- На вот, почитай. Теперь сразу становится ясно, где нам его искать. Наталья взяла протянутый ей блокнот. Обложка его была грязной, потрепанной, но почерк был красивый и аккуратный, правда, не во всех местах.
Наталья присела в кресло и принялась изучать записи.
* * *
- Берешь вот эту херотень, - дядька Сашка замахнулся увесистым железным крюком, - и со всей дури делаешь вот так!
После «вот так» крюк с разгону влетел в торец бревна, да так, что из дерева брызнул сок.
- Теперь ты.Я поднял с земли второй крюк и полез через штабель к другому концу бревна.
- Чем надежнее вгонишь, тем больше вероятности, что этот крюк тебе потом по лбу не прилетит. И ладно, прилетит тебе, - упаси Бог, чтоб не кому-нибудь другому.
Крюк был весом килограмм шесть, плюс еще этот неудобный трос, конец которого размочалился, и его стальные жилки так и норовили вонзиться в руку. Рукавицы из мешковины плохо спасали от них, и поэтому обращаться с этой железякой нужно было осторожно. Я размахнулся, и, как посоветовал дядька Сашка, со всей дури попытался вогнать крюк в бревно. Крюк извернулся у меня в руках, слегка поцарапав бревно, а я, потеряв равновесие, чуть не поскользнулся на снегу.
- Э-э, мелюзга…Дядька Сашка достал сигарету и уселся на бревна. – Каши надо побольше жрать. Шеф тебя увидел, говорит, на кой хрен такого зародыша сюда притащил? Чтоб, говорит, завтра уже работал у меня как папа Карло, наравне со всеми. Денежку-то поди небось как все хочет получать? Вот и мотай на ус. Я-то как-то не мое дело, если в общем-то. Но все ж парнишка, смотрю, ничего, толковый вроде. Ну я и сказал, понимаешь, так вот и так…
Он затянулся как-то особенно глубоко, и, медленно выпуская дым через нос, смотрел уже не на меня, а куда-то в сторону.- Сам, вишь, себя в твои годы вспоминаю…И снова так же крепко затянулся.
- А че встал-то? Я перекур чо, для тебя устроил?Я взял крюк и промазал по бревну еще раз.
***
Три недели пролетели, как искра из-под абразива. Уже давно закончились каникулы, и я уже задумывался над тем, что в школе, да дома наверное тоже, меня потеряли. Но все же я еще не заработал нужной суммы, чтобы вернуться, и поэтому все еще был здесь. В этот день мои предположения обрели почву для того, чтобы быть не предположениями, а фактами. - Майнуй, майнуй! Стоп! Так! Чуть левее! Левее говорю! Так!Пачка бревен, слегка покачиваясь на тросах, как детская зыбка, двигалась по воздуху к подаче. Возле нее уже собрались мужики с баграми, готовые раскатать эту громоздкую кучу по бревнышкам. Пачка опустилась, и я залез на нее отцепить тросы от гака. Отцепить нужно было оба троса с одного конца, а потом крановщик краном выдергивал тросы из-под пачки. Дело сделано, и я отпрыгнул в сторону.
-Давай!Заработала лебедка, тросы зашевелились под бревнами, заставив несколько лесин скатиться.
Ну вот и все, теперь канает перекур.
- Ну что, работяга! Ловко управляешься! Всем стропалям стропаль!Валенки – больше самого, утонул уж давно в них – а шустрый, как веник! – дядька Сашка, отложив пульт, распечатывал пачку.- Э, Сашок, зря ты так. Какой с него стропаль? – напарник, которого звали тоже Сашкой, а если точней, то Санычем, укоризненно на него посмотрел. – Вот тебе уже сколь – сорок с лихуем? А людей, ей богу, не разбираешь.
- Погодь, ты это к чему?
- К чему, к чему… Я вот думаю… - Саныч окинул меня взглядом. – Ладно, после смены потолкуем.
Я отвернулся в сторону, сделав вид, что не заинтересовался его репликой.Рабочий день закончился. Как обычно, работали под фонарем. Хорошо, что сегодня автоматы не вырубались из-за нагрузки, как обычно, и не нужно было на них отвлекаться, так что закончили сегодня быстрее.Я зашел в кандейку, снял свою просмоленную робу, и, не помыв рук, - все равно не отмываются, - развернул свой нехитрый ужин. Дядька Сашка с Санычем все не появлялись. Я догадывался, что они стоят на улице и обсуждают. Обсуждают, стоит ли меня пускать на пульт.Отхлебав с полмиски, я накинул робишку и вышел покурить.Со света я их не сразу увидел, но они, кажется меня не заметили.- … да я тебе говорю, пускай учится! Опять забухаешь – кто тебя подменять будет? Я все равно сейчас уеду скоро. Жердяй – так кто его допустит? Ему мужики скорей башку открутят, чем пустят его на кран, опять тросы поотрывает, поубивает всех! Да и парнишка твой, не видишь что ли, заебывается с крюком по штабелям лазить. Молодоват еще, здоровье свое тут оставит. Себя вспомни, екмакарек!
- Да так то оно так, да ведь…
- Что так? Что да ведь? Жаба тебя давит! Пусть пацан заработает поболя, тебе на кой? Все равно досуха все пропиваешь!
- Да ты сам то не пропиваешь?- Ты не перебивай! Я сам хоть и пропиваю, да хоть в семью копейку иногда приношу. А тебе, дураку, кого кормить? Себя чтоль? Я тебе говорю – пусть пацан учится! Не попрет – так не попрет.
- Не, а если меня Михалыч пошлет доски кидать? Скажет, «Че, не работается на кране?». А то еще и на погрузку? Иди-ка ты со своими идеями знаешь куда! Чихал я свой горб надрывать! Нанадрывался уже! Будет время – поставят на кран, если доживет! Запомни – инициатива **** инициатора!
- Эх, Сашок… Говоришь одно, а делаешь…
Уголек Саныча резко упал, будто его швырнули, и потом резко погас, будто его с ненавистью втоптали в смешанный с грязью снег. Я понял, что разговор кончен, и зашел внутрь.
***
Не спится. Кому-то не спится, кому-то не спиться, кто-то давно уже спился. Жердяй привел каких-то люмпенов, полубомжей, пили одеколон. Вонь на всю кандейку стояла. Даже фуфайка, пропитанная запахом опилок и стружек, теряла свои ароматические свойства под зловонием проодеколоненных храпов и сопения. На соседний лежак примостился один из них, остальные допили и куда-то ушли вместе с Жердяем. Не выдержав, схватил за шкирку сонного алконавта и уволок его в дальний угол. Мало ли, вши еще с него напрыгают… Но уснуть не давал этот вечерний разговор. Да и как-то нехорошо было подслушивать. Лучше б не выходил тогда, и спал бы теперь спокойно.
* * *
Молодая девушка с папкой подмышкой шла по проселку, то и дело обходя стороной грязь и лужи. Видно было, что она не местная. То ли одежда, то ли походка, а может быть, ее немного растерянный взгляд выдавали в ней городскую жительницу. Она смотрела по сторонам, выискивая глазами дом, адрес которого ей сказали в конторе одной из пилорам, стоявшей на краю этого крупного рабочего поселка. Калитки, да и вообще забора как такового, не оказалось, что несколько удивило девушку. Так же ее удивило, что стекла в оконных рамах отсутствовали, а их заменяли куски старого, местами порванного целлофана. Вся ограда заросла бурьяном; на двери, ведущей в сени дома, болтался вывороченный засов.
В сенях, сразу же за порогом, валялся хозяин дома. Встав в нерешительности, она постучала. Спящий не подавал признаков жизни. Немного кашлянув, она решила как-нибудь отметить свое присутствие.
- Извините!
Тело продолжало лежать.
- Здравствуйте!
Ноль внимания.
Вдруг дверь, ведущая в дом, распахнулась, и оттуда высунулось старое, опухшее, кажется женское, лицо.
- Чё нада?
Девушка, переборов испуг, ответила:
- Александра Виленовича.
- Сашку ли чтоль? Вот он, валяется. Это муж мой. Ну как бы муж, но не совсем. Сашка, вставай! – она ткнула босой ногой в лицо спящему. Голова мотнулась из стороны в сторону, а потом немного приподнялась, тут же рухнув обратно.
- Мы сожительствуем так то. Ну, люди разное говорят, но нам то что? Я ж ведь люблю его, вон, эти, глину всю на берегу повыкопали. А что нам штампы-то? Я вот в магазин пошла долг отдавать, а Зойка у меня полтинник отобрала. Огурцы- то нонче не садили. Так ведь что толку? Он спит, а к нему люди приехали! Вставай! – и снова толкнула его ногой в лицо.
- Ох, люблю ж я его! Град прошел, а я Зойке говорю: «Как ты до такой жизни докатился? Ельцин вон по телеку говорит, а ты все сидишь, мандавошечка моя ненаглядная! Пошла бы, я ж вон сколь, а ты все плакаешь, аминь!» Она все не поймет, а как же? Банки с огурцами, говорю ему, прокисли, а он мне: «Ты пошто телек опять не выключила?». С районо приезжали, так прошлый год вон сколько снега было, а она все золу из печки метет. «Я ли не мужик?» - и третью неделю вёдро стоит, электричество когда отрезали. Таблетки надо купить, но ведь сена много не накосишь? Уеду…
Напялив одну калошу с разорванным задником, она куда-то ушла, оставив девушку один на один с начавшим уже приходить в себя дядькой Сашкой. Ей показалось, что самое страшное в этой женщине было даже не ее ужасный внешний вид, не испитое, распухшее лицо с лиловой ссадиной на скуле. Она была абсолютно трезвой, но и не это все же испугало девушку; нет, и даже не психопатический бред и скользящий рядом, но все-таки мимо собеседника куда-то вдаль бессмысленный взгляд сумасшедшей. Сам факт того, что можно стать такой, поверг ее в ступор. Дядька Сашка тем временем очнулся.
Наталья – так она представилась – сходила в магазин, и вот на столе, заваленном грязной посудой, какими-то банками и просто мусором, уже стояла «палитра» водки, булка хлеба и рыбий отрез.
- Ты, доча, меня не слушай, присаживайся тут, я сейчас вот маненько оклемаюсь и все тебе про Женьку расскажу.
Наталья растерянно огляделась и присела на табурет, а дядька Сашка тем временем вытер подолом рубахи железную, со сбитой эмалью кружку и трясущимися руками наполнил ее до краёв.
- Хухх! – и влил в себя содержимое, для приличия слегка поморщившись.
- …В те годы пилорам в нашем селении было не так много, как сейчас. Сейчас сама видишь, сколь их тут. Чо мух возле навоза. Только вот навоза этого, то бишь леса, уж и нет так много стало. А тогда мы, то есть начальник наш, и кран держали, и лес лежал штабелями, а не так, как сейчас – привезут КамАЗа, в лучшем случае – полуприцеп, скинут возле той вон лужи – пилите, ребята! Нам-то что, наше дело простое, мы попривыкши к этому – подал на раму пачку, и кури себе на здоровье. А сейчас то и сама знаешь, на хрен стропальщики никуда не уперлись. Мужики-рамщики ломами теперь на подачку их подымают, горбы свои, пуза рвут. Вон, Федька, пол-щеки себе ломом снес. Валяется дома опухший весь. Жена пилит – денег-то нет! А он до сортира-то ходит кое-как, мутит всего. Да-а… А леса теперь мало стало. Больше вон приезжие пилют, везут за свой вшивый бугор; приедут, ходят такие важные, при деньгах; приветливые вроде кажется, а как попросишь взаймы на «Трояр» пятерик, так, мать их, ни сват ни брат ты мне. Эх, знали б, сколь я в тайге да на лесопилках отпахал… Дак ети их, знают ж прекрасно, а все равно… Че, есть там еще? Давай, что-то сохнет уже там; вроде пару раз еще намахнуть хватит…
Ты наливай, хоть и не пьешь-то, а то ведь самому себе-то как-то и совестно, чтоль…
Вроде уж лет сколь, четыре?, - прошло, я сам год как не работаю, а запомнился почему-то. Ты уж не подумай, что ради вот этой вот хрени я тут сижу с тобой и басни тебе на уши пою. Что тут у нас? Сибирячка?! Давненько, давненько уж… Я хоть и алкаш, да душа-то как была душой, так и осталась. Не вытравишь ее оттуда. Потому и помню я его, прям как сейчас. Хоть смутно, но отчетливо, как в стекло. Задумчивый какой-то был. Встанет так иногда, и что он там себе думает? А то книжечку такую достанет, с карандашичком привязанным, и пометочки какие-то делает. И молчит все. Да знаешь, так-то говорит, но коль молчит, то как-то правильно молчит. Нет, по правде, если разобраться, и не молчит, а не треплется. Скажет если, то так скажет! Еще и усов-то не выросли, а смышленый! Но если честно, то молчит все. Но как-то не в тягость молчит. Слушает, внимательно так, и как-то по-детски что ли, голову так чуть набок… Иногда улыбнется, так ачученье, что вот прям солнышко из-за туч! Иногда, бывало, странно как-то улыбался, не к месту. Я как-то про жизнь ему рассказывал, что из детства грустное такое, когда мать кажись умерла. А он вдруг возьми да засмейся! Я аж забыл, про что рассказывал, сижу, рот открыл, у самого вот-вот слеза навернется, ком ли, знаешь, такой там вот, - а он ржет! Странный был иногда какой-то. Я ему: «Ты че, сука, ржешь!?», а он так не ловко ему станет. «Да это, говорит, сам не знаю почему. Не от того, что смешно. Не знаю. Ты, дядь Сань, не обижайся. Сам не пойму». И понимаю, что так и есть, не от смешного. Слишком он серьезный был. Вижу, когда правду говорят, а когда кривду чешут. Но все больше молчал он. Это я к чему: молчать-то оно ведь по всякому можно. Вот был у нас Веник, как его… представился он тогда… Ржали еще, помню… Э-э, Виме… О! Венеамин Калистратович! О-ох-ёй, что было тогда...! В бухгалтерии бабы чуть со стулов не попадали! «Как, говорит, повторите - Витамин Калистратович?» И опять ржать…!
А он, молчал, молчал, и как выдаст: «Вы извините, так то меня обычно Веней зовут…», а она опять за свое: на баб так покосилась, моргнула им так, и опять переспрашивает: «Ой, опять не расслышала – как вы сказали, Веник?» И дальше ржать, пуще прежнего… Обиделся он на них тогда, но эт-то че – дальше хуже было! Мужики про это дело узнали, и давай подтрунивать его «Веником». Вечером это было, в кандейке сидим, пили что-то, Рыжий тогда наливал. Ну и Веник молчал-молчал, и как выдаст: «Никакой я вам не Веник! Я Вениамин Калистратович!». Тут встает, знаешь, Серега Темный, и так нежно ему, аж душу в пятки пробирает, прохрипел: «Слышь, Витамин Кастратович…»… Тут ваще все, кто на чем сидел, повалились с ног! Кастратович! Полез Серега из-за стола, мы его кое-как на месте удержали. Он кулак-то крепкий еще тот, сопатки только в путь летят. А Веник, глядим, уже в стойку приготовился, ручонками вот так вот кулачками перед лицом водит, стращает что ли. Мы как давай еже хлеще ржать! Я вообще не могу, уже смеха не слышно, дышать не могу, аж в слезы...! А Веник вдруг сел на корточки и заплакал. Илюха вывел его, че-то они там пообщались… Потом на следующий день смотрим, Веник с фонарем немного, но весь такой серьезный. С тех пор правда, мы его Кастратычем больше не называли. Было по пьяни правда один раз, кто-то назвал, но Илюха того типа вывел, и всю ебучку ему разнес. Оказывается, Веника так все детство дразнили Кастратом, вот и заплакал. Девки из за этого не дружили с ним. Так вот. Ну чо, последняя, чтоли… Хуххх… Х-х..
Э-э… чот-т как-то не в то горло… Тьфу…!
***
Утро началось как обычно. Пачковали распиленный тёс, выбирали хороший лес из штабелей, пару раз подали на подачку. Приехал Толстый с соседней пилорамы, накидали ему полные борта длинномера. После обеда я решил подойти к дядьке Сашке и поговорить начистоту.
- Дядь Сань…
- Аюшки? – дядька Сашка сидел на корточках и распаковывал очередную пачку.
- Я тут вчера разговор слыхал… Ну в общем…
- Да ты не ссы, говори как есть. Все свои! – хотя нас было двое. – Чем поможем, тем сможем! Что за разговор-то?
- Вчера после смены, с Санычем вы беседовали. Ну, ты это, извини, что как бы получилось, что подслушал…
Дядка Сашка посерьезнел, сосредоточился.
- Ну и?
- ну в общем, я на пульт если что не хочу. Вы там за меня что-то понарешали. Я еще не много поработаю, и… И вообще, я о вас был немного другого мнения…
Дядька Сашка расхохотался.
- А, что сказал-то, а?! Чо сказал-то! Слышь, щенок, тебя кто тут вообще о чем-то спрашивает? Ты думаешь, единственный-незаменимый тут? Для других, думаешь, работы нет? Ты, сука, свои ухи растопыривать будешь, я тебе все ноги переломаю, понял? Ишь, оперился! Ты знаешь, кто я? Я тебе не хухры-мухры!Он подскочил, видимо, его это сильно озадачило.
- Не, ну надо же! ****а в рот! Ну-ка иди сюда! – сказал он и схватил меня за ухо. – Ну-ка, скажи, ты че это из себя возомнил?
Он приблизил свое лицо, от него пахнуло свежим перегаром. Очевидно, на обеде успел изрядно принять на грудь. Но он понял, что до меня дошел весь смысл сказанного им вчера в беседе с с Санычем.
- А, чо, мож прям щас в бубен?
Я вывернулся и оттолкнул его. Откуда-то выскочил столяр Илюха и, увидев происходящее, сгреб в охапку дядьку Сашку, уже сжавшего кулаки. Я сплюнул и пошел.
***
Намана! Неужто за сверхурочные начислят?! Возьму себе 12-струнку! И чехол с двумя лямками!Настроение было очень даже приподнятым – слава Богу, все медленно, но верно двигалось к задуманному. Сейчас еще надо к дядь Сане зайти, должок за ним - считай, на Новый год уже париться не надо. Ха, заебца! С такими мыслями я направлялся к покосившемуся дощатому цеху, куда недавно перевели дядьку Сашку. Перевели его туда во-первых потому, что он стал частенько «косячить» на кране: наподдав «Тройного», уже несколько раз чуть было не опрокидывал пачку на транспорт, плюс якобы из-за него разбиты подшипники и сгорели обмотки на одной из электролебедок. Здесь, в цеху, его поставили на циркулярку кромить необрезной тёс. Все это расстраивало дядьку Сашку, не особо привыкшего к переменам, особенно к таким переменам, когда нажимание кнопочек сменяется более тяжелым физическим трудом. Циркулярка заставляла дядьку Сашку держать себя в руках: спьяну или с похмелья торец доски получался неровный, волнами, - а за такой брак могли запросто часть получки вычесть, а то и всю.Я радостно скрипел по снегу своими почти совсем новенькими берцами, думая о предстоящих праздниках, и даже поначалу не обратил внимания, что цех молчит. Замка на двери не было, значит, внутри должен был кто-то быть, а этим «кто-то» должен был оказаться дядька Сашка, так как остальные в это время не работали - сегодня им не было заказов.
Сначала мне показалось, что его там нету, но, уже собираясь уходить, я заметил его. Он сидел на покрытом опилками полу возле своей циркулярки спиной ко мне и возился с какой-то тряпкой. Когда я подошел поближе, меня стошнило. Стошнило прям на забрызганный кровью пол и на дядьки Сашкины отпиленные пальцы.
***
[последняя запись Женькиного дневника]
В тот же день его уволили. И еще несколько человек за пьянку, в том числе и крановщика. Пока заживала его рука, начальник давал мне деньги на еду и лекарства для дядьки Сашки. В больницу его не повезли. Зашили рану в поселковом медпункте, и всё. Когда рана заросла, шеф перестал давать деньги. Пришлось тратить свои. Но, благо зарплата стала больше, я мог себе это позволить - ведь теперь меня поставили на кран и доверили пульт.
***
- Александр Виленович…
- Сударыня, ёпта, извольте не выражаться матом. Какой я вам Александр Виленович? Вон, Женька твой, - ну, то бишь наш – и тот меня так не называл. Дядка Сашка – и всё. Прошу любить и жаловать. Ну, по маленькой…
Дядька Сашка крякнул и опрокинул очередные полстакана.
- Эх, огурчик бы ща…
- Так вот, Александр Виленыч, - продолжила Наталья, - у нас тут выпускной намечается. Женька же у нас, когда с нами учился, был парнем своеобразным: стишки какие-то писал, даже конкурс какой-то выиграл, рисовал – талант был, в общем.
- Ну я же говорю – пометочки он все ходил чиркал!
- А в этом году у нас встреча выпускников, ну и мы решили его позвать, хоть Женька и не выпускник. Человек то он хороший, правда ведь? Три года уж прошло, как не видели его. Так вроде и незаметный был, а как ушел от нас, так сразу все это ощутили; как-то стало его не хватать.
- А, выпускные ваши… Нажрётесь, как свиньи, ходите по улицам, орете. Толку от этих выпускных? Работали б лучше, деньгу зарабатывали. А вам всё водку пить да по ночам шляться…
Дядька Сашка достал из пепельницы окурок и запихнул его в свои жесткие, пожелтевшие от табака усы.
- А вы, Наталья, не сочтите за хамство, но хоть и хорошо выглядите, молоденькая гляжу, да только на Женькину одноклассницу по возрасту не шибко тянете. Он - то совсем юнцом выглядит. Хотя... Не, в принципе, вон Петьку взять - работал тоже как-то у нас. Женьку на два года моложе, а выглядел - наоборот, будто Женька перед ним сопляк.
Он замолчал, а потом вдруг затянул гулким басом:
«Через ле-ес, через по-о-оле,»
«Через си-и-нее море,
Шел…» - и, видимо забыв слова, склонил голову и, видимо уже надолго, снова замолчал, .
- Ну так… - хотела спросить Наталья.
- А? Чо? Кто здесь? - Дядька Сашка поднял голову, пристально всматриваясь в лицо собеседницы.
- Я это, я…
- А, это вы Наталья… Вы не подумайте, что я сплю, не-е-ет… Я слушаю… У вас там, в городе, все такие симпатишные? Кхе-кхе-кхе….
Дядька Сашка закашлялся, и его продолжительный кашель показался Наталье мучительно долгим. Дядька Сашка с силой сплюнул мокроту в пепельницу, окурки разлетелись в разные стороны, а пепел, поднявшись облачком, осел на стекавших с дядьки Сашкиных губ слюнявых подтеках.
- Чо, чо там дальше с Женькой было-то? – спросил он, подпирая склонившуюся голову рукой.
- Так это я бы у вас хотела спросить. Вы подскажите, как мне его найти. Зря я вам, что ли, покупала?
- А, Женька то..? Женька…– он задумчиво поглядел в целлофановое окно, сквозь которое ничего не было видно.
- А чо говоришь, зря покупала? Жалко,да? – вдруг разозлившись, сказал Дядька Сашка и ударил кулаком по столу:
- Сдох твой Женька! Нету его! Сдох нахуй! Пшла вон, дура! Иди на ***, сука!
Иди на ***! – и схватился за ножку табурета.
Наталья вцепилась в сумочку и выскочила прочь.
***
- Женька, ить твою бога мать, хуле, давай, разливай, чо там осталось, что ли... Повысили же, как-никак, дообмывать надо!
Дядька Сашка потрепал его по плечу, в ответ он поднял голову и попытался сосредоточить свой взгляд.
- Спишь что ли?
- Ага... сонно пробормотал Женька.
- На том свете отоспишься, епть! Давай, вмажем чтоли? - и налил полстакана.
- Пей!
Женька взял станкан, попытался опрокинуть содержимое в себя, но его вырвало.
- А, сучёныш... - вполголоса пробурчал он.
- Чего? - отдышавшись, спросил Женька.
- Наливай, бать-колотить. Да на утро оставь мне.
- Ладно.
Обтерев руки о штаны, он взял бутылку с стал наливать дядьке Сашке.
- Хорош.
Дадька Сашка плеснул в рот содержимое стакана, даже не почуяв вкус.
- В шкаф спрячь.
Женька взял бутылку и понес ее в шкаф. Его мутило, он впервые так нахлестался. Дядька Сашка тем временем, стараясь быть незаметным, взял нож, встал и тихими шагами двинулся вслед за ним.
Резкое движение рукой, и Женька осел, даже не успев ничего понять. В глазах потемнело, и он потерял сознание.
Труп дядька Сашка закопал в подполье.
февраль 2010г., г.Горно-Алтайск