-Тяжёлые сокращения мышц.
-И что ещё?
-И многое другое.
Адамов тяжко взглянул на доктора Горловицкого.
-Это что, у вас все такие ёбнутые?
Доктор Горловицкий, отталкивая курицу ногой под стол, чтоб не шлындала по кабинету где ни попадя, произнёс:
-Нет, только этот - психопат. Он придумал печать с божьей коровкой и лепил её на документы, работая при этом в госучреждении. Скорбная история.
-А почему у него сейчас сокращение мышц? Вы его накололи, наверно. Он что, наколот чем-то?
-Он наколот любовью.
И доктор Горловицкий, отдёрнув какую-то тряпицу со стены, показал Адамову потным пальцем на мутное стекло, за которым двигались тени. Дёргались.
-Секс?
-Не то слово.
-А почему ему можно сюда женщину, если это изолятор?
Доктор Горловицкий не нашёлся, что ответить и чуть покраснел, пихая куру под стол вновь и вновь. Кура не слушалась. Кура снесла яички и хотела гулять. Потом доктор почесал туловище и ответил:
-Он сам меня заставил. Он доказал, что это ему необходимо.
-Но ведь это же изолятор!..
-То-то и оно. В изоляторе же нет женщин, понимаете?
Адамов сделал высокоумное лицо и закивал с отсутствующим взглядом, направленным на окошко, за которым происходило слияние.
-Понимаю. Ебутся там, - сказал Адамов, схватил с письменного стола "Письмо к съезду" В.И. Ленина и начал бешено читать про себя.
-Читайте вслух, Адамов. Мне тоже нужно поотвлечься, - Горловицкий похлопал Адамова по плечу.
-Может быть, вы хотите поразвлечься, а не поотвлечься? Как вон те, за стеклом, а?
Адамов тыкал пальцем прямо в стекло и смотрел на доктора, как бык на бойне. Он взял и вытер свою потную рожу прямо "Письмом к съезду". Горловицкий был поражён такой невоспитанностью, но не подал вида. Кура выбежала из-под стола и побежала прямо в автоклавную.
Бились бутылочки, пробирки и модный медицинский инструмент: два мужчины в белых халатах - один потоньше, другой потолще - ловили куру.
-Ловите же скорее, она щас мне насрёт! - кричал Горловицкий.
-Я сам щас насру, если упаду на скальпели! - отвечал ему Адамов.
В это время Юлия Яшкина, одевшись, выходила из изолятора. Мы не умеем давать словесный портрет персонажа, но можем сказать, что волосы у неё примерно жёлтые, не совсем белые, и она часто улыбается, и у неё надето нечто вроде коричневого платья. Она остановилась у зеркала, на котором высели всякие квитки и рецепты, и посмотрелась туда. Ей подумалось, что жалко нет фотографа, точнее, фотоаппарата, который сейчас заснял бы её и её отражение. Она была достаточно счастлива, руки её шевелились плавно: ей было как-то незаметно, что она слегка помята - по крайней мере, в одежде.
Мимо вылетающего из автоклавной визга колотого стекла и лопающихся шприцов, Яшкина прошла не заметив ничего. И она прошла незамеченной. Всего только одетые сапоги, чёрная замша, и вот уже за дверью осенняя улица внутреннего дворика, которая забрала её в себя вмиг, точно её тут и не было. Точно в сентябре выстреливаешь из музыкальной школы домой. Нету и не было.
Горловицкий кричал Адамову, чтобы тот сжимал куру сильнее, но кура вырывалась, её хвост выкручивался, глаз её был налит ненавистью к человечеству. Они опять упустили куру. Та подпрыгивала и пыталась взлететь, отчего пыльный портрет профессора Пирогова, висящий на стене, покрывался куриными перьями, пухом. Профессор Пирогов выглядел мило и комично в этом пуху, а двое мужчин прыгали по столам и выли глухим матом, отчаиваясь поймать мудрую и изобретательную птицу курицу.
-Сгоняйте за пистолетом.
-Зачем, Адамов? Она и так уже всё тут перемолотила. И накакала, так я и знал! Вот - посмотрите в углу.
-Месть, доктор, месть. Принесите оружие.
-Месть куре.
-Да, месть куре.
Они посмотрели друг на друга заговорщически, и Горловицкий, щёлкнув пальцами, выбежал из автоклавной в свой кабинет. Там, в странном тёмном отделе одного из левых ящиков правой половины его старого стола, между книгой по гематологии и плетью в виде змеи, притаился пистолет. Это был Магнум. Или Вальтер.
Это был Вальтер, на котором было написано "Магнум".
-Где же эта пушка, - шипел доктор в недрах мебели.
Тут он вбросил (мы применяем именно выражение "вбросил", поскольку не можем найти более близкое и тождественное понятие) вбросил взгляд на стекло, за которым был изолятор. Там ничто не шевелилось. То есть там, за этим стеклом. Доктор подумал, что зря они так долго бежали за курицей - больной мог выскочить и уйти. И прямо вместе с девушкой. Хотя, навряд ли это сделаешь незаметно. Тут всюду узко, а так же просматриваемо. "Наши коридоры простреливаются" - вспомнил доктор транспарант на входе в их заведение.
Из автоклавной донёсся вой и рёв Адамова.
-Я схватил эту стерву, о боги! Доктор, дуйте сюда!!
-Подожди, Адамов и отпусти куру. Иди сам сюда. Тут неприятности! - крикнул доктор, и малахитовый светильник, стоящий на столе в пятне от пролитого кофе, зазвенел, как туннель.
Последовала пауза.
-Я не выпущу куру! Всадите всю обойму ей в лицо. Мразь, вот же она мразь. Срёт мне на шею, идите же сюда!
-Не срите там без меня!.. То есть, выпущай курицу и иди сюда. Курицу не бери.
-Я её не выпущу, я вам сказал. Она мне нанесла тяжелейшую моральную травму.
-Пускай куру!
-Нет.
Врач почесал репу и нашёл-таки пистолет в развале бумаг и обёрток от шоколада. Он ворвался в автоклавную и принялся стрелять наугад, наотмашь, наощупь. Адамов взвыл - пуля пронзила ему челюсть в двух местах и, отскочив от чугунной ванны, ворвалась в сердце.
-А теперь послушай, что я тебе скажу, - говорил Горловицкий, то и дело оборачивясь - Отпускай куру и всё тут. И дело с концом.
Дело было, действительно, с концом - Адамов уже умирал, и его окровавленные ладони медленно разжимались, выпуская на свободу трепещущий тёплый комок - курицу. Та побежала, но доктору было уже безразлично, и он ринулся в кабинет.
Он должен был проверить. Проблема была одна. Или две - в мозгу Горловицкого всё пылало и мешалось друг о друга. Он обещал не входить в изолятор ни при каких обстоятельствах. Не входить, иначе никаких исследований он не получит. Не входить, иначе никаких тестов может и не выдавать. Не входить, иначе больной сломает себе шею (такому учат в лагерях), и несколько лет научной работы, кропотливого труда - всё впустую. Горловицкий не мог себе позволить, чтобы больной сбежал, и поэтому теперь ему было страшно звать, страшно спрашивать и стучаться: а вдруг, ответом ему будет тишина. Тишина в изоляторе - больной не в изоляторе.
Доктор скомпоновал две мысли.
1. Возможно, они отдыхают после оргии.
2. Не следовало ловить куру.
Первая мысль вселяла небольшую надежду, вторая обобщала опыт.
-Вы там? - крикнул доктор в щель изолятора.
Через стекло всё равно ничего не видно, если внутри никто не движется - окошко слишком мутное. Он пошевелил ручкой двери.
-Всё прекрасно, доктор! Сейчас мы поспим, а вы разбудите нас часа через четыре. Девушка выйдет, вы её посмотрите, хотя, сами знаете - ей нечего отсюда выносить. А потом, как договорились. Возьмётесь за вашу науку. Чёрт с вами.
Горловицкий облегчённо осел на пол. Затем он встал, пошёл замотал труп Адамова в ковёр для лучшей будущей транспортировки, изловил куру и посадил её под стол на её законное место. Курочка примостилась в корзиночке и успокоилась - она очень хотела спать.
-Ну, милая моя, отдохни. Ты так забегалась, - говорил Горловицкий и гладил куру рукавом халата, вымокшего в поту - Сейчас я принесу тебе покушать! Помнишь те зёрнышки?
И он пошёл за зёрнышками, которые были в мешке, а мешок под вешалкой, и под вешалкой не стояло сапогов Юлии Яшкиной. Он чётко помнил, как она снимала их здесь. Как мужчина, он не мог не запомнить. Пальто на ней не было. Только широкое платье. Охранники уже проверили её - ничего запретного. Вообще ничего - одежда и тело. И сапоги, которые пропали. Цель посещения - "Консультация специалиста", вот как было записано. А ведь по выходу из изолятора проверять должен был уже он, но не по каким-то там установленным правилам - никто не мог бы подумать, что проводится свидание с заключённым изолятора, это немыслимо. Проверять девушку пришлось бы, дабы не загубить свою многолетнюю работу. Нужно было быть уверенным, что ЭТОТ ничего ей не передал - ни клочка бумажки, никаких носителей информации. Да. И этот пункт они оговорили. Обыск. И ещё они оговорили пункт "не входить, пока она не выйдет или они оба не выйдут". В противном случае - перелом шеи, вот как.
Женщины.
Доктор смотрел на пустое место, где раньше были сапоги и понимал, что она ушла. Не могла же она выскочить и взять сапоги в изолятор!
Хотя, почему? Могла, пока все здесь бегали за курой. Но зачем?
Горловицкий приложился рожей к стеклу так, чтобы хоть что-то рассмотреть. Вонючие строители не могли сделать нормального стекла. Ничего не было видно.
-Зачем вы забрали сапоги? Мы так не договаривались! Я всё равно изучу их как под микроскопом, ты ничего не сможешь написать на них!
Тишина.
-Отвечай уж. Зачем играть в игры. А Адамов умер, не бойся ничего!
Тишина. Горловицкий выдохнул из себя:
-Ребята...
И тут из-за металла двери изолятора раздался голос. Он шёл твёрдо.
-Всё прекрасно, доктор! Сейчас мы поспим, а вы разбудите нас часа через четыре. Девушка выйдет, вы её посмотрите, хотя, сами знаете - ей нечего отсюда выносить. А потом, как договорились. Возьмётесь за вашу науку. Чёрт с вами.
Горловицкий околел. Он прижался к стене и гнал от себя всякие мысли. Да, он слышал шипение, но не позволял себе фантазировать на этот счёт. Он стоял стоймя. Минут через двадцать пять что-то там щёлкнуло, потом зашуршало, и голос заговорил.
-Всё прекрасно, доктор! Сейчас мы поспим, а вы разбудите нас часа через четыре. Девушка выйдет, вы её посмотрите, хотя, сами знаете - ей нечего отсюда выносить. А потом, как договорились. Возьмётесь за вашу науку. Чёрт с вами.
Доктор ворвался в изолятор. Мятая кровать, запах секса, магнитофон. Магнитофон, кровать, запах секса. Доктор Горловицкий затрясся. Конечно же, это магнитофон. Они его, что, пока трахались, смастерили?! Из подушки! Зачем, мать её, зачем - ему не выбраться за периметр. О Бог!
-Но куда ты уйдёшь, идиот - всюду охрана! Из внутреннего дворика ты не выберешься! Мразь! - Горловицкий кричал, как будто горел в пламени костров.
Он выбежал из изолятора в кабинет, затем - во внутренний дворик и столкнулся у скамейки с Грелым. Грелый был тоже психиатр.
-Ты не брал с полки мой магнитофон? - спросил Грелый. - Или его опять охрана слухает?
-****а тебе и твоему магнитофону. И мне... - бросил Горловицкий и побежал, уже не понимая, куда он несётся.
Он думал, что они выиграли. Что они оттянули время начала погони. Что они что-то затеяли.
Через семьдесят восемь секунд его схватила охрана и повела на освидетельствование алкогольного опьянения, при этом долго била. Охранники все были "единоросы".
Ярослав Дудкин и Юлия Яшкина шли по осеннему городу и разметали листву носками своей обуви. У него кожаные ботинки, у неё - замшевые сапоги. Они гуляли по набережной, река справа несла холодные воды, но она несла и сияние.
Действие печати уже начинало проходить, Ярослав хорошо её оттёр, был виден отчётливо, и Юлия смеялась. Она говорила ему, чтобы он не курил так смешно и не шутил так смешно, а то она лопнет. Небо было как прохладный голубой шоколад. Деревья начинали ловить неуловимые ещё сумерки.
-Они подумают не то, как всегда думали не то. Они никогда не искали правды. Они думали, что она готова - вот она, на тарелке. Они не хотели бороться, они боялись знать. Они хотели снимать с себя всякую ответственность перед тем, чего они боялись - перед правдой. Или же они не хотели поверить, что правда слишком проста. Не там искали.
Ярослав говорил и небо переливалось, оно становилось гуще и насыщенней. Юлия слушала и любовно подбрасывала апельсин к небу.
-Чёрт с ними, теперь этого нет...Расщепитель чернил! Когда я придумал мою печать, мне и в голову не пришло разбираться, за счёт чего она работает. Взял палочку, ниточку, веточку, краску, ещё кой-чего - и вот, вот она, на моей ладони. Всё просто: я сказал тайное слово, приложил печать и кофейная чашка исчезла. Я знал что так и будет. Всё это очень просто и интересно. Чудо. И оно является чудом, пока ты не пытаешься влезть в него и разобраться. Но и после того, как ты в него влезешь, оно останется чудом. Просто не станет работать. В отместку. Но люди, отнявшие у меня свободу, обязательно хотели докопаться, в чём фокус. Какие тут трюки. Какие формулы. Но формул нет. Они этого не поняли: им страшно такое понимать.
Он достал из кармана свою печать-божью коровку и показал Юлии на большой кленовый лист, прилипший к кованым перилам набережной. В тот же миг он приложил к нему печать, и листик пропал. Юлия зааплодировала.
-Тем не менее он здесь, мы просто его не видим. Я ещё покажу тебе все возможности божьей коровки - времени теперь достаточно. Если бы я раскрыл полиции и врачам всю суть коровки, мы бы тут не гуляли. Я научил их думать, что моя печать - лишь расщепитель чернил. Ни о какой невидимости они и не подозревали. Главное было сказать тайное слово, когда доктор приносил бумаги, на которых я уничтожал чернила; сказать очень тихо, потому что когда они начали носить всякие другие штуки, я молчал. Ничего не расщеплялось. Расщеплялись лишь чернила. Шмяк - чернил нет. Суть в том, что они не слышали слова, они не знали, что оно существует и что без него печать не работает.
Я притворялся, что здесь расчёты, формулы. Что я сумасшедший гений. Я постоянно что-то для них писал. Это было так смешно. Они искали принципы механики, физики, всего чего угодно и я убедил их, что мне эти принципы известны, но чудовищно сложны. Я строчил бессмысленные строения цифр и формул, затем их относили на изучение, а к вечеру - опять бумаги. Давай, покажи, как расщепляются чернила! И я показывал.
-Обещай мне, что не будешь пользоваться ею в дурных целях; понимаешь, о чём я? - сказала Юлия серьёзно.
Ярослав заулыбался. Он знал её, он её любил и не мог отказывать. Ему не хотелось спрашивать: что есть дурная цель, когда многое относительно?
-Обещаю. А теперь я хочу тебя сводить туда, куда ты мечтала сходить ещё в детсве...
-Дворец...
-Да, тот дворец. Теперь смотрительница не заметит нас, мы изучим всё, что сможем, пока не устанем.
-Это моя мечта!
-Да. И я прошу простить меня за то, что тебе пришлось уходить видимой, за то что я не сэкономил краски и на тебя. Но теперь её полно, и...
-Я тебя прощаю! Теперь мы можем оба стать невидимками.
И он, шепнув что-то вышине, прислонил печать к её ладони, потом к своей, и вот чудеса - только что под клёном стояла парочка и придавала картине, рвущейся небом и рекой, завершённость и полноту, как вдруг - их нет, и картина не полна, и слишком много пустого пространства, и это ошеломляет.
Но всё-таки чувствуется, что картина эта не так проста. Что-то не так. И даже будто бы кто-то невидимый проходит мимо.