Русалка города Одессы
Шумное лето откатилось от одесских берегов ровно за день до первого звонка на урок. Странно это. Ведь до Читы если поездом, то не меньше восьми дней. А куда-нибудь в тундру так и побольше. А самолётами в те времена мало кто летал. Володе Белкинду уж точно не приходилось. Обняв колени руками, он сидел в самом центре шумного вчера ещё пляжа. Сидел один, как в тайге. И ему было хорошо. Совершенно умиротворённое прозрачное море лишь чуть шевелилось у его босых ног. Хотелось уплыть куда-то вдаль, навстречу невероятным приключениям. Он взглянул на свои молескиновые шаровары и задумался. Конечно, можно их запрятать куда-нибудь на дерево, но это значит, что за ними придётся вернуться. Возвращаться не хотелось. Володя вообще не любил возвращаться. Какой бы дорогой ни уходил в тайгу, всегда возвращался другой, желательно и вовсе неизвестной, а потому иной раз долгой и опасной.
Да, так что же делать с шароварами? Ага, можно тюрбан. Если плыть неспешным брассом, то тюрбан останется сухим. Умник, а как же с полукедами? Пробовал как-то плавать в них. Сначала начинают хлюпать, а потом и вовсе слетают. Так и не решив ничего, Володя снова блаженно и бездумно замер, впитывая тишину всё ещё удиви-тельно пустынного побережья.
Но недолго длилась эта тишина. Аркадия – удобный и уютный пляж – начал собирать пенсионеров. Летом они приходили с красивыми внучками и за это им многое прощалось. А сейчас пришли со своей скучной болтовнёй. До Володи только теперь дошли небрежно брошенные слова брата-одессита, что молодёжь ходит на Лонжерон. Ну конечно, крепконогая молодёжь предпочитает близкий к порту и менее чистый Лонжерон именно потому, что крутой спуск и, главное, обратный подъём отрезали пенсионерам дорогу туда достаточно надёжно. А если и бывали исключения, вроде того седобородого бегуна, то это исключение только на первый взгляд. Настоящие морские волки седеют, но не стареют. Взявшись как-то бежать с ним рядом и честно выдержав многокилометровую дистанцию, Володя был приглашён на стакан вина в колхоз имени Розы Люксембург, или Клары Цеткин, или Карла Либкнехта.
Да, были в те времена прямо посреди города Одессы несколько таких виноградарских колхозов. Честно сказать, в одном из них Володю ещё раньше застукал сторож, поймав на горячем. Володя, забредший туда по кривым тропам неуёмной страсти к путешествиям и приключениям, сорвал-таки роскошнейшую виноградную кисть. Но убе-гать от сторожа не стал, то ли не желая получить заряд соли в мягкое и весьма чувствительное место, то ли в силу своего честностьлюбивого характера. Предложил вернуть стоимость съеденного винограда. Оглядев его тощую фигуру с небритым лицом, сторож хмыкнул и произнёс что-то на совершенно непонятном языке. А потом добавил на сомнительном русском:
– Та шо мне, убогому жалко? Пийшли, поснидаем трохи. Мицва.
– Пошли, – согласился Володя, не зная, что это за блюдо «мицва», но не сильно раздумывая. Глупо спорить со сторожем, у которого в руках ружьё, да и поесть совсем не мешало. Ведь бродил с самого утра.
Поел он там хорошо, но вот выпил сверх меры. У Белкиндов наследственная аллергия на алкоголь, так что мера его муравьиная, но отказываться от навязываемой выпивки он не скоро научился. В общем, выкатился из того колхоза в полуобморочном состоянии и потому к приглашению бывшего военмора и каперанга зайти выпить отнёсся отрицательно. Но легко дал себя уговорить. Куда денешься, любопытство сильней разума.
Впрочем, ему повезло. Стакан оказался символическим, то есть хрустальной рюмочкой, а рассказы капитана действительно стоило послушать. Потому что он был настоящий, этот капитан. И завела его в сторожа весьма характерная для времён тех кривая. Упрятал в Сибирь его, уже пенсионера, секретарь горкома. Просто упрятал, без всяких формулировок. Жена, оставшись элементарно без средств существования, умерла, сын уплыл в Турцию. Квартиру занять нашлось немало желающих.
– Так что меня, как того зайца, сначала кастрировали, а потом, видишь, реабилитировали, – капитан охватил рукой пространство, в котором осталось ему досуществовать и закончил жест взмахом типа: «А ну его».
Капитан утверждал, что настоящие русалки (и русалы, кстати) живут в море. Это, несомненно, гоминиды, а не рыбы. Хвоста у них нет, но ноги снабжены длинными перепончатыми пальцами. Критически мыслящий Володя (всё-таки студент физмата) ничему этому не верил, но слушал с удовольствием. Внушали любопытство и удиви-тельные трофеи капитана, и весьма древние на вид книги на греческом языке. Так, что не верить-то он не верил, но всякие удивительные сведения в мозги его пробрались и какую-то тайную работу проделали.
Может, они и были невидимой причиной вполне осязаемого и даже нестерпимого желания проплыть вдоль дикой части одесского побе-режья и проверить всё, о чем рассказывал капитан Баух. Он ведь ещё говорил, что море постоянно обрушивает одесский берег и потому в мелководье можно найти развалины рухнувших дворцов, статуи и да-же клады. В этом была экспериментально подтверждённая истина. Володя уже прошёлся раз по усаженной молодыми деревцами аллее, которая вдруг оборвалась, и продолжение её было видно метров на десять ниже. Там недоступно висел над обрывом кусок этой самой аллеи с деревцами и скамейкой, на которой разве что птицам удастся теперь посидеть.
Может быть, Володя так бы и просидел в мечтательной простра-ции до обеда, но вскоре четверо бодрячков расстелили рядом с ним обширное рядно (ни песок не докатился, ни пляжные лежаки в те вре-мена еще не дотопали до этого каменистого берега). На расстеленном рядне они взялись играть в карты.
Утреннее очарование исчезло. Володя поднялся, обвязал вокруг пояса кеды и шаровары и в таком странном виде ушёл в воду. Удив-лённые крабы разбежались от него под камни, а он поплыл в сторону Люстдорфа. Ну не к центру же города плыть в поисках приключений и русалок! Это потом, через много лет, берег забетонировали и появи-лась возможность пройти весь этот путь пешком, а тогда он плыл, ла-вируя между камней и обходя опасные закрытые зоны и владения то ли санаториев, то ли особо выдающихся действительных штатских советников номенклатурного ряда.
Пару раз он срезал путь, пересекая залив сугубо местного значе-ния по прямой, уходящей от берега почти на километр. После такого заплыва длиной в час ему, на счастье, попалась очень симпатичная ничейная бухточка, где он улёгся отдохнуть. Лежать, конечно, быстро надоело, и, порадовавшись тому, что не бросил свои кеды на произвол судьбы, он надел их и вылез по обрывистому склону на другой уро-вень берега. Там оказался чей-то дачный участок, где росло много съедобного. Есть хотелось очень и очень, и он с лёгкостью разрешил себе съесть то, до чего дотянулась рука. Но затягивать удовольствие не стал. Быстро скользнул вниз и, пробежав сколько можно, по нижнему уровню берега, снова ушёл в воду, даже не снимая кеды. Думал переодеться за ближайшей скалой. Но там оказался куда более запретный участок. Охранник в странной форме погрозил ему пистолетом. И даже выстрелил, подтверждая серьёзность угрозы. Скорее всего, это был пограничник, и скорее всего, он стрелял в воздух. Пару лет назад в таких случаях стреляли на поражение, но после страшных историй о культе личности, рассказанных Хрущёвым, началась знаменитая оттепель и жизнь человеческая стала стоить чуть дороже. Впрочем, может, они приняли его за оборванца, нехитро кормившегося возле рыболо-вецкого хозяйства. Или совсем уж так повезло ему наблюдать первое проявление наступающей эпохи лени и безответственности. Так или иначе, второго выстрела не последовало. И к берегу с обрыва никто не спустился. Но Володя на всякий случай нырнул поглубже и минуту плыл под водой. Выскочив, ещё раз нырнул, стараясь ускользнуть за следующую скалу. Это ему удалось, но дальше пошли скалы без еди-ного пятачка более или менее ровной поверхности, где можно было бы отдохнуть. А отдохнуть очень даже хотелось. И только когда по-плыли «в глазах от усталости круги, поогромней железных обручей», он увидел камень, почти достававший до поверхности воды, и стал на него. Там он постоял с минуту на коленках по горло в воде, потом стянул кеды и шаровары и привязал на поясе. И потянулся следующий час его заплыва.
Наконец он выплыл на какой-то берег, по которому удалось довольно долго идти. Мимо какой из станций Большого Фонтана он двигался, вряд ли станет когда-нибудь известно даже отдалённым потомкам. Пляжей, поименованных в дальнейшем именами этих самых станций Большого Фонтана, не существовало, да и сам берег был другим. Совсем другим. Кстати, уже тогда Белкинд никак не смог обнаружить того фонтана, который дал название всему этому прибрежному району. Так оно в жизни – сущности исчезают, а память силою слова живёт. Скорее всего, остатки этого знаменитого фонтана можно найти где-нибудь в море. Володя так и надеялся и потому вниматель-но приглядывал за дном, медленно отодвигавшимся назад. Ведь, надо полагать, великолепен фонтан тот был необыкновенно. Иначе откуда бы взялось такое выражение пренебрежения: «далеко не фонтан»?
Двигаясь то вплавь, то пешком, а то и карабкаясь по каменистым обрывам, он действительно наткнулся на остатки каких-то строений, нашёл каменную голову льва и роскошную каменную скамью, на ко-торой теперь могли б посидеть разве что русалки. Набрав побольше воздуха, он и сам попытался это сделать, но солёное море бесцере-монно вытолкало его на поверхность. Другая скамейка зарылась в дно и стояла торчком. Обломанная и чуть обросшая, она казалась Володе странной скульптурой морской.
Эти находки радовали сердце и делали рассказы капитана существенно правдоподобнее. Видимо, от усталости критический разум Володин заметно ослаб и утонул в летаргическом море, а фантасмагорический разум, наоборот, всплыл из глубин подсознания. Так что он вполне был готов увидеть живую русалку.
Тем временем, лазая по скалам, он ухитрился продрать даже молескин, который ещё и «чёртовой кожей» некоторые зовут.
Была ещё одна веская причина деградации его внешнего вида. Утром он брился без достаточного энтузиазма, а щетина на лице росла всё стремительней и стремительней. Так что к концу дня он выглядел то ли как Челкаш, то ли как алкаш, а может быть, и как сам морской дьявол. И вот тут-то оно и случилось. Задаром ведь ничего интересно-го не случается. Для того люди и лазают отчаянно – кто по скалам, кто на дно моря, чтобы нескучно жить, чтобы что-нибудь случилось. Вот и с ним случилось невероятное и запредельное...
Да, он встретил русалку.
Она лежала бронзовая и нагая прямо посреди моря. Он как раз слетел со скалы, раздирая бок и уже и без того рваные шаровары, и вдруг, глянув в даль морскую, увидел её. Володя кинулся к ней, бросив на камни весь свой запас одежды. Кроме самодельных плавок, конечно, которые завязываются сбоку. Проплыв метров тридцать, Воло-дя понял, что она всё же лежит не на воде, а на камне, скрытом под водой. Тогда он трезво, но почему-то огорчённо решил, что это бронзовое изваяние, сделанное не иначе как самим Баухом. Чудаком капитаном и капитаном чудаков, ради таких же редких чудаков. С этой мыслью он подплыл и потрогал изваяние.
Оно оказалось живым и тёплым. Володя быстро убрал руку, но изваяние и не вздрогнуло. Тогда, не веря себе, он провёл ещё один эксперимент по оживлению бронзовых изваяний. На спине девушки остался мокрый след скользнувшей по ней ладони. И никакого движения. В те времена никакие такие «инсталляции», реалистически выполненные из мягкого материала, не водились даже в западных музе-ях, а тут среди моря. Да ещё в Одессе. Впрочем, Володя ни о каких инсталляциях и слышать не мог, и думать не думал. Он понял, что перед ним живая девушка, которая либо спит, либо без сознания. Это вам, не видевшим её или видевшим слишком много разных, «эка невидаль» и «ну и что», а ему в тот момент кровь ударила в голову. Девушка и действительно была хороша, как замысел художника. Все линии её тела были чисты и прекрасны. Длинные тёмные волосы скрывали лицо, и чтобы понять, что с ней, он попытался их отодвинуть. Сделал он это предельно неловко. Ну, не с руки – лицо было отвёрну-то от него. Может быть, он даже задел тонкие чувствительные ноздри. Мгновенно она ожила. Володя едва успел увидеть её левантийский профиль. А она, не оглядываясь, стремительно, как рыба, ускользнула под воду и исчезла. Исчезла совсем, и сколько он ни вглядывался в вечернюю морскую даль, ничего, абсолютно ничего не появилось над поверхностью воды. Володя влез на её камень и обошёл круговым взглядом всё, захватив и пустынный берег. Было очень трудно признать, что живая русалка прямо на его глазах ушла на дно морское, но куда же против фактов. Ушла…
Возбуждённый почти до безумия сверхъестественным открытием и ещё скрытым в глубинах, почти не осязаемым вдохновением любви, он вернулся и забрался наверх, на едва доступный другой уровень берега. И оттуда ещё раз взглянул на всё пространство удивительного события.
Ни души кругом. Конечно, математику положено открывать теоремы, а не русалок. Но Володя никогда ни в какие классификационные таблицы не умещался, что, с одной стороны, сильно усложняло, а с другой, не менее сильно украшало его бурную жизнь.
Впрочем, вдохновение открытия легко поддалось разрушитель-ному влиянию критического разума, которому (разуму) по долгу службы полагалось заниматься открытиями (и закрытиями). Зато не сдерживаемое более никакими потусторонними соображениями вдохновение любви явилось, укутанное лишь вуалью облаков. И тогда Володе, взлетающему к небу на вырастающей волне влюблённости, захотелось, чтобы русалка оказалась нормальной девушкой. Он до фанатизма любил открытия и приключения, но и живые девушки наполняли его азартом влюблённости, принося, правда, одни разочарования. Что само по себе могло бы быть предметом его размышлений, но по-чему-то не становилось. Не то чтобы он считал эти неудачи случай-ными. Ему просто некогда было что-нибудь такое считать. В расчёты его всегда входили другие вещи и соображения. Вот и сейчас он по-старался и после долгих размышлений и проблематических вычисле-ний обнаружил ту гряду камней, за которыми очень ловко плавающая девушка могла скрыться.
А тем временем и этим временем время шло. Он сумел увидеть первые, ещё очень бледные следы сумерек и подумать, что путь неопределенно далёк и в темноте будет холодно шлёпать в мокрой одежде. Но, даже немного успокоившись, ни как исследователь, ни как нормальный влюблённый уйти он не смог. И остался сидеть, в смешной надежде что прекрасное создание всё же поднимется сюда, чтоб направиться домой. Конечно, дом её мог быть где угодно и вправо и влево по берегу, и даже, с ничтожной вероятностью, на дне морском. Но Володя упорно надеялся на самое вероятное и продолжал сидеть, разглядывая морскую даль и нимало не заботясь о том, что впереди неизвестно сколько километров непонятно какого пути и что из Люст-дорфа надо будет ещё успеть добраться домой.
Он сидел, тихо утрачивая остатки сообразительности, но зато плывя в нарастающем блаженстве плавных и лёгких волн влюблённо-сти. И был вознаграждён. В сумерках, накрывших мир пока что ещё самой тонкой своей вуалью, девушка, уже одетая в почти прозрачный мокрый сарафан, действительно поднялась по тропинке, которую он не заметил. Поднялась быстро и ловко, как газель. И это уже было щедрой наградой за все усилия угасающего дня. Но когда она не пошла мимо по прямой дороге от берега, а двинулась прямо на него, сердце Белкинда, очарованное чудом, рванулось на волю, дёргая кос-тяные прутья грудной клетки. Он, захлёбываясь в волнах счастья, не-ловко встал, обнажая рваные раны на молескиновых шароварах. И она остановилась, разглядывая его. Может быть, как явление ещё более невероятное, чем русалка, а может быть, как пугало огородное. Он, почти не видя реальности, совершенно изумлённым мальчишкой глядел на неё с обожанием и удивлением. Но молча, а это было предельно глупо. Он ведь уже открыл удивительное влияние на девушек своих возбуждённых цветистых речей. А тут молчал, не пуская их в наступление. Ну ладно уж поэзы и умные изрекизмы, но показать девушке, что он не бродяга опасный и уж точно не кретин бессловесный, он должен был несомненно. А он молчал как заколдованный. Девушка круто повернулась и, прыгая по камням мимо тропинки, убежа-ла куда-то за нестройные ряды деревьев. Сидевший босоногим, Воло-дя поспешил надеть давно высохшие кеды, но потом остановился. Вид ободранных коленок, торчащих сквозь дыры в шароварах, заставил его, увы, с огорчением взглянуть на себя со стороны. Он потрогал ще-тину на щеках и подбородке. Бежать за ней в таком виде значило бы напугать, и только. Вместо этого он как-то обледенел и, вздохнув, по-плёлся в сторону радостной деревни – Люстдорф. Она же Черноморка. Он шёл в глубокой задумчивости, перекатываясь через волны вдохно-вения и неуверенности. Потом вынужден был плыть и опять брести, даже не подозревая, что добредёт в Люстдорф чуть ли не в полночь и уедет на последнем трамвае, направлявшемся в трамвайный парк, что у Привоза. Ведь Привоз совсем рядом с Водопроводным переулком. Если бы не этот оригинальный маршрут трамвая, топать бы ему и то-пать по ночной Одессе, уже через силу и с немалым риском свалиться, споткнуться или вовсе заблудиться. Он уж точно промотался бы всю ночь и проспал бы собственный день рождения. Восемнадцать лет – совершеннолетие как-никак. Но в том и прелесть его бесплановых пу-тешествий, что никогда не знаешь, как долго будет длиться радостная и как долго не то чтоб безрадостная, но излишняя, неинтересная часть пути. Так что тащился он к трамвайной остановке «Черноморка» через силу. Потом, конечно, выяснилось, что рубль, припрятанный в кармане шароваров, куда-то по дороге уплыл, и пришлось уговаривать довезти его бесплатно. Это было уж вовсе невмоготу, но въезжал он в неведомые глубины трамвайного парка достаточно отдохнувшим, чтоб с удовольствием осознать и это как приключение. Ожившее его лицо внушило, наконец, пожилой кондукторше достаточно доверия, чтоб она позволила ему донести тяжеленные сумки до её дома. После этого он с лёгкостью влетел в свой Водопроводный переулок, тихо вошёл в молчаливо осуждающий его двор и на цыпочках поднялся по исторической лестнице.
Дверь, как ни странно, была открыта. Он прошмыгнул на своё спальное место. И утром, видимо в честь совершеннолетия, никто пы-тать его на дыбе расспросов не стал. И вообще, совершеннолетие по-зволяет, хотя, с другой стороны, и обязывает. Вот и позволили ему увернуться от расспросов, но обязали его, и сбегал он раз пять по ха-рактерной одесской внешней лестнице с врезанной в каменные ступе-ни надписью SALUT. Всё закупки на Привозе производил. Для со-вершенно не интересного ему стариковского застолья. Промучившись до утра следующего дня, Белкинд вернулся к проблеме русалки.
Что сделал бы назавтра нормальный парень, это я чуть позже ска-жу, а ненормальный Белкинд на многие годы зарылся в исторические, доисторические и внеисторические сведения о русалках и раскопал-таки, что, очень может быть, некогда существовала земноводная цивилизация русалок и русалов (найдены прямо-таки следы), что, может быть, в них превратились жители утонувшей Атлантиды (разработана модель превращения), или, может быть, их, самодельных Ихтиандров, производила Гиперборейская цивилизация, или не менее удивитель-ная цивилизация Асуров, или и вовсе Атлантов. Все они или каждая по очереди умели делать и сфинксов, и коньков-горбунков (Пегасов), и ещё много чего. С их ли тяжёлой и всевластной руки, или так про-сто, но и ныне остались люди, чья биохимия позволяет плавать под водой не хуже дельфинов. Они-то и породили легенды о русалках и водяных, потому что, утонув, действительно запускают в себе меха-низм выживания в воде и в пассивном состоянии могут, как йоги, ле-жать под водой сутками. Но это уже несколько в сторону от сюжета. Белкинд всё же считал себя обязанным поступать как крепкий здоро-вый нормальный русский парень и хотя и не завтра, но отправился на поиски удивительной девушки вдоль всего побережья, приодевшись и выбрившись до синего блеска. Понятно, что шёл он уже с другой, с трамвайной стороны. При этом Володя пытался пробраться к берегу, чтобы понять, а где это всё было. Для чего он не только врезался в улочки и переулки, но и перемахивал через противящиеся его устремлённости к морю заборы и ограды. В голове его при этом звучали не-виданные морские и заморские мелодии и выстукивали свои вольные ритмы свои и чужие стихи:
Прости нелепое молчанье.
В мирах сказаний и мечты
Я был сплошное ожиданье,
Что, может быть, русалка ты.
При попытке прорваться к морю, где-то возле шестнадцатой стан-ции Большого Фонтана, его задержала милиция. Пришлось ему до ве-чера рассказывать свои истории в ближайшем отделении невозмути-мому, как скала Терпения, капитану. А где-то, надо думать, в это вре-мя шелестели картотеками, проверяя, не числится ли там похожий землепроходимец. Так что маршруты поисков его оказались непро-стыми и многодневными. Он ухитрился ещё раз попасть в милицию, но не надолго. Чудак, который ищет русалку, там уже был известен. Несколько раз он так загляделся на девушку, что одесские ребята по-считали его наглым чужаком, которого надо проучить. Чудом он из-бежал мордобоя. Впрочем, может, и не чудом. Одесситы умеют це-нить в меру и к месту сказанное слово. А этого добра у Володи Бел-кинда было навалом.
Но можно догадаться, что даже больше, чем по Одессе, ходил он по мирам собственного воображения. Он стократно пережил тысячи встреч. В воображении, разумеется. Он вглядывался в лица молодых женщин, вызывая то раздражение, то шаловливые улыбки. Заглядывал иногда и в лица раннеспелых совсем девчонок, вызывая задирание носов и поджимание губ, а иногда даже испуг.
Поскольку искал он плод собственного воображения (увы, таковы были особенности его зрения), то поиски его никак не могли закон-читься успехом, но великолепное чувство счастья волной белопенной окатывало его. Он вообще любил искать больше, чем находить. И бы-ла ещё одна, вполне нездешняя и почти потусторонняя причина. Та, из-за которой он чуть не умер в состоянии совершенно безнадёжной любви, та любимая отпустила его сердце, и оно снова могло летать, как ковёр-самолёт, унося к удивительному