…
-- Зачем ты так? – Красный перестал качаться. -- У них ничего не было!
-- Ну, допустим, если честно, если как на духу, петтинг был, -- Белый порозовел…-- Крючки на белье погнулись, лямка порвалась, -- Белый часто задышал.
-- А секса знаешь, Беляк, почему не было? – Синий ковырял кожу через дырявый носок…
-- Не твоё собачье дело, -- говорю.
-- Неет. Мооеё, -- заблеял Синий. -- У тебя же после того случая башня и поехала…И ты нас придумала…
-- Нет! – створка под Красным затрещала, -- Подругин крышняк в 93-м поехал, когда их «черёмухой» травили и выстрелы раздались…очереди автоматные…
-- Да ладно! «Черёмуха» на воздухе безвредна… Попугали чуть-чуть… Она в своего Андрюшеньку -- втюрилась…хи-хи… К нему попёрлась типа блокаду прорывать. Ей по хрену было куда идти – лишь бы к нему, лишь бы с ним, лишь бы… хи-хи… Я прав, тётя Мотя?
-- Да.
-- Ага! Дальше Андрюшенька, Дрончик твой, шесть лет темнил, намекал, и вот произошла незабываемая встреча…4 октября 99 года. Как знаменательно, как символично! Доотмечали шестую годовщину, допоминались до кондиции, а потом он ей не дал! Ха-ха! Он ей не дал! -- Синий захохотал, заржал, заукал, заулюлюкал, затряс ногами. Дырка мелькала розовым на синем.
-- Не видишь? Она плачет! Замолчи, Синяк! -- взмолился Красный.
-- Да не лачь, Госпожа, с кем не бывает. --Белый свесился с люстры вниз головой, как-то весь вытянулся, погладил меня по крашеным волосам.
Слёзы закапали на пол – так всегда бывает, когда утешают…
Красный спикировал с дверцы – приземлился передо мной на колени:
-- Да ладно тебе, Подруга, Не бери в голову…
-- Ага! Бери в рот! Мотя – в рот! Ха-ха!
-- Пошёл вон, ублюдок! Синюшная тварь! Отморозок!– у меня началась истерика, я тряслась, я заламывала руки…
-- Ха-ха! Отморозок! Ха-ха! Тварь! Это ты из меня изверга сделала! Я же в пьесе лицо современной России. Типа «звериный оскал капитализма»…Типа «упс» и «вау»! Ха-ха-ха! Думаешь, мне приятно? А я не такой! Я просто за рыночную экономику… Я как лучше хотел! Чтоб без бардака! Я не хотел из БТРов стрелять… обстоятельства… Ну и Хас виноват. Хас-- тварь! А я --хороший!
И Синий зарыдал. Теперь мы втроём успокаивали Синего. Я сбегала на кухню -- принесла флакончик пустырника, я достала из комода носки – новые, в сине-голубую комуфляжную расцветку.
-- Наденьте, -- говорю, -- и -- хряпните пустырнику.
Синий выпил и не поморщился.
-- Ещё есть? И желательно Новопассит… Совковые лекарства презираю.
Я принесла бутылочку с зелёным листиком на этикетке. Синий осушил и её, поморщился (его передёрнуло), занюхал лекарство дырявым носком, натянул новые камуфляжные, полюбовался, разлёгся как ни в чём не бывало, но ногами в такт музыке дрыгать перестал – неинтересно же дрыгать, если нет дырки на пятке… Мне даже показалось, что Синий хочет проковырять дырку – он шарил глазами по письменному столу, вероятно, в поиске ножниц…
-- Всё, Госпожа, с самого начала пошло не так…, -- Белый уменьшился вдвое и удобно расположился между двумя плафонами бра. -- Совсем не так… Тебе всё-таки двадцать было, не девочка…
-- Дело не в том, что ей было двадцать… Ну да! Ага! Дело в том, что ему, что он… ни с кем никогда не трахался. Га-га-га, -- загоготал Синий…
-- Ты, Госпожа, его не замечала… И вдруг…
-- Да, Подруга, -- Красный сидел на полу, он крутил пустые пузырьки как «бутылочку». – Он тебе ничего такого не говорил… Он сказал, что соскучился и всё. Естественная реакция -- посиди голодный у Белого Дома. ОМОН, недосып, нечистоты, провокаторы пачками шастают, Жёлтый Геббельс вещает…
-- Путана, путана, путана, -- завопил Синий.
Я заткнула уши…
-- Всё дело в том, что бабы дуры,-- Синий заложил руки за голову…
-- Серые будни, дым-дым… Скучно, -- пожаловалась я.—И трахаться, если честно, охота.
-- Хорошо, Госпожа, пускай – серые.. Но он же не в твоём вкусе. Тебе никогда такие не нравились – скажи. Ты пойми – женщина выбирает мужчину, а не наоборот,-- голос Белого стал звонким, дребезжащим. -- Женщина сердцем чувствовать должна. Сердцем…
-- Ага! Голосуй сердцем! – зевнул Синий.
-- Чушь! У всех по-разному, словами не объяснишь! Это – Бог!
-- Ой! Ой! Ой! – закривлялся Красный, -- что ж Бога не вспомнили тогда, в октябре? Попа пристрелили как собаку…
-- Закончили с 93-м! -- Белый закачался на люстре. -- Мы не в пьесе, мы просто познакомиться пришли.
-- Я намётки даю. Основные линии, так сказать… Пока Синяк дрыхнет…
-- Чаю хотите? – мне надоело вспоминать.
-- Ага. И с немецкими конфетами. У тебя ж есть? – пробурчал Синий, -- пионеры и школьники на День Знаний подарили, я всё знаю.
-- Фуу – вражьи … химические… Мне –«Маску» и батончики «Рот Фронт»! Вот, Подруга, услужила…
-- А я книгу почитаю! Ско-околько книг… -- Белый пролетел вдоль стеллажа… Мне чай с лимоном – а духовной пищей закушу…
2
-- Алё!
-- Да. П-привет!
-- Привет, Дрон!
-- Тты п-прогуляться не хочешь для мо-моциона?
Честно говоря, мне было не до моциона. Я хотела спать. С утра ездили с Дроном к живой цепочке – «дорогие россияне» годовщину расстрела поминали… Первый поезд в метро – пять пятьдесят, почти шесть. К 6-45 подошли к Горбатому мосту. В это время как раз штурм начался. Шесть лет назад… Людей много. Всё народ пожилой, много интеллигентов, плакаты держат с портретами в чёрных рамках… Женщины плачут… вспоминают… Мент – подполковник в очках (он всегда на митингах Центрального Округа работает) – вежливый, видно сочувствует… С революционерами за руку здоровается… Дрону кивнул… В семь фонари отключились – порядок такой по всей Москве. Корресподенты фотографируют, у провокаторов интервью берут… НТВ мужичка небритого с гармошкой привезли. Поснимали, обратно в рафик запихали -- уехали… Ко мне подошли с микрофоном, с иностранного канала… Цепочка людей уже по всей Конюшковской растянулась. Я от корреспондентов – раз! -- в цепочку… Вроде отстали…
Анархист появился – бородатый, грузный, в кожаной куртке турецкой --- такие куртки все в начале девяностых носили – мода улиц… Анархист с Дроном обнялись... Их в 93-м на одном автобусе везли… Дрону повезло – он на полу лежал, на него Анархиста этого и положили (людей штабелями складывали), Дрон шею свернул – Анархист-то не маленький – Дрон почувствовал, что задыхается… Но до 22 отделения живым доехал, правда Анархист его на себе 30 метров от автобуса до ментовки тащил, потому что тех, кто в автобусе в отключке -- ОМОН добивал. С ментами повезло – 22 отделение защитников Белого Дома не истязали. Спросили у Дрона, где он учится. «Да рядом вот с вами и учусь, -- захрипел Дрон, -- в Московском медицинском стоматологическим институте имени Семашко…» Менты, кто пониже чином, заржали, руки потирать стали, а начальник приказал Скорую вызвать в виде исключения… И отвезли его в Склиф… В Склифе -- Дрон много раненых застал – больница в военно-полевой госпиталь превратилась… Анархиста на следующий день отпустили, а в других отделения дня по три держали и били нещадно, и измывались почти как в гестапо – за тех ментов мстили, которые якобы от руки защитников погибли…
-- Извините, молодой человек, краем уха слышал Ваш разговор…-- обратился к нам тип профессорского вида, но без очков, -- так снайперы были в Мерии?
-- Снайперы везде были, по чердакам жилых домов рассредоточились, -- ответил Анархист…
-- Вы их видели?
-- Нет. Нас же из подъезда вывели, из первого – Дрон показал рукой на Белый Дом -- руки за голову -- на асфальт, избили – и в автобусы… Кто убежал и выжил, кто по чердакам прятался -- те видели…
-- То есть, вы доказать не можете?
Смотрю: Дрон побелел, и медленно ответил, запинаясь больше обыкновенного:
-- В с-суде до-доказать не сможем, но к-когда мы лежали в Доме Советов в ф-фойэ второго этажа, то от снайперских пуль оставались в стёклах д-дырочки, а от пулеметов, – стёкла и стены к-крошились в хлам… У снайперов тонко свистели…
-- Не… погрубее тоже пищали…-- добавил Анархист.
-- Это из крупнокалиберной, -- тип отошёл…
-- Провокатор? – спросила я.
-- Н-не похож, -- ответил Андрей, и закурил…
-- А я помню в детстве… В году пятидесятом…-- обратилась ко мне маленькая седая женщина с лицом энергичным и решительным, -- мы на санках катались… Сядем у американского посольства – несёмся… на Горбатый мостик въедем… и остановились… Я в квартире два дня защитников прятала… Кое-кто на чердаках отсиделись. Я их видела, мы им одежду и еду носили… Но в нашем подъезде на чердаке сидел… Снайпер… До утра сидел… до утра следующего дня… Но я его не видела…
Рассвело. Через час, в 7-45 полоумные тётьки и дядьки свернули свои знамёна и пропали – им, провокаторам, только час оплачивают: дорого стоит провокатора нанять... Из спившихся артистов подбирают… Остальные участники «живой цепочки»– кто вдоль улицы пошёл с плакатами, кто к футбольному полю – там памятники, стенды, фрагменты баррикад… Менты просят шествие не устраивать, плакаты убрать: «Митинг – на Конюшковской, у Горбатого моста. По Рочдельской улице шествие не положено». Обстановка привычная, всё без надрыва, всё тихо. А на Рочдельской вдруг, это в восемь утра, из окна дома – музыка, «американ—бой—уеду с тобой» -- это, чтоб митингующие говорить с друг другом не могли. Это такие диверсии часто на митингах оппозиции – из окон домов «шлягеры «американ-бой», это чтоб мы в окно камнем кинули – и тогда бы в СМИ сказали, что красно-коричневые, вооружённые заточками, били ментов. Журналистка Ниткова на ХТВ любила в 93 году эту фразу произносить, просто страстно полюбила слово «заточка» и «фашиствующие красно-коричневые молодчики». Ну на то она и Ниткова, на то оно и ХТВ – голосуй и победишь, господин Кисель!...
Анархист проводил нас до «Краснопресненской», поцеловал на прощание, уколов бородой.
-- Береги его! Со мной, вот, жена развелась… Денег мало получаю, по ночам кричу… Ребёнка она хотела, не получалось никак, -- глаза Анархиста заблестели.
3
-- Н-ну что готова? – Дрон топтался в прихожей, -- погода-то какая! Плюс семнадцать! Золотая осень! Тогда холоднее было, но тоже солнечно…
-- Да-да, Андрей! Сейчас!
-- Я п-пришёл с цепочки – спать завалился, потом – на рынок… Я всё взял. Сидр -- две баклашки. Та-ак. Товарищ Сидр… Мальборо-лайт тебе…
-- Не, не Андрей! Я на другие перешла. Только появились¬¬ невонючие… И пачка красивая: синяя, с гербом, с двуглавым орлом… «Русский стиль». Пива хочется.
-- Купим. Новинку: «С-старый мельник»… Четыре месяца как появилась. П-пока марку держат…
Мы шли по Лесопарку. Жара воктябре, не в пример гнилому лету. Родник, белки орехи закапывают. Будний день, но много непрофессиональных гуляльщиков – без баклажек для родника и в птичьи кормушки хлеб не сыпят – всё какие-то романтические парочки. После работы – сразу на природу, идут -- обнимаются – не то что мы с Дроном. Он пакеты тащит -- чёрные с надписью «Davidoff», я в сумке копаюсь – зажигалку куда-то сунула…… Небольшой ветерок организовал небольшой листопад… Клёны голые, в воздухе кружатся овальные листочки… Кружатся грациозно – жёлтыми пятнами на фоне ребристых стволов и паутины ветвей… Небо не давило, как обычно: небо было высоко, как когда-то давно в детстве, когда я любовалась пушистыми облаками и мечтала поскорее вырасти…
-- В-вот сюда давай! – Андрей свернул с тропинки.
Пеньки, бревно с прошлогоднего урагана не убрали… Забыли убрать…
-- Как хорошо, -- говорю, -- и тропинка совсем рядом, и люди не мешают…
-- Ну так! Специально заранее приглядел. Д-день всё-таки т-такой!Шестая годовщина.
-- Шестая – это не добру, -- замечаю.
Мы сидели близко, почти рядом. Мы были свободны. Товарищ Сидр сделал своё дело… Было хорошо, очень хорошо, просто ****ато…
-- Ты знаешь, -- Дрон говорил не сбиваясь, не запинаясь как обычно, -- ты знаешь… Я когда под пулями лежал в фойе второго этажа, думал, что не выживу – так было страшно… Точнее, я думал только о том как бы выжить… Я думал только о тебе… Я думал, как хорошо, что уговорил тебя уйти…Тогда накануне, когда блокаду прорвали и казалось, что победили. Я думал, какой я дурак, что сам остался… Когда нас вывели и по яйцам бить стали, я уже точно знал, что выживу… В автобусе стреляли – я уже не боялся… Я уже знал, что выжил… Там, внутри, страшно было… Бэтээры – это очень страшно…Кровищи… Кошмар…
-- Андрей! А когда ты успокоился?
-- Д-да как в прокуратуру перестали вызывать, так и успокоился… К декабрю… З-знаешь, если бы не головные боли, не поверил, что это всё со мной произошло… Ну, за погибших в Останкино!… Макашов идиот – людей подставил… Идиот… Ну, поехали!
Мы выпили…
-- Темнеет, Андрей! Пойдём!
Андрей собрал весь мусор: и наш, и чужой… Дрон ненавидел мусор, даже окурки за мной подбирал и в баночку складывал. Дрон мог много пить, и не пьянеть… Но тут его повело, он пару раз споткнулся, пока мы виляли по Лесопарку…
-- Знаешь, Вик, -- первый раз за день Дрон обратился ко мне по имени… Ты упёртая… Ведь третий раз так гуляем… в этом году, а ты не реагируешь… Думаешь, мне легко? В августе в Анапу уехала… Я всё знаю… Даже знаю -- с кем…
Я молчала, мне было всё равно – сидр с пивом дают такой эффект… Я хотела домой, поскорее усесться, и ещё бухнуть, и курить-курить-курить… Я много привезла с курорта вина… Хорошее там в Краснодарском крае вино…
Мы остановились у подъезда.
-- Всё, прощай!—говорю.
-- Ты чего? Занята сегодня вечером? Ты к-кого-то ж-ждешь? Его что ли?– Андрей опять начал запинаться.
-- С ума поехал, -- говорю, -- я выпить хочу ещё. Помянуть погибших.
-- Без меня?
-- Ну, пошли.
И меня затрясло.
-- Ты что так и будешь в уличной кофте и джинсах сидеть? У тебя жрать-то есть? Я сбегаю в круглосуточный…
-- Картошка, -- говорю, -- замороженная.
-- А майонез?
-- Есть.
-- Вот и вах. Иди под холодный душ -- взбодрись, у тебя глаза пьянющие… Впечатление, что стоя спишь, -- Дрон открыл морозилку..
-- Я картошку готовить не буду. Уж извини, -- испугалась я.
-- Нормально. Я сделаю…
4
Когда мы начали целоваться, мне показалось, что он целуется впервые! Ну, может, во второй раз… И всё, что он делал потом, он делал так последовательно, добросовестно и аккуратно -- очень старался – так ведут себя совсем неопытные любовники. Я хотела снять с него футболку, расстегнуть ремень, но не решилась… Я не сделала для него ничего…
Он потянул вниз мои трикотажные леггинсы – я потянулась к выключателю. Свет погас. Дрон отдёрнул руку, отпрянул…
-- Всё! Я пошёл! Поздно уже!
Я наблюдала, как он завязывает шнурки…
Я кинулась к нему, я целовала его руки, я умоляла его остаться, я встала перед ним на колени…
-- Ну пожалуйста, Андрей! Ну останься! Только останься! Только не уходи! Мне невыносимо одной! Мне плохо! Я не могу без тебя!
Дрон отстранился и улизнул…
5
Наши отношения перешли на новый уровень. Он звонил на все праздники, мы болтали как ни в чём не бывало… Часа по два… Когда мы встречались в компаниях, то старались не смотреть друг другу в лицо… Он провожал меня до подъезда – я чувствовала напряжение, и старалась поскорее сбежать скрыться, спастись за дверью… Я любила безнадёжно, тяжело… Я мучилась бессонницей, сердце ныло, тосковало, рыдало…
Я работала во Дворце Пионеров и Школьников, вела «Кройку и шитьё», потом, вдруг, меня перевели в кружок Рукоделия… Это было похлеще, чем отказ Андрея. Здесь меня унизили публично… Шить одежду – это совсем не то, что вышивать по канве, это как конформист и нонконформист.
Короче, я расстроилась. Даже пить бросила по вечерам. И написала пьесу…
На восьмое марта зашёл Дрон.
-- Я в Литинститут поступаю на «Прозу».
-- А чем, Вик, проза, прости, отличается от пьесы?
Я потеряла дар речи: Дрон работал в платной стоматологии, был успешным протезистом, в институте и школе учился на отлично… Только в 93-м—94-м «академку» брал…
-- Ну, ты, Андрей, «Горе от ума» в школе читал? – и я внимательно посмотрела ему в глаза. Впервые после той ночи…
Это были пустые глаза. Я увидела в них страстишку – страстишку копить деньги, я увидела в них скуку, безразличие, и совсем чуть-чуть той прежней грусти…
-- Слышал – Летов ушёл?!
-- Ну и что! – поморщился Андрей.
-- Как что? Жалко! Сорок три всего!
-- Ну и что? А мне тридцать три! Ну и что?
-- Так ты же его боготворил! Его и Янку Дягилеву!
-- Да? Не помню! Летов—грязный алкаш, волосы сальные.
-- Нет, Андрей, ты не прав. Летов – гражданин, он – за свободу, его в психушку сажали, он в «Русском прорыве» был.
-- Вик! Ты чего? Это ж бизнес. Шнур – молодец. Респектабельный умный мужик, дорогие шмотки носит, нишу свою нашёл и бабло качает. Сукачёв тоже рулит…
-- Тоже шмотки дорогие носит? Да, Андрей?
-- Да, Вик.
-- Ладно, прощай! Спасибо за цветы…
Я достала рукоделие – я теперь тоже вышивала крестиком… Выставку детских работ сняли для ти-ви… Оказалось, что товары для рукоделия – серьёзный бизнес… И мной заинтересовались. Я пишу статьи в профильные журналы, мои ученики участвуют в «Планетах Рукоделия», я начала разрабатывать авторские схемы, а кружок «Кройки и шитья» кусает локти и плетёт сплетни, и жалуется, какая я сволочь – их, оказывается, бросила.…
Андрей завязывал шнурки чересчур долго, как будто замедленная съёмка -- он как-то мялся… Я его как бы не замечала – как бы ушла в работу…
-- Пока!
Дверь закрылась.
Я выбросила цветы в помойку – я не могла простить ему Летова, я поняла, что Дрон больше не придёт…
Больше он не звонил -- я и не ждала…
6
После работы я бегу в Литинститут, потом, голодная, вхожу в зал супермаркета. Охранник кивает и не проверяет вместительную сумку… Я не люблю тележки – колёсики противно гремят по керамограниту… Я беру корзину -- боковым зрением замечаю Дрона: он в бейсболке и жёлтой рубашке – утёплённой рубашке, но, всё равно, не по погоде, лицо непривычно красное – он сильно оплыл: брюшко выпирает… Дрон складывает в пакет баклашки газировки… Дааа – сильно он изменился за полгода. Когда тебе за тридцать, как-то незаметно, но резко, ты стареешь – нет сил, хочется тишины, хочется побыть одному – всё это отражается на внешности, и ты окончательно превращаешься в тётку или дедку, которых недавно презирал…
-- Привет, Андрей!
-- Ой! Привет, Вик! – Видно, что обрадовался. -- Извини! Совсем забыл тебя с Днём Рождения поздравить!
-- Нормально, --отвечаю. -- Ты прочитал?
-- Прочитал.
-- Ну и как?
Дрон закатил глаза, показывая, что, мол, нет слов, но я почувствовала, что он не открывал рукописи…
-- Подождёшь меня, Андрей?
-- Не могу, Вик – тороплюсь...
Мне показалось, что он стыдится своего ежевечернего пьянства.
Мне было грустно, но не больно – впервые за пятнадцать лет не больно. До закрытия оставалось десять минут. Я пошла по пустому залу, бросила в корзину «нарезной» предусмотрительно расчленённый заводской машиной на ломтики…
-- Хи-хи! – донеслось из корзины.
Синий ростом с мой палец развалился на батоне. Белый с мизинец висел на ручке – выполнял гимнастические упражнения, Красный с пальчик сел ко мне на плечо…
-- Что ж это ты, Подруга, музычку не заводишь? Забыла про пьесу?
-- Не, мужики, -- объясняю, -- закрутилась… Институт… Устаю…
-- Ну да, Мотя, ну-ну…-- я кинула в Синего две пачки крабовых палок.
-- Молодец, Госпожа! Ну, что? Свободна? Справилась?
-- Ага! И пятнадцати лет не прошло! – заржал Синий, выползая из под полуфабрикатов. – Я пульнула в Синего йогуртом.
-- А толку-то, Подруга? Толку? Ты одинока. Почему заветам президента не следуешь? Демографическую ситуацию кто исправлять будет?– Красный пнул ножкой.
-- Она найдёт себе мужа! – Прошептал неуверенно Белый. -- Ведь правда, Госпожа? Главное сердце слушать!
-- Ой! Держите меня! Мотя нафик никому не упала. Старая, сиськи до пупка, жопа до колен, целлюлит, растяжки, седая, морщинистая, и зубы гнилые… Дрон на неё положил! А ведь как любил! Га-га! – загоготал Синий.
-- Дрон – тяжёлый случай. Жертва гражданской войны… Подруга тоже разлюбила. Когда человек пить начинает – это начало конца. -- И Красный перепрыгнул мне на правое плечо…
-- Да в акциях он потерял! Мировой кризис – все пьют. Протезист наш деньги копил, в акции вкладывал… А всё рухнуло! Везде рухнуло! Надо металлический вклад открывать: все деньги переводить в номинальное золото. А, Мотя?
Я выбрала кусок сыра потяжелее и придавила им Синего, сильно придавила -- к решётчатой стене корзины.
-- Чего в жизни не бывает, -- вздохнул Белый. -- Чего не случается… Ты Госпожа, неплохо издали выглядишь. Лет пять в запасе есть…
-- Рожать до сорока пяти можно, -- засуетился Красный, -- нет мужика и не надо… Исчезли мужики… В «мире ином» зависли… Ты, Подруга, вставай на очередь, чтобы бесплатное ЭКО сделать. Там семя донорское – проверенное.. Медведь дотацию урезал, четыре года, если бесплатно, ждать – как раз к сорока годам оплодотворят… А за сто двадцать тыщ – хоть завтра… Да не маши ты рукой. Прислушайся к совету!
-- Приглашаю вас на чай, господа-товарищи, зайдёте?
-- С удовольствием, Подруга! Чур мне батончики «Рот-Фронт»! Да красный, красный фантик – не зелёный. Да-да! Эти вот! Зелёные – гадость – с арахисом, а обозвали – «ореховые»! Арахис – орех разве?
-- А мне – вражьи, немецкие, молочный шоколад, чёрный не бери, молочный – с синей полосой коробка. -- Ожил Синий, выползая из-под сыра.
-- Очумел? – возмутилась я. -- Они сто семьдесят девять рублей стоят! Сто двадцать грамм – сто семьдесят девять рублей!
-- Я тогда скоммуниздю, блин,-- сказал Синий.
-- Гад ты, Синяк, с****ить собираешься, так и скажи, нечего святыми словами бросаться! – Красный стал багряным.
-- Ох! А мне чай с бергамотом, Госпожа.
Я расплатилась. Охранник закрыл стеклянные двери. Я шла по улице, я любила такую погоду – такую мерзкую промозглую погоду, когда все прячутся по своим комнатушкам и телек зырят… Меня обогнали три спортсмена в вязаных гетрах и шапочках с помпончиками – Белый, Красный, Синий…
Я поставила пакет с надписью «Поргсин-маркет» на асфальт, щёлкнула зажигалкой… Никогда не понимала идиотов, бегающих вдоль магистралей тёмными вечерами… Машины проносились с бешеной скоростью, пьяные дворники из бывших союзных республик шлялись компаниями, горланили народные «нанайские» песни … Горящий бычок выскользнул из пальцев – спикировал в пакет. Я наклонилась: тонкая плёнка красивой упаковки плавилась на глазах… Упаковки дорогих импортных конфет, за которые я не платила…
01.11.2008 -- 08.11.2008, 18.11.2008, 07.12.2008, 06.04.2011