Поэтическая карта Крыма
ПОЭТИЧЕСКАЯ КАРТА КРЫМА
На обложке этого солидного по формату издания - «фотопортрет» Крымского полуострова, каким он видится из космоса, с высоты 800 километров. Снимок сделан лунной ночью в марте 1999 года американским спутником NOAA-14. Необыкновенно поэтично отражение огромной луны в водах Азовского моря. Мне нравится называть снимок полуострова «портретом»: есть в нем нечто от изображений ликов античных атлетов со старинных амфор, которые некогда наполнялись на шумных застольях солнечным и душистым вином. В сущности, поэзия - это вино жизни, и Крымский полуостров, какие бы формы он не имел, есть кубок, переполненный искрящейся влагой поэзии…
«Поэтическая карта Крыма», оформленная столь необычно - очередной, третий по счету, альманах произведений, главным героем которых стал солнечный полуостров. Точнее - крымчане, называющие себя поэтами, или просто люди, которыми овладел зуд стихотворства. Альманах вышел в конце 2010 года в Симферополе благодаря подвижнической работе поэта Владимира Грачева и членов его семьи, которым пришлось стать и редакторами, и дизайнерами, и наборщиками. Если сосчитать количество авторов и количество помещенных тут стихотворений, то невольно придешь в трепет: более 300 поэтических имен (или просто фамилий), тысячи стихотворений…
Для целостного восприятия это объемное издание построено не совсем удачно: первый раздел включает имена русских поэтов, связанных с крымской тематикой – начиная с Семена Боброва, автора первого «лирико-эпического песнопения» в честь Тавриды – и кончая отрывком из романтической прозы Александра Грина. В раздел вперемешку стоят имена классиков «крымского жанра» (Пушкин, Константин Романов, Иван Бунин, Максимилиан Волошин, Борис Чичибабин) и современных поэтов, которые, очевидно, также отнесены составителем к разряду «классиков» или хотя бы «маститых». Расположены они не по хронологии (век 19, век 20, век 21), даже не по алфавиту, а по датам рождения авторов… Но и этот принцип в чистоте не соблюден: Грин со своей прозой оказался после стихотворцев 1988 года рождения…
Все прочие поэты расположены по географическому принципу – есть поэты из Армянска, Евпатории, Симферополя, Феодосии, Ялты… Нет в Крыму мест, которые не порождали бы поэтические строки. На каждого поэта приходится две страницы формата А-3 - вне зависимости от таланта и качеств стихов. Если учтем, что общего списка авторов в издании нет, то 660-страничное издание поневоле превращает нас в разгадывателей ребусов... В силу предпочтений составителя тут не обнаружишь, к примеру, имен Владимира Туманского, Николая Некрасова, или поэтов ХХ столетия Яна Вассермана, Беллы Ахмадулиной, Тамары Егоровой, Вячеслава Егиазарова, Андрея Полякова, что, разумеется, не дает полной картины современной поэзии Крыма…Зато напечатаны стихотворения поэтов из Москвы, Харькова, Луганска – даже из Израиля! – которые, не в пример многим аборигенам, глубоко и серьезно отнеслись к крымской теме. Пример – стихотворения Софии Бронштейн. «Наверно, здесь когда-то жили боги…» - заявляет она в ст. «Таврида» и рисует портрет молодой женщины, кормящей ребенка в тени под скалой. Для автора – это «прибрежная Ева», «Мадонна все народов и времен». И как точно ложится строка, связывающая современность с христианской историей Тавриды!
… дочь Богов, сама почти богиня –
Наивна, безыскусна и проста,
Она ребенка назовет Мария
И будет внука ждать, как ждут Христа.
Логично было бы предположить, что крымская тема станет доминирующий в этом собрании стихов. Жаль, нет. Вот, листаю страницы с обозначением имени автора - Андрей Смагин (Армянск). Кроме упоминания имени Грина, крымских реалий не встретишь нет ни в одной строке. «Стихи вообще» - характерная черта многих других поэтов, представивших свои творения в альманахе. Татьяна Карелина из Черноморского предпочитает реальной красоте Крыма романтически-беспредметные сущности вроде «Духа миров», «заветных огней Сущего»,
«Вечной Богини», которые возносятся к «истоку Света» (с. 499)…У Ирины Коляды (Щелкино) даже в пейзажной зарисовке про «рыжеокую осень» не нашлось красок для воссоздания крымских реалий. Это «осень вообще» - без удивительного крымского колорита, без того неповторимого аромата, без неповторимого сочетания цвета и света, который отличает палитру крымских живописцев. А разве поэзия - не звучащая палитра?
«Стихи вообще» характерны для подборки Евгения Якушина из Ленино и многих других. Крымская тема - ее история, ее природа, ее люди остались вне поэтического видения Якушина. Он предпочитает писать про то, что он вовсе «не поэт», что он просто «выносит» на публику «поток суждений»… Процесс творчества для него лапидарен. В стихотворении «Песнетворение» акт творчества разложен по этапам: «Сначала приходит идейка». Характерное слово – «идейка»: каков замысел, такова и форма. Потом подбирается «рифма», которая в понимании автора - «сущий пустяк». Потом вирши «обрастают водою» (?!), создавая уже законченное произведение, которое именуется «попса, классика или рок». Как это возможно, трудно представить при самом изощренном воображении. При этом автора не смущает, что строка про «попсу, классику или рок» никак не ложится в размер стихотворения или, как его именует автор» «песнетворения». Такая поэзия могла родиться где-то в Пырловке или в Мухославске - где угодно, но не в Крыму, осиянном потрясающей красотой природы и поэтической культурой, освященном гением Пушкина.
К счастью, так далеко не во всех разделах сборника. Явственно ощущается крымский, южнобережный колорит в стихах ялтинских поэтов Анатолия Донченко, Веры Кириченко, Екатерины Маркиной, Ариоллы Милодан, Валерия Мухина, Александра Никитина, Елены Пищулиной-Волковой, Галины Покудовой, Джемали Чочуа… Тут и морской пейзаж, тут и цветение крымских садов, тут и приметы горного Крыма с неповторимым профилем Ай-Петри, тут история Тавриды, тут явственно ощущается связь с пушкинской традицией преклонения перед красотой Тавриды…Во многих стихотворениях живописное, музыкальное начала переплетаются со зримыми приметами Крыма, создавая неповторимый сплав. Так писал о южнобережной зиме даровитый, ныне покойный ялтинский поэт Владимир Куковякин:
Земля тиха и молчалива.
Дожди со снегом пополам.
Зима прохладна, словно слива,
с туманной дымкой по краям.
У южных зим особый запах,
Особый вид, особый вкус.
Платан в серебряных накрапах
И миндаля цветущий куст.
Они соседствуют в округе,
Сбежав по осыпи к воде…
Такое может быть на юге
И то, пожалуй, не везде.
Образы негромкие, но абсолютно крымские – с приметами нашей странной зимы. А вот картина лета в изображении Ларисы Афанасьевой (Белогорск):
Прибой устал: сизифов труд –
Ворочать камни с боку на бок,
Где надоедливо снуют
В воде курортники и крабы.
Устало солнце жечь холмы
До буро-палевой краски…
Каждый художник и просто наблюдательный человек знает, что пылкое южное солнце как бы «выжигает» сочные краски природы - это художническое зрение демонстрирует автор, наблюдая природу в ее переходе от удушающего зноя лета к бархатному сентябрю с его чудесным «бабьим летом» и серебром паутины:
Выбеливать морскую даль
И мыс за мысом прятать в дымке,
Легчайших облаков вуаль
Ткать – паутинка к паутинке
Есть у нас, однако, поэты, для которых использование «крымского колорита» стало что-то вроде штампа паспорта с «крымской пропиской». К примеру, один маститый стихотворец зарифмовал названия почти всех известных гор, рек и плоскогорий; у него можно найти перечень почти всей флоры и фауны полуострова, в том числе и обитателей морских глубин. Для пущей важности он использовал названия местных пород деревьев и кустарников в их научно-справочной транскрипции, когда биологический признак разновидности растения присоединяется к названию породы: земляничник мелкоплодный, иглица понтийская, можжевельник древовидный, сосна алеппская…Особенно нелепо этот прием смотрится на фоне русской классической традиции. И Пушкин, и Лермонтов, бывало, ставили художественное определение после определяемого слова, чтобы подчеркнуть эмоциональное, образное содержание стихотворения: «Еще ты дремлешь, друг прелестный…», «Белеет парус одинокий…».
Что дает воображению и уму определение «алеппская» или «понтийская»? Это пример далеко не поэтического формализма. Во всем нужна мера: «перебор» в нагнетании крымских примет не украшает, а принижает художественные достоинства стиха.
В альманахе «Поэтическая карта Крыма» мы найдем примеры подобного рода. Особенно показательно стихотворение Галины Бибиновой (Симферополь) «Этот удивительный Крым» (с.529). Автор попыталась перечислить в рамках произведения обычного стихотворного формата имена всех литераторов, так или иначе «ушибленных» крымской темой – тут, естественно, и Пушкин, и Мицкевич, и Грин, и Чехов, и Леся Украинка, и Лев Толстой, и Куприн, и Паустовский… Перечень есть, а поэзия стушевалась. Но этого автору показалось мало: заодно она решила воссоздать реестр наиболее зрелищных достопримечательностей Тавриды – тут и Демерджи, и Кара-Даг, и Чатырдаг, и «чудесные пейзажи ЮБК». Такая поэзии отдает то ли путеводителем, то ли бухгалтерией.
Упоминание имени литератора в благостном крымском контексте чем –то напоминает лубочную картинку, где все однозначно и плоско… В реальной жизни далеко не так. Об этом напоминает стихотворение Владимира Коробова «Батюшков в Тавриде». Известно, что романтический поэт, угнетенный душевной болезнью, искал в Тавриде успокоения, но…
Так вот она - мечта, так вот она – Таврида:
Какой-то шум в ушах, бессонница и бред,
Губернский городок, трактир, кариатида,
Сквозь пыльное стекло татарский минарет.
………………………………………………
И между тем, что есть, и тем, что в жизни было,
Зияющий провал еще бездонней стал.
Там - Фебовы лучи и все, что так любил он…
Здесь - острый серп луны, как лезвие, блистал…
Острое лезвие луны упомянуто не случайно: Батюшков пытался покончить жизнь самоубийством…
Тем не менее, надо отметить особенное положение Крыма на поэтической карте российской литературы. Историческая, географическая, природная, этническая насыщенность полуострова такова, что обеспечивает постановку и решение практически любых творческих задач. На крымском материале формировался жанр русской романтической поэмы. Именно Крым стал колыбелью пушкинского романтизма, а потом и реалистического романа в стихах «Евгений Онегин». Крым с его потрясающей природой, где совместились стихия моря, буйство красок природы, способной удовлетворить любого эстета, величественные панорамы гор, драматическая история бытия бесчисленных народов и племен, - такой Крым увлек не только литераторов, но и архитекторов, и художников, дендрологов, и кинематографистов. Именно в Крыму родилась идея, которую Маяковский положил в основу поэмы «Хорошо» - идея города-сада…Ее даже пытались воплотить в Форосе… Потому своего рода «крымоцентричность» русской поэзии (да и прозы, и драматургии! - достаточно вспомнить роман В.Аксенова «Остров Крым» или пьесу М.Булгакова «Бег») - стала родимым пятном на теле отечественной слловесности. И странно становится, когда видишь, что это сказочное образное богатство по-настоящему не используется даже поэтами Крыма… Мне хотелось бы хоть как-то подвигнуть крымских поэтов наконец-то заметить «слона», который просто огромен на фоне российского и украинского поэтического небосклона. Хочу хоть пунктирно, хоть в легкой штриховке набросать портрет Крыма – таким, каким видится он глазами современных литераторов…
***
Причудливое и оригинально сочетание традиции и современности в разработке крымской темы видим в стихотворении Александра Брунько (1947 г.р.). Мы помним великолепные строфы элегии Константина Батюшкова («Друг милый! Ангел мой! Сокроемся туда, // Где волны кроткие Тавриду омывают»…): Крым воспринимается поэтом как чудесная страна грез и неги – впротивовес холоду и чопорности северных городов. Он призывает любимую уединиться на лоне восхитительной природы Крыма, забыть о гнетущем бремени цивилизации. Брунько воспроизводит голос любящей женщины, которая призывает любимого мужчину окунуться в чудесный мир крымской природы – подобно античным пейзанам, свободным от суетных забот света:
Ты уговаривала: едем в Крым!
Там эдельвейсы гордые живут
В горах, под небом дивно молодым.
Как боги – вне печаль и смут.
Там в феврале – представь! - цветет миндаль.
О, бледно-фиолетовый февраль!
Лирический герой готов забыться в сладостной неге весеннего Крыма, но есть неодолимые препятствия:
Я позабыл, что правды крестный путь
Лежит через печаль, беду, тюрьму…
Его вывод горестно-однозначен:
… наше счастье – блажь и ложь.
Почему так сурово? Автор воспроизводит приметы жестокого ХХ века, которые сводят на нет античное эпикурейство. Первая из примет – столыпинский вагон, передвижная тюрьма с решетками на окнах, в которых больше полувека заключенные как царских, так и большевистских времен совершали горестное путешествие и в «остров Крым» - один из островов печально-знаменитого архипелага Гулаг, в который была превращена Россия…
Что ж - над «Столыпиным» - метельный дым!
Смотри: я еду в Крым, я еду в Крым!
Рычит конвойный. Карабина блещет сталь.
… О, бледно-фиолетовый февраль!
Мы видим, как наполняется новым жестоким смыслом романтическая антитеза, заложенная Батюшковым еще в 20-х годах Х1Х века. Рычание конвойного и блеск карабина обращает память к годам сталинщины – годам репрессий и уничтожения в личности человеческого начала. Контраст с эпикурейством Батюшкова поразителен! И это делает стихи Александра Брунько о Крыме по-настоящему объемными, драматичными, жизненными…
«Мой Крым» - так интимно отнеслась к крымской теме Серафима Коваль из Черноморска. И не случайно. Именно красота природы – в ее зримых и конкретных формах, даже в названиях! - порождает в сердцах лирических героев взволнованность и полноту чувств.
Полюбила я звенящий берег,
Сотканный из кипарисных чащ,
Где в тенистых сказочных аллеях
Жимолость раскинула свой плащ…
(Мой Крым)
Мы были с тобой на Скале откровенья,
Где весело цвел барбарис…
(Воспоминание о Джангуле)
На душе светло от некоторых пейзажных стихов Галины Бибиновой. В «Бирюзовой бухте» поражает мягкая, пластичная манера говорить о самой возвышенной красоте природы как об интимном, задушевном уголке собственного внутреннего мира … Авторский лиризм нашел выражение в доверительной интонации, в напевном ритме, который ласкает слух; автор не чурается даже многократно бывших в употреблении эпитетов в превосходной степени для передачи восторженного состояния души, - так и Пушкин в свое время не стеснялся превозносить крымские красоты.
Есть на самом юге Крыма
Превосходный уголок.
Не село и не поселок,
не район, не городок.
Удивительная бухта:
скалы Дива и Монах,
А за ними - чудо Кошка
затаилась в облаках.
К небу тянется Ай-Петри,
к солнцу тянется Ат-Баш,
Открывается пред нами
замечательный пейзаж…
…………………………………..
Если в горном Симеизе
ты разочек побывал,
Обязательно вернешься
ты на зов волшебных скал.
«Удивительно», «замечательное» «чудо», «волшебство» - такого набора сверкающих эпитетов может выдержать только красота Крыма! Звучно, красиво, - а ведь не одной изощренной метафоры! Вот что значит мастерски пользоваться эмоциональным богатством нашего выразительного языка! Конечно, профессиональный писатель увидит здесь и досадные шороховатости. К примеру, не вызывает восторга тавтологическое - «ты разочек»… «ты на зов»… Несложно вместо тривиального «ты на зов» предложить приемлемый вариант вроде «под крыло волшебных скал»…
Обидно, что сама же Галина Бибинова походя снимает ореол оригинальности со стихотворения «Бирюзовая бухта». В том же размере, с той же интонацией она пишет явно натянутый по эмоциональному рисунку «Гимн Симферополю»:
В центре Крыма Симферополь
утопает весь в садах,
В поднебесье поражает
Красотою Чатыр-Даг.
Величаво протекает
древняя река Салгир,
Ее многие поэты
воспевали на весь мир…
«Весь в садах», «на весь мир» - такая тавтология ярче всего сигналит о расхожих чувствах, не нашедших адекватного образного воплощения.
Оригинальный поворот крымской темы находим в стихотворении поэтессы из Белогорска Ларисы Афанасьевой «Художник». Оно посвящено художнику Рамизу Нетовкину, автора серии акварелей и графических работ о Крыме уходящем. Изысканная красота старой татарской архитектуры, которая органично сливалась с красотой утопавших в садах аулов, сливается с горечью раздумий о тяжелых страницах истории, не пощадившей древний народ. Чем-то это напоминает горестные строки Бориса Чичибабина, посвященные депортации татар с земли, где даже названия деревьев напоминают о былой гармонии природы и человека.
Как грешница пред алтарем,
Стою у тихой акварели.
Разграблен храм. Разрушен дом.
Лишь кисть и краски уцелели.
Крымская старина и новь переплелись в стихах Виталия Алтухова из Белогорска. Он пишет о «тихом старом Крыме» так, что пред мысленным взором встает синкретичный, нерасчленимый образ города, который любил романтик Александр Грин:
В имени твоем «Солхат»
Слышен южный аромат
Гор, степей, и соль морская,
Шелест шелка, ширь земная.
Некогда тут торговали и воевали сонмы народов – «Тавры, скифы, персы, греки… крымчаки и караимы». Сегодня Старый Крым – место, где позабыты старые распри, место, которое автор называет «крепостью мира», в безмятежность которой есть загадочная сила:
Рядом с Русью Украина,
Есть татарская община.
Для армянского народа
В уголке лесной природы
Восстановлен монастырь –
Богу слава, смертным пир.
Так любовь к родной природе, «малой родине» органически слились с мыслью о необходимости хранить мир между народами Крыма. Очень, надо сказать, актуальная мысль!
***
… Принято говорить, что метафора - царица поэзии. Найти скрытую связь отделенных явлений, построить на этом образ - великое счастье. Стихи, насыщенные соком метафоры, ароматны, зримы, они звучны, поражают воображение и будоражат чувства. К сожалению, безОбразное стихотворение часто становится просто безобрАзным, как часто безобразны железные решетки, отсекающие южнобережные пляжи от человека. Обидно за многокрасочный Крым, когда встречаешься с поэтическим дальтонизмом и глухотой. Примеры такого формального, лишенного красок и звуков стихотворчества, я обнаружил и на страницах альманаха. Анатолий Рагулин пишет о южном береге Крыма:
Утес… Форос…
И море рядом.
Большая Ялта
С виноградом...
Вот и все стихотворение. Смысл такой краткости бесцветен и неуловим, как позапрошлогодний сон. В том же стиле автор живописует и достопримечательности родного Бахчисарая:
Чуфут-Кале, Салачик…
Успенский монастырь.
Как ни крутите, братья,
А я природы сын…
Конечно, приятно чувствовать родство с природой. Но не до такой же степени…
Совсем иные чувства вызывает метафора, сближающая природное явление с миром человеческих речений. Сергей Питаш из Симферополя поместил в альманах великолепное стихотворение «Вечер в Ялта», которое по-чеховски («Дама с собачкой») иронично (и даже с сарказмом) воспроизводит картины суеты сегодняшнего «бомонда» на Набережной. Вот он наблюдает, как в пышные «исторические костюмы» императриц и принцесс рядятся сдобные мещанки, чтобы запечатлеть в блондах свой незабываемый фейс. Автор очень точно назвал эту суету «театром», «калейдоскопом курортных клипов»:
В муляж царева одеянья
Пролезла тетка, стиснув ляжки.
Запрыгал перед ней фотограф.
Жизнь все-таки комедиограф!
Рядом с этой мышиной возней возникает образ истинного бытия природы, которая воистину царит над досадливой рекламой, заполонившей Ялту. Это образ «платана – собрата столетий»:
И вот, облитый лунным светом,
Предстал платан – собрат столетий.
Он высился в театре этом
Глаголом между междометий.
Господствуя над суетой
Своей былинной красотой.
«Глаголом между междометий» - мощная и емкая метафора, благодаря которой вдруг осознаешь органическое родство древа жизни и древа языка. Автор украсил этот образ великолепной аллитерацией - «между междометий», основанной на омоформах. Такой Крым, схваченный в глубинных связях с языком, запомнится надолго - так же, как и могучий великан –каштан, царящий над ялтинской набережной.
С радостью входишь в образный мир поэта старшего поколения Владимира Нежного. Метафора - изысканный мазок словесной живописи поэта. Вот его палитра: у него «буддистские храмы улиток» застыли среди бурьяна, у его «жабрами дышит ковыль», у него колебание света от свечи творит обновки «из порванных теней»… Великолепен «Сивашский сонет»: оттолкнувшись от образа степи как сухого океана (образ встречался, кажется, еще у Владимира Туманского), автор разворачивает палитру уподоблений, благодаря которым знакомый мир становится загадкой, чудом: «изумруд» - это тень кургана, которая преображает выгоревшую полынь; на закате острова вспыхивают «коралловым бурьяном»; «салют цикория» напоминает бабочек; «густая тишина» - чаша, до края наполненная луной… И концовка стихотворения – как заключительный аккорд: «бредут стада мычащего тумана». Стихотворение «Лох серебристый» причудливо соединяет реальность с «пустыней сновидений»: метафора становится главным средством, способным соединить несоединимое. К примеру, как может «шалеть соль в тростнике»? Как воздух может «знать полынь»? «Белесый мел» заполняет пространство сновидения, где плодится лишь «цветок болиголов». И вот утро:
Уже рассвет почуяли ужи,
И я почуял, что дожил.
Я легкими почувствовал, что всплыл
Из моря мертвого, где до рассвета был…
Это странное «мертвое море сновидений», где воздух «бездыханней воздуха пустынь» порождает странное состояние души, суть которого автор выразил фразой: «Так может сниться только лишь Сиваш!». Этот реально-нереальный мир – подводная часть человеческой души, которая –увы! - далеко не так однозначно-добродетельна и однообразно-светла, как иногда кажется….«Гнилое море, я тебя любил!»
***
Говоря о Крыме как поэтическом пространстве, осознаешь неразрывную связь его истории и культуры с именами великанов русской литературы – Пушкина, Толстого, Чехова, Волошина, Грина… Пушкинская тема так близка теме Крыма, что затруднительно сказать: то ли крымская тема является частью пушкинской, то ли наоборот. Странно, если современный поэт, создавая образ Тавриды, вспоминает только о кипарисах да платанах. Странно, если кипарис – родинка на теле Южнобережья – не вызывает у поэта ассоциаций с образом поэта, который сам писал о родственных чувствах к дереву, украшавшему парк возле гурзуфского рома Ришелье. Каждая деталь южнобережной природы, архитектуры, топонимики или истории в потенции несет отзвук пушкинской лиры. Конечно, извлечь их небытия - дело непростое. Надобно еще распорядиться ими так, чтобы не опошлить воспоминание о поэте неверным звуком, неотшлифованной строкой.
Вот стихи Владимира Куликова, посвященные теме «Пушкин в Гурзуфе». Читатель не найдет здесь ни единой приметы уголка, приютившего поэта. Восторги Пушкина перед поразившей его южной природой автор заменяет набором славословий, которые блестят как мишура:
Здесь неземная благодать,
В мечтах божественная сладость,
И восхищаться не устать,
Легко охватывает радость.
Естественно, что в Гурзуфе живет «образ поэта», его «дух» «везде витает», а сам он, конечно же, «духа русского хранитель», «вершин словесных небожитель»… Наверное, эти беспредметные стихи можно без труда «приложить» и к пушкинскому Михайловскому, и к пушкинскому Болдино, и к пушкинскому Кишиневу…
Мне попросту обидно, что в хорошем по задумке стихотворении Натальи Новоселовой (Бахчисарай) – а она задумала как бы «пройтись» по следам пушкинских строк, посвященных ханскому дворцу, - неверные звуки встречаются едва ли не в каждой строке. Вот она воспроизводит классическое пушкинское:
«Я посетил Бахчисарая
В забвенье дремлющий дворец…»
А дальше - очевидные следы недостаточно настойчивой работы над строкой. Вот она пишет:
Где тень Марии ночью бродит,
И слезы хана где журчат…
Уж не знаю, насколько слезлив был владыка правоверных, но «журчание» его мужских слез – явный перебор. Хотя мы и понимаем, что речь идет о слезах фонтана... Не способствует правильному восприятию текста и нарушенный синтаксис: «Слезы хана где журчат…». По нормам русского языка вопросительное местоимение должно стоять в начале строки. Если его переставить, то именно на него упадет логическое ударение, и предложение обретает смысл детского вопроса: «где журчат?». Наверное, стоило поразмыслить и заменить конструкцию с местоимением на конструкцию типа «Где слезы ханские журчат…». А дальше – увы - явственно ощущается сбой ритма: строка «Где Пушкиным сорванные розы» на два слога длиннее рифмующейся с ней строки «Где тень Марии ночью бродит». Несложная работа над четверостишием приводит к более простой и ясной форме:
Где тень Марии ночью бродит,
Где слезы ханские журчат,
Поэтом сорванные розы
И ныне свежие лежат…
Увы, в следующей строфе поэтесса наступает на те же грабли с перестановкой местоимения:
Где муэдзины с минаретов
Хвалу аллаху воздают,
В гаремных садиках где летом
Щебечут птицы и поют.
Приведу свой невинный вариант:
И где в саду гаремном летом
Щебечут птицы и поют…
Вероятно, такую несложную работу должен был произвести составитель или редактор альманаха – это было бы хорошей школой для автора стихотворения.
Надо сказать, что работа над синтаксисом – одна из главных и сложных задач в поэзии. Именно необычный синтаксис, в котором звучные глаголы обрели новые, неожиданные значения и функции, определил новаторство Иосифа Бродского. Новаторами хочется выглядеть и многим нашим стихотворцам. Их главный прием - перестановка слов, нарушение нормального соотношений и соподчинений подлежащего, сказуемого, определения и дополнения. Вот показательный пример из стихотворения Анатолия Филина (Симферополь) «На могиле Александра Грина»:
Зовет за тайной горизонта
Бегущий по волнам баркас.
Теперь в нем облако, которое он спас
От участи тумана фигуранта. (?)
Нарушение порядка слов ведет к искажению смысла предложения. Что хотел сказать автор? Потребен специальный комментарий. Такой синтаксис, к сожалению, используется словно пушка при стрельбе по воробьям. Он потребен, в общем-то, для тривиальной цели: уложиться в заданный ритм. И потому, читая подобные стихи, видишь в авторе человека, который правой рукой пытается почесать левое ухо…
К счастью, далеко не все представители современной крымской поэзии столь глухи. Вот стихотворение «В доме А.П.Чехова» Елены Волковой-Пищулиной, в котором выверено каждое слово, отчетливо читаются приметы реальной чеховской дачи, ставшей последним приютом больного писателя. Это и «дух сирени» из молодого сада, цветущего круглый год, и сумрак в кабинете, оклеенном темными обоями (от яркого света у Чехова болели глаза):
Спокойно в дом заходит полумрак,
Он по углам разбрасывает тени,
Никто не видел и не слышал, как
Влетел в окно и замер дух сирени.
Автор, вспоминая о драматической судьбе писателя, пишет о «вдохновении как расплате» - это воистину философский вывод характеризует не только Чехова, но всякого творца, который искупает свои творения ценой жизни и здоровья. Не случайно ведь большинство великих поэтов не доживали и до сорока…
***
Подводя черту под своими субъективными заметками, я оставляю в стороне многие важные темы, раскрывающие своеобразие «крымского текста» в современной русской поэзии. К примеру, очень важно было бы поговорить о символике крымской ономастики – многие названия городов и мест вошли в русскую культуру как символы мужества, героизма (Севастополь, Аджимушкай). Возможно, к этим темам мы еще вернемся в следующих статьях.