Отчего так? Всё у человека в прошлом. В настоящем немного, а будущего, так и вовсе не видать. И глупости это – ваши планы на будущее? Нет у человека никаких планов. На сегодняшнее-то нету, а уж о завтрашнем… Вот Вовка Королек вчера орал на весь магазин: « С однова живу, на первый раз и последний день. Щас всё, кому что задолжал, отдам. Пусть душа моя свободной будет. И ничего её в полете не тяготит».
– А тяготить нечем, – буркнул Алексей Александрович.
Алексей Александрович из грязи до князей выбился. Двадцать лет назад, молодым мужиком когда был, так и под забором леживал, и в штаны прудил. А потом раз, и переменился. Завязал пить. То ли жена всё ж какую нотку нашла, да уговорила, то ли болезнь какая привязалась? Всего скорее, печёнка изнахратилась. Лицо у Алексея Александровича было желтовато-серое, сам худой, как глист на выданье, и злой вечно. При чем, злой на всех сразу. Ни за кого у него радости не было – даже за себя, грешного, – одна только желчь шла. И готов он был любое слово подговнить. И все в округе эту особенность знали, и не встревали с Алексеем Александровичем в пространные речи. В общественниках он в первых рядах, а так – всё сам по себе.
Вовка тоже знал о злости Алексея. Промолчать только, так ведь нет, встрял:
– Обжился, так и других конфузить? А у меня богатства-то больше. Понял, ты? Больше? У меня душа есть… И в душе той столько всем места. Столько всякому места – любой заходи. А к тебе и во двор-то сунешься, так под засов попадешь. И хоть власти тебя, Алексей Александрович, и ценят. Ты для меня м…, – и Вовка сказал это слово на весь магазин.
В ранешные времена Алексей бы Александрович сграбастал Вовку за грудки, да и отмутузил бы как следует. Ну, или бы разняли… Все-таки народу в магазине много. А теперь Алексей Александрович даже слова в ответ обидного не сказал, только ко всем присутствующим обратился:
– Попрошу свидетелями быть. Я пятый год в районных депутатах, и такого не потерплю. Завтра же заявление подам. И вас, дорогие мои односельчане, прошу в свидетели. Пора, наконец, общество правовое строить и таким вот, – он указательным пальцем ткнул в растерявшегося Вовку, – место таким пора указывать. Думают, управы на них нет?
– Не Советска власть, – огрызнулся Королек.
Хотя Советскую власть он и не особо помнил, но как-то она к слову тут пришлась, по делу.
– Вот и хорошо, что не Советская власть, – Алексей Александрович замолк на минутку, оглядел очередь.
Молодежи в ней почти не было, всё поколение из той власти, с ней всё пережило, а теперь срок дожития доматывало, и эту власть не шибко жаловало. Но очередь промолчала. Наверное, всё равно было очереди, какая власть. Куда интереснее было весь спектакль смотреть, предугадывать, чем закончится.
– Вот и хорошо, что не Советская власть, – повторил Алексей Александрович, – это тогда вас, голоштанников, жаловали. Вы водку жрете, а с вами цацкаются. Вы гадите, а вас воспитывают. Наплодитесь, как кролики, по пьяни, а вам государство помогает. А сейчас не советская власть. Коли рук нету, так и подыхайте. С однова он живет… Отдаст все. А чё отдавать-то? Чё у тебя есть? Чё ты трудом своим, горбом своим, руками своими или мозгами своими заработал? Да и неожиданно бы было что-то от таких вот требовать…
– Ты, Саныч, тормози на поворотах-то. Шибко сейчас руками-то много заработаешь? – подал голос кто-то из мужиков, – Кто прихватил вовремя, тот и заработал. Ну, или обобрал.
– Да уж лучше обобрал, чем вот такие, – Алексей Александрович кивнул в сторону Вовки, оборотился…
Очередь в это время ахнула. Вовка, как Самсон, разодрал двухлитровый тетропак с абрикосовым соком и на голову общественника и депутата опрокинул.
– Неожиданно, да? – спокойно спросил.
Мужики заржали.
–Во, Саныч, это неожиданность, так неожиданность.
Женщины зашипели на хулигана, продавщица загорлопанила. А Вовка развернулся, бросил сотню на прилавок, остатки пакета под ноги депутату и двинул к выходу.
Алексей Александрович стоял, молчал, обтекал. Сердобольные бабы какой-то тряпочкой смахивали абрикосовую мякоть на пол. Теперь все понимали, что сегодняшний день закончится для Вовки Королька только в суде. И страдать из-за суда будет не Вовка, у которого ума на это не хватит, а несчастная Вовкина мать. Думала ли она, что вынянчит, выходит, выучит такого нелюдя, как Вовка? Думала, что в старости будет жить-поживать, внуков нянькать, сыном гордиться. А чем тут загордишься? Жилы из себя тянула, учила его в институте, ждала, вернется в село – уважаемым человеком станет, семьей обзаведется. Он и вернулся. И вот уж скоро ему сорок лет, а толку не получилось. То в какую хрень ввяжется, то запьет ни с того ни с сего. На лицо, вроде, не гаведный, на душу – не бездушный. А бабенки к нему не притулилось никакой. Без царя в голове мужик-то. Считай, без будущего.
Вовка до двери дошел, но за ручку дернуть не успел. Дверь распахнулась, и в магазин вошла женщина. Вовка сначала хотел дать нынешнее определение – модель, но поворочал хмельными мозгами, и кивнул сам себе. Артистка! Не в смысле – дура!, а в смысле – красивая!
И мужики замолкли. И бабы. И даже Алексей Александрович, обиженный, оскорбленный и униженный, и тот взглядом проводил женщину до прилавка. Всё в ней было необычно. Одежда, прическа, туфли на тонком и высоком каблуке. И то, что она появилась в магазине, тоже было необычно. По всем нынешним канонам она должна была бы ходить только по супермаркетам и охраннику, толкающему перед собой тележку, указывать, что купить и куда положить. А она ничего. Естественно поздоровалась с продавщицей, попросила продать ей бутылку минеральной воды, пакет апельсинового сока и пять мороженок. Подала обычные деньги. Положила покупки в обычный пакет и нормально, как все женщины, пошла к дверям.
Вовка ухватился за ручку чуть раньше и широко распахнул старую, остекленную дверь, с механизмом доводки из обычной весовой пружины. Распахнул широко, как в кино во дворцах распахивают двери перед королевами. И сам почувствовал, что от тяжести двери, натяга пружины и еще чего-то, ему неведомого, слегка прогнулся в спине.
Женщина посмотрела на Вовку, поблагодарила и улыбнулась. И как улыбнулась!?
Если бы была шляпа… Черт возьми, на мужчине обязательно должна быть шляпа. Вовке даже представилось, как элегантно бы он приподнял её, как бы он при всей этой назёмной своре выказал, что не валящий он человек, а самый, что ни на есть… И насрать ему на то, что в карманах пока у него нет долларов и евро, при нём душа и культура тоже при нём. Но шляпы не было. А махнуть рукой красиво и непринужденно не получилось. Но захотелось забрать свои слова о том, что жизнь только сегодня, назад. И продлить это удовольствие на неопределенное время.
Вовка отпустил дверь. Она с грохотом закрылась. А он остался стоять у тамбура магазина, обросший трехдневной щетиной, с всклокоченными волосами, в пиджаке, накинутом на синюю майку, в синих, с лампасами, трениках и сланцах на босу ногу. И до сознания тихонько доходило, что он знал эту женщину раньше. Знал её девочкой. Красивой, стройной и немного робкой девочкой. Он её первую узнал во всем институте. Она сдала документы в приемную комиссию, сидела на низком подоконнике и кого-то ждала. И такой необычной была в этом мире строгих костюмов в потертых джинсах, подчеркивающих стройность ног и точеность бедер, в клетчатой ситцевой рубашке, под воротничком которой был повязан синий платочек на манер пионерского галстука, и широкополой белой шляпе.
Воспоминание накатило. А от прилавка замаячило более или менее ожидаемое будущее. Алексей Александрович неистовствовал. И работники прилавка, раздосадованные тем, что разлитый сок с пола нужно было убирать, вторили ему и грозили прокуратурой, судом и лагерями.
Утром Королек проснулся поздно. Но пробуждение не было тяжелым, как это обычно бывает с похмелюги. Оно было легким и радостным. И всё потому, что вчера вечером он приплелся домой, не стал вспоминать Алексея Александровича, не стал мытарить мать, а попросил вскипятить чаю, достать варенья и сесть с ним. Мать с опаской поставила чайник, сходила в погреб, принесла варенья из лесной клубники – в детстве Вовка такое варенье обожал – нарезала тонкими ломтиками батон и сделала гренки на сковороде.
Вовка сел перед ней, налил в чашки чай. Пошарил за пазухой, достал пол-литра, протянул через стол:
– Убери, мам. Мало ли, сгодится, поди, еще.
Мать недоуменно посмотрела на него. Нерешительно протянула руку за бутылкой. Ждала, что сейчас сынок отдернет свою руку в сторону, сгримасничает и начнет с хрустом отворачивать пробку. Но и этого не случилось.
Вовка вдруг неожиданно заговорил о том, как он в институт поступал. А мама ждала его на скамеечке. Потом он вышел с девчонкой, попрощался и к маме пошел. Мама вздохнула и сказала:
– Ладная девочка.
И потом мама часто спрашивала о девочке. А Вовка врал, что они пока дружат и, наверное, после окончания института поженятся.
Когда на дворе совсем стемнело, а летняя ночь наполнилась трескотней кузнечиков и шелестом жизни ночных мотыльков, Вовка вдруг сказал матери:
– Вот, мам, эта женщина сломала мне всю первую половину моей жизни. Наверное, она была единственной, кого я любил по-настоящему. А сегодня она меня не узнала. Прошла мимо, улыбнулась, сказала «спасибо». И не узнала. Понимаешь, мама, мимо меня прошла шикарная женщина. И первый раз, и теперь…Что же делать-то?
– Не твоя, знать, сынок.
–Как же так, мама? Я ведь и её, и себя в будущем видел. Вместе видел… Сказать ей это красиво не смог. А ведь..., – он с силой сжал кулаки, оперся на стол, скрипнул зубами.
Мать уж наладилась за убранной бутылкой идти – сейчас потребует. А Королек обмяк.
– Пойду я, мама, спать. Завтра мне в райцентр.
И вот он сейчас лежал в кровати, смотрел на потолок, на пылинки, кружащиеся в ослепительном луче летнего солнца, понимал, что проспал, что никуда он сегодня не поедет, что будущего сегодня у него не случится, но и настоящего не будет… Потому что прошлое, пришедшее во сне, было красивым и радостным. Во сне женщина узнала Вовку. Узнала элегантного красавца, преуспевающего журналиста, кумира публики, любимца женщин… Узнала и искренне этому обрадовалась. И он обрадовался. Они обнялись на глазах у всех этих мужиков в очереди, у Алексея Александровича, губы которого были испачканы персиковым соком, у продавщиц, у баб-соседок. Женщина поцеловала его в щеку, а он её в губы. Потом они пошли вместе. И он касался её руки, он слышал запах её волос. Она позвала его… Он проснулся.
Через десять дней пришла повестка в суд. Королек на суде вел себя скромно. Больше молчал, но когда спрашивали, очень четко, литературно рисовал картины происшедшего. И ему даже казалось, что за безупречный слог, без матов и приставки «нах», за достойное поведение, женщина-судья ему симпатизирует. Он глядел на нее, облаченную в черную мантию, и искал хоть какие-нибудь знакомые черты. Ему очень хотелось увидеть женщину. Королек даже не сразу понял, что судья абсолютно безразлична к его участи. И ей все это время было попросту наплевать на то, что говорил он, что говорил потерпевший, что говорили стороны обвинения и защиты. У нее еще до всего этого показушного заседания были написаны статьи и пункты, подпункты и параграфы по которым нужно было осудить Королькова, а по которым того же Королькова следовало помиловать. В самом конце были аккуратно вынесены все «за» и «против». Плюсиков в Вовкиной жизни набралось больше, поэтому его не погнали на Колыму, а принудили выплачивать штраф потерпевшему и принести публичные извинения. По всему выходило, желчный и безрадостный Алексей Александрович тип порядочный, а Вовка– позор всего общества. Уж если идти дальше, то правильно не узнала Королька та женщина, которую он любил. Как же ей-то всё это было бы пережить, случись в прошлом всё не так, как случилось?
Радостное воспоминание больше не возвращалось. Вовка ходил сам не свой. Что-то, кроме работы, нужно было срочно делать. Только он ничего придумать не мог. И сатанел. Мать смотрела на него по вечерам, тихо так говорила:
– Выпей уж, стоит ведь.
Вовка отказывался. Он вставал с петухами, что-то делал в саду у дома, потом шел на работу, которая, кстати сказать, подвернулась рядом и денежная. На работе Вовка ни с кем особо не разговаривал. Ворочал все подряд, что приходилось. И думал. Думал о будущем.
«Получу первую получку, сразу в город поеду. Куплю цветов, конфет и в институт. Поди на кафедре все равно скажут где её найти. И найду. Подарю цветы, конфеты, спрошу: « Счастлива ли»? Нет, не так. Жестко спрошу: « Ну что, с другим счастлива»? И все. И точка. Главное, знать. И долг отдать. И забрать. Я-то ей цветы задолжал. Не пошел тогда на свадьбу. Посчитали, что денег зажмотил. Так вот самый шикарный букет куплю и подарю. Не жалко мне денег. А она только пусть ответит. Честно ответит: «Счастлива»?
И это в башке засело. Крепко засело. Так что, Королек с огромным нетерпением того дня ждать стал. Повеселел даже. И работать еще больше стал. Только не зло, а с огоньком. Душевно. С шуточками, с прибауточками. Так, что мужики в бригаде к нему потянулись. Утром каждый поручкается, вечером к пивку пригласят. Знают, что не пойдет, но для проформы. И мать повеселела. Королек заметил. То всё дома сидела, а тут с соседками остановится, поговорит и, веселая, домой идет.
Пришел вечером бригадир, протянул Корольку пачку денег. Вовка таких давненько в руках не держал. Руки чесались пересчитать, но не стал.
– Завтра я в город смотаюсь, подменишь?
Бригадир кивнул.
С утра Вовка под огородным душем наполоскался. Ногти остриг. Лицо станком выскоблил до синевы. Облил себя одеколоном. Мать рубашку белую накрахмалила. Брюки черные отутюжила, галстук у соседки взяла.
– Сынок, так ты прям к ней?– со вздохом спрашивала она.
– К ней, мам. К ней. Посмотрю. Спрошу и домой.
– Как же вот так-то. У ёй поди и муж есть. А ты явисся. Там, в институтах-то, чем лучше наших? Понесут всякое. Мол, мужик с букетом. Опозоришь бабу-то.
– Мама! Подумают, что на консультацию. Она ведь уже кандидат наук. К ней на консультацию ходят.
– Узнал-то откуда?
– Есть такая хорошая вещь – интернет. Всё про всех знает. Там тебе и фотография, и адрес и профессия… И даже письма друг другу писать можно.
Вовка в парадном одеянии был симпатичен. На лице играла добрая улыбка. От этой улыбки он казался матери еще красивее и милее.
– Может, списаться сначала надо было? Не понесли бы. К замужней женщине-то с букетом. Уж тетрадку бы какую взял.
– Все, мама, пока, – он наклонился и чмокнул мать в щеку.
Первый раз за последние двадцать лет. У нее слеза навернулась. Он в дверь. Она дорогу ему крестом осенила. Устала. Как стояла в прихожей, так на табуретку и села.
Вовка ехал в маршрутке. И всё вокруг было красивым и замечательным. И день выдался на удивление: без ветра, без жары, без облаков.
Город гудел. Город сновал из конца в конец. Толкался в автобусах, бранился на выходах, стоял в пробках, потел, хрипел, коптил. Город двигался по тротуарам живыми реками. И кому-то он надоел. А Вовке нет. Вовке город нравился. И день нравился. И все эти люди нравились. Он добрался до института. Вышел. Тут же заглянул в цветочный магазин, который пережил все перипетии конца двадцатого века, похорошел и расцвел в начале двадцать первого. Безо всякого сожаления Королёк выложил за букет пять тысячных бумажек. Длинноногие продавщицы зашушукались. А та, что готовила букет, расплылась в улыбке. И как-то призывно-похотливо сверкнули у нее глаза. А Вовка не обиделся. Он забрал букет, вежливо всем сказал «спасибо» и пошел к зданию института. Приятно удивился табличке с надписью «университет».
– Не положено, – буркнул охранник в черной униформе и серебряной бляхой на груди.
– Я ведь не на экзамены. На консультацию.
–На вас пропуска нет.
– Из деревни я. Какой пропуск? На консультацию.
– С цветами? – охранник вылупил свои жабьи глаза на букет, – знаю я эти консультации. За такой букетик так отконсультируют… Нормально поступать надо. Через экзамены или через кассу. Все. Прием окончен. Свободен.
И окошко захлопнулось.
Корольков вышел, сел на ступеньки. Мимо него проходили молодые девчонки, косились на букет. А он сидел и маялся от навалившейся жары. Отошел к магазинчику. Боялся, что уйдет надолго, а она закончит все свои дела, и они разминутся. Почему-то в Вовке была абсолютная уверенность, что она не в отпуске, не в командировке, она обязательно за этими старинными бледновато-зеленоватыми стенами. И непременно закончит работу и выйдет. Пусть не так все получится, как представлялось. Но ведь получится. Только что он ей скажет? Что же он такое ей скажет? Вовка на миг растерялся. Вот еще и рубашка под мышками подмокла, и брюки смялись. Ботинки в пыли. Как же он к ней подойдет-то. Ведь это он её помнит, а она его нет. Не узнала ведь. А-а!
Он влетел в магазинчик. Несколько посетителей перед букетом расступились.
– Девушка, сухарика мне бутылочку.
–Чё?
– Не чё, а что? Бутылку сухого красного. И если можно, поскорее.
Девушка, чуть старше Вовки, скривила губу, взяла с тарелки тысячную и принесла бутылку. На сдачу выдала рубль.
Вовка хотел спросить, не обалдела ли она. Но спросил стаканчик.
И выскочил из магазина.
Он вновь уселся на крыльце, но ближе к металлической ограде под сень каких-то деревьев. Отсюда было прекрасно видно вход, и легко просматривался проспект. Не пекло. Хитрым движением Корольков выбил пробку, налил в стаканчик вина и в три глотка выпил. Выпил второй раз. Время тянулось медленно и противно. Налил третий раз, но выпить не успел. Перед глазами стояли два сержанта в уродливой милицейской форме. Вовка почему-то вспомнил то время, когда он учился в институте. А на перекрестке очень часто дежурила инспектор ГАИ-женщина. На ней были хромовые сапожки, надраенные до такой степени, что в них отражался луч солнца, форменная юбочка до колена, светлая форменная блуза с серебристыми погончиками. Талия была перехвачена офицерским ремешком, портупея лежала через одну грудь и подчеркивала, что грудки у милиционерши правильные и аккуратные. Из-под пилотки, сдвинутой чуть на бок, на плечи падали такие волосы – куколка.
Вовка понял, что все это рассказывал милиционерам, только в тот момент, когда из его рта вырвались слова:
– А вас одели. Ходите, как в штаны насрали…
Его больно держали за руки. Трещала рация. Потом молоденький, но здоровый лейтенант сунул кулаком под ребро и пихнул в «УАЗ», следом зашвырнул букет. В «УАЗе» Вовка испачкал белоснежную рубашку. В обезьяннике домял брюки. Дежурный что-то писал до самых сумерек. Сказал, что за пьянку не садят, и Вовку обязательно отпустят. Но не отпускали. Ближе к полуночи Вовка спросил: «Нельзя ли его уже отпустить, потому что «сухарь» выветрился, букет завял, а женщина давно уже ушла домой, адреса он не знает, и попыток домогаться больше не предпримет». Дежурный буркнул и ушел. Пришли два сержанта. Хлабызнули дубинками с обоих боков за «штаны». И вышибли в ночной город.
Через месяц Королькова положили в больницу и вырезали почку. Он кое-как оклемался. Вновь загадал, что, вернувшись домой, по зиме, он обязательно съездит, спросит, что хотел, а потом вернется и пойдет к вдовой учительнице, чтобы жениться на ней.
– Ну что, откуролесил? – с улыбочкой спросил Алексей Александрович Вовку, когда тот гулял по улице, опираясь на мощную трость.
– С однова живу. Еще гульну. За абрикосами вот смотаюсь и гульну.
Алексей Александрович смутился и ушел.
Королька накрыла тоска. Он вернулся домой, пошарил в шифоньере. Нашел бутылку, откупорил, налил стакан, произнес весело: « Ну, за здоровье»! – и выпил залпом.
А ведь все могло бы сложиться по другому, не войди в магазин женщина, которая не узнала Вовку, а он, почему-то признал в ней всё своё счастливое прошлое.
2010 год.