Шевкет Каляк
Как-то теплым осенним деньком в середине октября 1988 года мы встретились с Вадимом Яковлевым и направились в гости к его студенческому другу Шевкету.
Это был тот самый мифический Шевкет, о котором неоднократно рассказывал мне в «учебке» Вадик. До службы в армии он учился с ним на одном курсе факультета театральной режиссуры. По каким-то причинам Шевкет не был призван в армию, и к моменту нашей демобилизации окончил институт. Жил в то время Шевкет в районе «табачки», на улице Жлобы, №3, где снимал комнатушку в частном доме. Размер комнаты был 3 на 4 метра, умещались в ней только кровать, стол и два стула. Проживал Шевкет вместе со своей подружкой Элен. Она была классной скрипачкой и флейтисткой, девушкой строгой и задумчивой, и что самое поразительное, она играла на «басухе» (бас-гитаре). Все это сообщил мне Вадик в приватной беседе по пути в гости.
Шевкет оказался дома, нашему приходу обрадовался и пригласил войти. Вадик представил меня как армейского друга, Шевкет понятливо кивнул и пожал мне руку. Рука у Шевкета была маленькая, крепкая и сухая. Не обращая на меня внимания, Вадик с Шевкетом взахлеб затараторили о чем-то своем. Я прислушался к ним, но понял, что с трудом ловлю суть диалога. Со стороны казалось, что говорят они на каком-то особенном метафорическом языке.
– Вот, ты прикинь, – тараторил Шевкет, – мне нужно решить две мизансцены, я ему говорю, давай сделаем по Михаилу Чехову, а он мне: так Ионеско никто не ставит. Ну, ты понимаешь: это же абсурдистская пьеса. Когда я переношу концентрацию на кончик носа – получается кайфовый лис...
– Не, «Серенада» – прикольная пьеска, – отозвался Вадик. – Зачем ее тянуть на дипломный?
– Да, чувак, нужны новые формы, ты прикинь, я делаю вот так – Шевкет неожиданно начал как индюк дергать головою, – а потом вот так, – прикольно?
– Да ну… – неуверенно пробормотал Вадик.
– Ты не врубаешь, – Шевкет разразился длинной тирадой, и, ухватив Вадика за руку, начал настырно тыкать ему пальцем в лицо. Со стороны казалось, что он хочет выдавить глаз. Прищуривая левый глаз, Вадик с трудом вырвался из цепких рук Шевкета, и, отдышавшись, снова бросился в дискуссию…
Отстранившись, я осмотрел комнату. Обстановка свидетельствовала о крайней бедности: на мутном крохотном окне висели выцветшие ситцевые занавески, в красном углу комнаты стояла бас-гитара, на полке к старому бобинному магнитофону приткнулся футляр от флейты, на столе, покрытом засаленной клеенкой, стояла консервная банка, наполненная окурками папирос, рядом лежала отрытая общая тетрадь и ручка...
Я не удержался и заглянул в тетрадку:
« … Мешает писать окружающее. Очень. Один. Самое смешное то, что хочется писать. Так много мыслей. Сейчас в одиночестве действительно понял. Очень. Со стороны, читая, вижу сумбур. Забарал этот эпистолярный слащавый стиль. Холод мороженого в животе, шум голосов, отрывки музыки. И вообще – бардак...»
Такой вот богемный натюрморт.
Шевкет показался мне, мягко говоря, большим оригиналом. Худой, смуглый, невысокий татарин, чем-то напоминавший американского актера Аль Пачино, он много говорил, постоянно интонировал речь, неожиданно и часто меняя направление беседы, активно актерствуя и жестикулируя при этом. До поступления в институт Шевкет работал шофером на грузовике и, с его слов, баловался алкоголем и наркотиками, но творческое начало все-таки взяло верх. Он умел играть на гитаре, неплохо пел, рисовал, постоянно что-то сочинял: от стихов до сценариев КВН. В силу оригинальности ума и тогдашнего увлечения абсурдизмом все его творения казались необычными и самодостаточными.
Вскоре пришла Элен – высокая, сухощавая, немногословная, выглядевшая именно такой, какими я и представлял себе всех скрипачек. Она невнятно поздоровалась и присела в отдалении. Стало понятно, что гости ей мешают… Положение исправил господин Виговский, как бы случайно заглянувший «на огонек» с бутылкой домашнего вина. В доме нашлись сыр и хлеб, и мы, быстро разлив вино по стаканам, «вздрогнули» за встречу и знакомство. Элен сразу потеплела. Виговский присел у ее ног и, заглядывая в глаза, попросил сыграть на бас-гитаре. Элен немного поколебалась, потребовала наполнить стакан, залпом выпила, затем взяла в руки гитару и показала мастер-класс (Deep Purple отдыхал). Вадик незаметно покачал мне головой: мол, видишь, я не обманывал – играет.
С этого дня я стал часто бывать в гостях у Шевкета. Каких-либо личных доверительных отношений у нас еще не было, и поэтому я приходил обычно в компании с Вадиком или Олегом. Иногда к нам присоединялась Наташа Шарова – роскошная длинноногая блондинка (однокурсница Шевкета). При виде нее у меня первое время захватывало дух. Однако ни Вадик, ни Шевкет на нее не «клевали». Слегка озадаченный, я поинтересовался, в чем дело. И Шевкет в свойственной ему гротескной манере ответил, что ловить, мол, собственно, нечего, да и старовата стала Шарова, а вот ее младшая сестра – это другое дело. Младшей сестре в то время исполнилось 15 лет…
Я долго не мог вписаться в уже сложившуюся форму общения, часто молча просиживал в стороне, наблюдая, как треплются мои приятели. Но однажды, отдыхая в Сочи у своих родителей, я от скуки залез в томик Блока. И там нашел одно малоизвестное (!) стихотворение: «Девочка пела в церковном хоре». Недолго думая, сделал из него песенку. Окрыленный успехом, слепил еще несколько компиляций на различные стихи Блока и Есенина. Вернувшись в Краснодар, осторожно наиграл приятелям получившуюся бредятину. Классические стихи, исполненные под три гитарных аккорда, прозвучали настолько дико и нагло, что вся компания прониклась ко мне глубочайшим интересом. И тогда в ход пошла моя общая тетрадь со свежеиспеченными стихами. Так я получил прописку…
А Вадик открыл возможность, не напрягаясь, обламывать друзей.
Стоило кому-то из нас написать пафосное стихотворение, как Вадик тут же перехватывал лист с текстом, брал гитару и под гнусный попсовый мотив начинал самозабвенно солировать… Можно было больше ничего не говорить.
Денег на пьянки у нас не было, еще – сказывался горбачевский «сухой закон». Однако мы всегда находили варианты. В одном дворе с Шевкетом жил весьма гостеприимный грузин, в подвале у которого хранилось 200 литров отборной чачи. Человек он был щедрый и часто угощал нас этим замечательным напитком. Напившись, мы брали гитару и дурными голосами орали песни. Репертуар был обширным: от рок-н-ролла до «Аве Мария». Когда разбуженные соседи грозились вызвать милицию, мы вываливались на улицу, пошатываясь, в четыре глотки глумливо исполняли гимн Советского Союза, нагло смеялись и шли болтаться по ночному городу.
Должен заметить, что был у нас еще один совместный певческий эпизод, о котором стоит рассказать. Как-то вечером Шевкет попросил нас помолчать и кое-что послушать. С торжественным видом он прокрутил нам на старом «бобиннике» несколько занятных песенок. Оказалось, что в архитектурном техникуме, где в то время Шевкет подрабатывал руководителем клуба, репетировала начинающая панк-группа «Герои Союза». Шевкет сиял от гордости и, как первооткрыватель, повторно прокручивал нам особо понравившиеся отрывки записи. Услышав, что у Шевкета есть свободный аппарат, я загорелся мыслью сколотить свою команду. Это было моей розовой мечтой…
На другой день, в субботу, Шевкет повел нас к себе в клуб. Пройдя запутанными лабиринтами, мы достигли репетиционного зала – там в полумраке загадочно мерцала вожделенная аппаратура. Наконец-то, впервые в жизни, в мое личное пользование была предоставлена оборудованная репетиционная база. Недолго думая, Виговский встал за клавиши, Вадик взял «басуху», а я ритм-гитару. Шевкет пытался солировать. Мы решили сыграть примитивный блюз, но никак не могли попасть в такт. К тому же Виговский, прекрасно исполнявший классическую музыку, абсолютно не умел блюзовать. Под шумок я попытался пропихнуть недавно написанную песенку.
Всех слов сейчас не помню, но припев был примерно такой:
Кто моим звездам выколол глаза?
И откуда взялась на моей щеке слеза?
Судя по тексту, из меня мог получиться крутой попсовый песенник. Однако музицировать квартетом у нас все равно не получалось.
После попытки поменяться местами мы чуть не переругались, потом плюнули и ушли пить пиво. Так сгорела розовая мечта моего детства.
Больше стать рок-музыкантом я не пытался…
Купив на Табачке три литра разливного пива, мы с Вадиком и Шевкетом шли по частному сектору, каждые пять минут прикладывались к банке, сидели в тени деревьев и релаксировали.
Пиво быстро закончилось, и домой к Виговскому мы пришли уже с пустой банкой.
Виговский почему-то обиделся…
Как-то весной Шевкет с грустью заявил нам, что собирается расстаться с Элен. Она вознамерилась выйти за кого-то замуж. Элен любила Шевкета, но бытовая неустроенность и отсутствие денег постепенно стали наводить ее на мысль прекратить богемную жизнь и уйти от нерадивого сочинителя. Нужно признаться, что Шевкет чувствовал свою вину и слегка побаивался Элен, как, впрочем, и все его друзья. Ссоры из-за отсутствия денег возникали часто, иногда они выливались в забавные казусы. Как-то на предложение заняться сексом (на пустой желудок), Элен, намекая на прожектерство Шевкета, попросила сначала написать сценарий или хотя бы стихотворение. И пришлось ему ночью, пыхтя «беломориной», кропать гениальные строки. Олег Виговский забавно описал эту трагикомическую историю в своем стихотворении «Быль»:
Вот вам рассказ – безыскусен и груб,
С жизнью всё в точности схоже:
Мальчик жил с девочкой. Был он неглуп.
Девочка, помнится, тоже.
За комнатушку, где муравей
Мог разбежаться едва ли –
Семьдесят жёлтых советских рублей
В месяц хозяева брали.
Пела капель двадцать третьей весны.
Жизнь протекала не гладко.
Если рвались от износа штаны –
Ставилась новая латка.
К мальчику часто ходили друзья,
Чай освежал после чачи.
Вечер кончался под утро – нельзя
Было расстаться иначе.
Вился в табачном дыму разговор,
Комкалась пятая пачка...
Был этот мальчик... допустим, актёр.
Девочка... скажем, скрипачка.
Знали и он, и она, как порой
Сладок настой вдохновенья.
Только карман оставался пустой,
И истощалось терпенье.
Каждый, конечно, мечтал о своём:
Мальчик – о будущей славе,
Девочке грезились дети и дом –
Словом, всё то, о чём вправе
Женщина грезить, когда как вокзал –
Быт; и отсутствие ванны...
Мальчик от жалоб её убегал
В тихую заводь нирваны.
Девочку йог-самоучка бесил,
Ей он казался всё хуже...
Если её о любви он просил,
Зло прорывалось наружу:
“Что ж, – отвечала подруга, – любовь
Вряд ли окажется лишней...
Только сначала ты мне изготовь
Пару четверостиший!”
Мальчик, зубами зажав “Беломор”,
Слушал урчанье желудка.
Муза с готовностью шла на позор,
Муза была проститутка.
Изнемогая под гнётом поста,
Кто не стремится к награде?!
Строчки ложились на простынь листа
В толстой измятой тетради.
Буквы спешили наперегонки,
Падали прямо и косо,
С каждым поспешным движеньем руки,
С каждым кольцом папиросы.
Если был к сроку исполнен заказ –
Девочка спорить не смела...
Но остальное уже не для нас,
Это – их личное дело...
Так закруглялся последний виток
Четырёхлетних идиллий.
В знойном июле приблизился срок
Их расставанья. Распили
Пару бутылок – с друзьями и без –
На посошок, на дорожку...
Девочка села с вещами в экспресс,
Мальчик махнул ей в окошко.
Вот прозвучало два долгих гудка,
Лязгнули сцепки вагонов...
Может, кому и взгрустнулось – слегка,
Без драматических стонов...
Мальчик остался мечтать о своём.
... Девочке ж грезились въяве
Будущий муж и обставленный дом –
Словом, всё то, о чём вправе
Женщина грезить, покинув вокзал
Города длительной сшибки
Нищих актёров, семейных начал,
И утомительной скрипки...
Марианна Панфилова
С Мариной мы познакомились в ноябре 1988 года. Незадолго до этого Вадик мимоходом сообщил, что у них на факультете театральной режиссуры объявилась взбалмошная поэтесса, которая рвется к нам в компанию…
Была пятница, и я в этот день планировал устроить в общежитии мединститута музыкально-поэтическую тусовку. Для этого предварительно бегал по комнатам и приглашал творческих студентов на вольный сейшен. Некоторые раздражались, принимая меня за комсомольского деятеля, но, разобравшись, на междусобойчик охотно соглашались…
Часам к 16 я отправился в институт культуры, где должен был встретиться с Виговским и Яковлевым. Они ждали меня на центральном входе, облокотившись о перила и вальяжно покуривая сигареты... Рядом с ними стояла молодая девушка, которую мне представили как Марину Панфилову. Именно Марина, а не Марианна. (В то время она неохотно пользовалась своим настоящим именем). Девушка была молодая, крепко сбитая, слегка неуклюжая и импульсивная. Мне понравились ее черные горящие глаза и неуёмная жажда общения. Разговорившись, мы медленно двинулись в сторону медицинских общаг…
Из разговора я узнал, что Марина недавно вместе с семьей переехала в Краснодар из Барнаула. У нее есть сестра-двойняшка, с которой она постоянно ссорится, учится Марина на 1 курсе «кулька» и что в этом же институте преподает ее мать. Так как отдельной квартиры им еще не предоставили, они временно проживали непосредственно в здании самого института.
К сожалению, выступить в тот вечер на сейшене не удалось. Организованный мною вечер неожиданно затянулся, пошел на самотек и, как всегда, закончился попойкой.
Друзья-сиамовцы сидели в моей комнате и попивали чай, известие об отмене выступления их особо не расстроило. Олег и Вадим скоро простились и отправились по домам, а Марина задержалась. К этому времени вернулся мой сосед по комнате Иваныч. Мы разговорились о поэзии. Марине нравился Пастернак и Цветаева. Гумилева она не читала, но внимательно выслушала историю его жизни в моем изложении. Тем временем Иваныч, разглядев приятную молодую девушку, зажег свечи и, погасив в комнате электричество, взял в руки гитару. Марина, округлив глаза, недоуменно смотрела на происходящее действо, а потом наивно спросила: «А зачем это?» Я ответил просто: «Спокойно, Марина! Так! Надо!»
Иваныч лирическим голосом запел свой проверенный хит «Мело, мело по всей земле…», выводил красиво и проникновенно. Однако Марину это не настроило на интимный лад. Казалось, Марина думает о чем-то своем, сокровенном, и в комнате как-то сразу повисла атмосфера отрешенности. Я не выдержал и включил освещение.
В тот вечер Марина принесла несколько своих стихотворений, написанных мелким витиеватым подчерком на тетрадных листках. Я дважды внимательно прочитал, но так и не понял, зачем и для кого они написаны. А источник вдохновения подобных работ так и остался для меня тайной за семью печатями.
Прочь, влюбленные! Пойте реквием
Вашим паркам, скамьям и луне.
Я отдам свое сердце соленое,
Чтобы реквием пели мне.
Я – великий циник,
Рожденный в год столетия человечины,
И я – странный прохожий,
Который сгинет без прохожего встречного…
Но с Есениным по ночам
Буду говорить сердито.
Прочь! – влюбленным и сволочам,
Прочь! – открыто!
***
В храме ночного города
Исповедь моя звучала.
Неба тёмные своды
Лампами звёзд качались.
Ветер – хмурый священник,
Платье шуршит длинное.
Будет ли мне прощение?
Во тьму ль грехи мои сгинут?
Грех лишь один-единственный
Нечего мне замаливать:
Встреч тех немного таинственных,
Любви зелёное марево...
Нисколько не стесняясь, Марина тут же спросила о моем отношении к ее стихам.
– По-моему, у тебя глубоко личностные стихи! – только и смог выдавить из себя я. Чем глубоко личностные стихи отличаются от неглубоко личностных, до сих пор не знаю.
Марианна вскоре со всеми попрощалась и поспешила домой.
Вечером следующего дня мы встретились в гостях у Виговского. Мы сидели в мансарде и пили чай. Олег курил у окна сигарету, я размышлял, развалившись на диване.
А Маринка, похожая на взъерошенного воробья, сидела на стуле у противоположной стены и вдохновенно болтала, то и дело прикрывая ногой дырку на чулке. Наконец я отобрал пару стихов и протянул листы Виговскому, сказал, что эти – хороши. Виговский согласился….
Осень…
Асфальт заштрихован лужами.
Ветер сносит
с деревьев веснушчатых
листву.
Тычут
землю
дожди, листопады…
Нынче
снова с тобой рядом
к ним не приду…
Кличут
не нас уже
алые всадники,
В души
врываясь на полном
скаку!
Время киснет,
И нынче…
Нынче все дворы, палисадники –
Это кладбище листьев,
ушедших
в мою
тоску.
***
Окно осеннее – пыльной гравюрой:
Редких деревьев скрыты лики,
На тусклом асфальте оставлены урны
Громкими, но необязательными выкриками!
Перечеркнуто веток рвение,
Изодраны порывы худых этих рук,
Ты не со мной. И душа тенью
Прикасается ко всему, что вокруг.
Порастеряны сокровища несметные,
А иные у ступеней лежат понуро,
И, горбатясь намеком силуэтным,
Переломаны качели на гравюре.
Незаметно Марианна влилась в нашу мужскую компанию. Лучшие ее стихи были включены в первый наш сборник («Кожаная флейта») и манифест.
Как-то через месяц после нашего знакомства Марина пожаловалась мне, что с нею почему-то не поздоровались Вадик и Шевкет. В то время они сильно походили на глухарей, случайно встретившись, сходу погружались в свои прожекты, абсолютно никого не замечали. Мне этот факт очень расстроил, и я немедля пожурил приятелей. Меня услышали, и статус Марины был восстановлен. С тех пор Панфилова занимала лучшие места на всех сиамовских выступлениях и пирушках...