Подстриженный до неузнаваемости он толкнул дверь – она показалась такой тяжелой, словно была окована бронежелезом. Обитатели казармы внимательно посмотрели на новичка. Он стоял в дверном проеме длинный и жалкий, теребя оторванную лямку рюкзака.
Со второго яруса ближней кровати соскочил мужичина косая сажень в плечах и с кирпичным загаром. Гигант почти ласково спросил: «Ты хоть знаешь, куда попал, сынок?» Новенький вежливо шаркнул ножкой и застенчиво проблеял: «Да. В армию (и уже потише)… Вроде бы»… «А меня ты знаешь?» - раздался хриплый голос откуда-то тол и с потолка, то ли с верхнего яруса, после чего показалась голова на тонкой шее, ну чисто глобус с подставкой. «Нет, не думаю», - ответил вошедший, нервно поправив очки. И опять затеребил лямку. «Думать вредно, а тебе и вовсе не положено», - пробасили невидимо с нижней койки и бросили в него гантелей, но не попали. Очкарика окружили, кто-то начал делить вещи из тощего рюкзака, кто-то вытянул его по спине ремнем – настоящим, солдатским. Служба началась…
Ночью всех подняли по тревоге. Новичок-очкарик бежал рядом со всеми, падал, вставал, надевал противогаз, снимал, копал окопы и тут же их закапывал. Потом пришлось рыть снова, поскольку забыли разбудить рядового Тудынебегова. Когда его откопали, он даже не проснулся, так усиленно готовился к дембелю.
Когда вернулись в казарму, ефрейтор Дубов и младший сержант Боев отправили его в магазин за пряниками. А в ответ на его вопрос о деньгах пообещали, что «очкарь» будет безо всякой очереди принимать участие в ближайшем параде на Красной площади (дефиле на кроватях по «взлетке») в качестве тягача. Когда новичок вернулся с пряниками, то отдышаться ему не пришлось. Гонец сразу же попал в жилистые руки рядового Грубова, заставившего его начистить свои ботинки до блеска, чтобы блестели как его.. очки! Он был оригинал и ортодокс, этот сын бурятского народа, хотя последнего слова в его скудном словаре, существовавшем между словарями Даля и Ожегова, точно не было.
Беды на очкарика сыпались также густо, как сахар на хлеб с маслом дембелей. Ко всему прочему ефрейтор Дракин написал на фотографии любимой девушки новичка сверхциничное слово, правда, с тремя ошибками и с твердым знаком на конце. Дело в том, что грамоте Дракина учил прадедушка, все остальные взрослые в семье занимались отхожим промыслом – кто-то челночил в дальних краях, кто-то сидел (временами они менялись). А с Онисима Месопотамьевича что можно было взять? Он помнил еще царя Николашку, Ходынку и лошадь товарища Берии – прадед утверждал, что скакун на манер своего седока носил пенсне…
Между тем очкарик продолжал вживаться в образ «духа». Он принял самое деятельное участие в ночном «параде на Красной площади», где новоиспеченный тягач не только, как бурлак, тащил кровать с младшим сержантом Боевым (кличка «Мордобоев»), восседавшим в ней, но и изображал вместе с другими духами лязг гусениц по брусчастке и молодецкое троекратное «Урр-ра-а!».
Засыпая уже под утро, совершенно обалдевший очкарик успел лишь подумать «Так вот ты какая, арм…», после чего моментально отключился.
На следующую ночь он прыгал контуженным орангутангом по верхним ярусам казарменных кроватей и истошно орал: «Дед – лучший в мире человек, не забыть его вовек». И выкрикивал звенящим голосом дембельские песни, периодически давая петуха. Но, во-первых, петуха никто не брал, во-вторых, ефрейтор Дубов пообещал «очкарю», что ему для постановки голоса придется читать нараспев устав, причем от корки до корки. Рэп подойдет!..
В привыкшем к постоянной интеллектуальной загрузке мозге новобранца несколько дней шла мучительная перезагрузка – как будто на железной дороге в несколько приемов переключали стрелку с основного пути на старую железнодорожную ветку, ведущую в тупик. Невидимые лампочки и тумблеры щелкали в голове до тех пор, пока вдруг ни высветилось: «Дубов это… Дуб? Груб? Дубов это… не Грубов. Хорошо автомат разбирает. И бьет мало».
Через три месяца новичка назначили хлеборезом в солдатскую столовую, где всем рулили земляки Дубова из-под Фенерборщевска, а сам он занял кровать дембельнувшегося ефрейтора…