На Кавказе об эту пору шла война. С черкесами резались люто, и потому решил царь-батюшка отправить в это самое пекло Мишу, молодого поручика, маленько проштрафившегося при их дворе. И теперь прямо из гвардии переведённого в спецназ. Миша обиделся на царя, даже хотел в «народовольцы» пойти бомбы в государя кидать, но потом выпил изрядно, повеселился с друзьями малость, и забыл. Очнулся уже на Кавказе. Кругом горы, камни и похмелье.
А вместе с ним едет есаул, да такой лютый попался, всё нагайкой грозит, тоже пьяный, наверное. Но только взыграла у Миши благородная кровь, позабыл он, что нынче в рядовые разжалован, и высадил есаулу пару зубов. Как тому теперь плеваться? Совсем он озверел. А Миша только знай его стихами дразнит, да рожи строит…
Через какое-то время привиделась ему во сне любимая бабушка, и говорила не ходить к Чёрной реке, остерегала от чеченской засады, вещала скорую погибель. Миша взгрустнул с того, похабными частушками дневники юных дев измарал, многих честных жён верность порушил, опять таки пьяный был.
А как протрезвел, глядь стоит на берегу той самой распроклятой Чёрной речки. Попробовал водичку пяткой. Кажись тёплая. Разделся до костюма Адама (для мужиков не знакомых с литературной витиеватостью поясню: голым он остался), и нырнул в речку. Плавает, наслаждается, справляет физиологические потребности. А в это время черкесы к тому месту сползаются. Все черные, неумытые, вонючие и у каждого кинжал. Подползли ближе. Конь им Мишин приглянулся. Пошла промеж них буза, кому конём владеть. Загалдели анчихристы, тем свою засаду и выдали.
Миша саженками к берегу, да за «штуцер». А немецкий двуствольный «штуцер» со штыком в умелых руках это бич Божий. Обратно, коня жалко отдать – бабушка подарила. Тут Миша такое кровопролитие учинил, что если бы тому хоть один живой свидетель остался, принепримено поручику орден бы следовал.
Да только Мише награды без надобности, ему бы похмелье снять, а денег нет. Вот и стал он убиенных анчихристов шмонать. А у тех иродов серебра и злата, что грязи. Серебрённые кинжальчики, золочёные табакерки, если у кого зубы золотые, и ими Миша не брезговал. Такая радость на него накатила, что он аж запел во всё горло только что сочиненную им песенку: «Злой чечен ползёт на берег, точит-точит свой кинжал». На коня вскочил и в крепость, а по дороге в мирной аул зарулил, там знакомый татарин аракой угощал, и анаша имелась, а какой мастер был сказки говорить, занятные истории рассказывать. Выпил Миша: «Толкуй, – говорит, – «Ашик-Кериб», а «Мцыри» не надо, я там в одном месте плачу».
Вечером на блокпост воротился, а там с проверкой командующий всей кавалерией генерал Голицын. Понятное дело, Миша с ним не разминулся и новые сапоги тому аракой облевал. Вознегодовал генерал, бельма выкатил, зубы редкие ощерил, и ну Мише оплеухи отвешивать, ещё обидные слова кричал: «Будешь замечать офицера, скотина!» Но только не знал он блаженный, что в черкесское тряпье (тогда так спецназ одевался), благородный дворянин обряжен, не учёл праведного гнева отпрыска голубых кровей, не знал он.… Да так и не узнал никогда. Потому что Миша одним крепким ударом так ему мозги вправил, что тот, как и звали его забыл. Лежит на холодных каменьях, зубы сплёвывает и улыбается как дитя в колыбели.
Холуи генеральские Мишу скрутили и в карцер. Он там бушевал, и стихи выкрикивал: «Погиб поэт, невольник чести пал оклеветанный молвой…» Генерал тем временем очнулся, и спрашивает:
– Кто это так складно стихи читает.
– Поручик Лермонтов, из гвардии разжалованный, – ему докладают.
Голицын распорядился:
– Выпустить… чины вернуть!
Вышел Миша из карцера, видит, стоит знакомый офицер, одно училище заканчивали, смотрит на него и ухмыляется.
– Чего лыбишься, мартышка? – спросил его Миша.
Тот очень обиделся, потому что его фамилия была Мартынов, ну и вызвал Мишу на дуэль. Но эту историю я в другой раз расскажу.