РАЗГОВОР
Был морозный, пасмурный, январский день, когда холод, плюя на все одежды, пробирается, подкрадываясь в самое нутро, выжигая и знобя, и делая бессмысленными все попытки согреться. Я ехал на своей машине, рассеянно глядя на дорогу и пытавшихся спрятаться от этого ознобного, ледяного холода прохожих.
Одна из женщин с большим свертком в руках сделала попытку поднять руку, пытаясь остановить меня. Сверток начал медленно ползти к ее ногам, ей трудно было удержать его одной рукой. Она подхватила его свободной, но, видно боясь, что я проеду мимо, а других машин нет, она сделала отчаянную попытку поднять руку. Сверток опять, теперь уже быстрее, пополз вниз. Она суетливо подхватила его уже возле земли, порывисто подняла голову, пытаясь поймать мой взгляд.
Столько отчаяния и мольбы, ужаса и страдания было в этой немой сцене... Я невольно нажал на педаль тормоза и остановился.
На ней было темное, чувствовалось много ношеное, пальто. Цигейковый коричневый воротник смотрелся совершенно отдельно. Шерсть на нем сосульками, как у неприглаженной кошки, топорщилась вокруг шеи. Серый, повязанный, как у старушки, платок обрамлял худое, заострившееся лицо. Из-под сморщенного лба на меня смотрели, какие-то потухшие, серые глаза. Но она была не стара. На вид ей было лет тридцать, или около того.
- Садитесь, - сказал я, предварив ее вопрос.
Она покорно села. Тяжело вздохнув положила сверток на колени, придерживая его руками. Руками, не знавшими маникюра, с не аккуратно, как будто специально не ровно подстриженными ногтями.
- Что ж, Вы, в такой холод одна? - не удержался я от вопроса.
- Да, так. Ребенок у меня маленький. Вот, годик будет ему. Попросила соседку присмотреть, а сама на рынок одеяльце купить. На рынке все-таки подешевле. Пусть вещь и не новая, зато теплая.
Она нервно перебирала пальцами одеяло, как бы желая убедиться в его мягкости и ощутить, что сын ее теперь будет укрыт мягким, уютным, спокойным теплом.
- А что же муж?.. - Я не договорил, почувствовав, что коснулся, возможно, больной темы.
- А что муж? - Она горько усмехнулась, - с работы приходит поздно, часто, если почти не всегда, подвыпивши. Ему бы с ребенком посидеть. Я, вон, пеленки то и дело стираю, все руки болят, а он... Он должен прийти пораньше, помочь сготовить чего, стирнуть ли, хоть убрать что чуть-чуть... Нет же! Придет, все молчит да молчит, а потом спать. И так каждый день!
- И что же, так сразу и было? Ведь дружили, наверно... По любви выходили-то замуж или как? - Я уже не мог остановиться, захотелось понять, разобраться.
- По любви... - она на секунду задумалась. Глаза ее как-то вспыхнули. Или мне показалось или я захотел, чтобы было так? И она продолжала:
- По любви... да еще по какой любви. Он как с армии пришел, как увидел. Ночами, кажется, от калитки не уходил. Все стоит, смотрит на окна. Я выйду, постоим, помолчим, в кино сходим. Он коснуться меня боялся.
- А Вы-то, как к нему?
- Я - то... а, что я. Он парень видный, высокий, широкоплечий. Девчонки мои его как увидели:
- Ну, - говорят, - Нинка, и подфартило тебе, а! Какого парня отхватила! Да за ним всю жизнь, как за каменной стеной можно! - Она опять горько усмехнулась.
- Вот я теперь, как за каменной стеной и живу. Ни друзей, ни Его толком, ни до чего словом. Только, вот, пеленки, да плач. Плач, да пеленки. Кормежка, да готовка.
- А вы в кино-то ходили, ну там, на концерты... книжки какие читали вместе?
Она недоуменно посмотрела на меня.
- По началу-то в кино ходили. А так, впрочем, зачем? Дом нужно было подделать, в наследство от деда достался. Да и так мало ли по дому дел? Он обязан прийти домой с работы, помочь по хозяйству. Убраться помочь! А он что? Пойдем, - говорит, - Нинуся, погуляем. - Это он меня так зовет, значит, ласково - Нинуся. Что ты! - говорю, - я вон стирку затеяла или там выгладить надо. Что ноги-то зря сбивать? Или, вон, пошел бы замок на сарае посмотрел, а то я нынче еле открыла. А он надуется, так молча, и на диван - бока пролеживать. В телевизор уткнется, или газеты читает, да читает.
- А Вы прическу делали когда или там губы, глаза подкрашивали? - в тон ей не удержался я.
- Да зачем это? - Она как-то гордо это сказала, даже, кажется, села прямей на сиденье. - Он меня такую полюбил, такую и должен любить!
- Ну, а как разлюбит?
- Не разлюбит! Пусть попробует. Я в профсоюз схожу, на работу к нему. Они должны его там заставить жену любить, да и по дому помогать. Пусть они его там пропесочат и ...
Должен... Ну почему должен?
- Да, кто кому должен! - Взорвался я. - Ну почему Вы считаете, что Он Вам должен? А что Вы должны Ему? Что Вы сделали, что б ему домой идти хотелось? Чтобы после работы он не с дружками шел, а домой к жене бежал! Руки Вам целовал, взгляд ловил, любое желание, или там прихоть какую был исполнить готов! А Вы - должен. Ведь Вы же женщина... Да какой профсоюз может любить заставить? Да и нужно ли будет Вам это влачение?
Меня бил озноб, то ли холод в машину забрался, то ли холодом веяло от моей спутницы...
- Вот здесь я и живу, - она показала рукой на серенький, выцветший дом. - Спасибо, - как будто потупившись, сказала она.
- Извините, - я тоже опустил глаза. Мне было стыдно, быть может, за и не заслуженную ею, тираду.
Она вышла из машины, держа обеими руками одеяло. Неловко улыбнулась мне.
- Спасибо, - сказала она, - спасибо за все.
Ветер подхватил полу ее пальто, открывая колени. Я невольно опустил глаза вниз...
Простые чулки, присобранные на коленках и щиколотках... Чувство брезгливости, неряшливости, наплевательского отношения к себе мне привиделось в этой, должной быть пленительной, части женского тела.
Я поднял глаза. Наши взгляды встретились.
- А сколько Вам лет?
- Двадцать три...
Я был ошеломлен. Я не мог ничего сказать. Конечно, господи, ведь ребенку только годик... Сколько у нее еще впереди, сколько еще?
Я молчал. Она смущенно закинула полу на место, поправила несуществующую прическу... Одеяло безнадежно сползло и остановилось у самой земли.
Она посмотрела на меня каким-то новым, для нее самой впервые открытым, каким-то кокетливым взглядом, улыбнулась и почти прошептала:
- Спасибо за все...
Она подхватила одеяло, повернулась и пошла.
Я смотрел на ее стройную фигуру, красивые, по-женски красивые ноги и думал: «Сколько у нее еще впереди, господи, сколько еще?!»