© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik
ДУНАЙ-ДУНАЙ
Психолирический мюзикл в 12 видениях
Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/848
ВИДЕНИЕ ДЕCЯТОЕ. ЦИРК. ЦЕРКОВЬ. СЕРДЦЕ
Декабрь
Вена / Австрия
БРАТИСЛАВА – ПОЖОНЬ – ПРЕСБУРГ
Выше, выше взбирается пароход по реке, воду колёсами борет, ледостав одолевает. Движется, сражается, не замечает берегов лесистых, чуть заснеженных, слегка заинеенных. Никто ничего не замечает, каждый о своём печётся. Капитан Флориан час-другой покапитанит – и за коньячок, ни на Коталин, ни на Липу и не глянет. Коталин тигра Флориана полдня пошколит, да и даст покой зверю. Мелькнёт в вещем зеркальце, спросит на всякий случай:
– Ну что? Ну кто у нас тут самая-рассамая?
Помолчит зеркальце, словно плечами пожмёт – да какие ж у зеркальца плечи? – спросит огошенный читатель. – То-то, что нет никаких у зеркальца плечей. И нет у него никакого для Коталин ответа. Шипнёт рыжая, сыпнёт на глупое безмолвное стекло серебристого порошочку. Сыпнёт, нюхнёт, да и швырнёт стекляшку на подушку, сама на палубу высунется – ветерком речным, студёным освежиться:
– Фр-р-р...
Озирнётся и безразлично у г-на Звержа поинтересуется:
– Это что за трущоба за бортом?
Приобидится тишайший Зверж:
– Ну, знаете... Ну, знаете что? Знаете что!
– Не знаю что, – кинет надменно Коталин. – А что?
Серчает беспомощно Зверж:
– Ну, вы всё-таки... Ну, это всё-таки! Как-никак столица! Между прочим!
– Чего?
– Чего – «чего»?
– Столица чего, говорю?
Достоинства напустит Зверж:
– Столица моей страны, говорю!
– О, столица Звержляндии?
– Ну, вы всё-таки... Ну, это всё-таки! Это Братислава – столица Словакии... А позади – моё родное Комарно.
– Это что за новость?
– Словацкий город Комарно.
– В смысле – венгерский город Комаром?
Духу наберётся Зверж:
– Вот венгры всегда похваляются, будто у вас все слова венгерские.
– А кто-то сомневается?
Разгневанно подбоченится Зверж:
– А ваше якобы венгерское Комаром – от словацкого «комар», что и значит по-нашему комар. А по-венгерски оно ничего не означает.
– Ой-ой-ой: комар! Вот это зверь, вот это Зверж!
Покраснел Зверж, чуть увеличился и зазвенел:
– Ну, вы всё-таки... Многое вам тут позволяется, у вас, видите ли, крупный хищник... Но всё-таки вам не позволяется...
– Нет?
– ...затрагивать фамилию... древнюю фамилию! Красивую фамилию!
– Это какую?
– Ну, вы знаете... Ну, это всё-таки! Зверж!
– Ах, вот оно что, пан Комарж!
Победоносно носом пронзает воздух внезапный Комарж:
– А вы в таком случае – пани Тигрж! Хи-хи... Да, пани Тигрж! Именно, пани Тигрж!
Улыбается притворно приторно внезапная пани Тигрж:
– Не стоит так пискливо ржать, прекрасное имя – Тигрж! Я им горжусь. Да, именно, что именно, пан воспитатель малых звериных форм! Кстати, а что это – малые формы? Наверное, комары?
– Ну, вы знаете... Ну, это знаете! – зудит задето Зверж.
– Конечно, комары. Так они ж только летом бывают. А так их не бывает. И Звержландии вашей не бывает.
– Зато есть Словакия. И вы на её земле...
Ещё слаще улыбается Коталин:
– Не-ет, пан Комарж, я на воде. Я на венгерской реке Дунай. Древней и красивой.
– Это словацкая река и словацкая столица: древняя и красивая Братислава.
– Где? – не понимает Коталин.
– Там! – взлетает над палубой Зверж-Комарж, носом воздух пронзает в направлении правого берега.
– Э-э-э... – прищуривается Коталин. – Вижу нашу старинную Пожонь.
– Жопонь! – нежданно впивается комарик.
– Может и Жопонь. С тех пор, как это ваша столица. – Прихлопывает комарика пани Тигрж.
Доносит ветерок трубочный дымок, доносит докторское снисходительно-энциклопедическое:
– Город Пресбург – на местных наречиях «Прешпорек», «Братислава» и даже «Пожонь». Из твоих утрат, Флориан фон Габсбург, эта дунайская провинция, во всяком случае, не главная.
ВАРАВВА В СЕРДЦАХ
Хмыкнет капитан, рукой махнёт на утраты. Посмотрит озабоченно доктор, очки поправит. Не смотрит Коталин в сторону капитана, не отрывает капитан глаз от желтоглазого коньяка. Вообще никто ни на кого не смотрит, одному доктору приходится за всеми приглядывать – в силу профессионального долга, да ещё бабушке Вассе – ей не то что приходится, а так: не присмотришь за ними – Бог весть чем кончится... Вот взять Варавку: и с детства-то был не подарок – о-хо-хо! – а после Белграда так и зверствует. Настоял, чтобы стерилизовали все малые зооформы, начиная с любимой морской свинки г-жи Зверж. Дрессировщица в слёзы, а он ей: «И нечего сырость на борту разводить. Это ведь пока не вас или вашего супруга». Супруг ему: «Ну, знаете... Ну вы это!» А Варавка: «Я сказал «пока», г-н Зверж». Но это что ещё – только слова, а вот на днях в Комарно, когда белый клоун Бо явился на репетицию под вот таким шофе с шлейфом и не смог проехаться стоя верхом на чёрном Жо, так Варавка как гаркнет: «Не можешь быть наездником – так будешь кобылой!» Поставил бедолагу раком, шлёпнул ручищей по заднице, и гыкнул на чёрного Жо: «Эй, вороной, объезжай блондинку!» А негр-то так именно и понял, крякнул и уже давай было выполнять, как вдруг из-за цилиндра: «Фас, Дези, куси грубияна!» Дези и рада стараться, забавная такая, чуть чёрное удище не откусила арапу, если б тот её сам не загрыз. Звержиха-то бегает кругом, как собачка, визжит, а чёрный-то встал, застегнулся и обиженно так: «Нет, г-н директор, в контракте это не написано». А Варавка хохочет: «Там ещё не такое написано! Там написано: ещё раз повторится – так повторим номер на публике». О-хо-хо, какой сердитый... А сердце всё-таки золотое, только кто ж это кроме бабушки чувствует! А помрёт старуха – что с ним будет?
ДИВЕРТИСМЕНТ
Мороз в Вене, солнце над замком Зильбербрунн отражается в ледовой скульптурной композиции на островке посреди открытого дельфинария. Нет-нет, да и капнет с трезубца ледяного Нептуна, с хвоста нереиды, с тритоновой трубы. И тут же застынет капля, серебряной брошкой станет. Выстроилась на скале посреди бассейна Нептунова свита. Здорово поработали скульпторы-ледорезы: сам Нептун на верхушке стоит, бороду взметнул, трезубцем потрясает, на Варавву похож. Одна из нереид на брюхе лежит, хвост высоко держит, и торс хвосту вровень, как Липа на арене ещё до того. А один из тритонов правою рукой раструб поддерживает, словно скрипку за горло, а пальцы левой мундштук сжимают, как смычок. И сам тритон притом на нереиду смотрит – ни дать ни взять Герцович на Липу. А подножие той скалы в подогретом бассейне купается.
Двумя летучими рыбками взмётываются из воды внезапные – не ледяные, живые – девушки-игруньи. Распростёрты руки – не то взлететь, не то всех тут обнять: от первого ряда, что прямо у воды, почти вровень – до десятого, откуда видно, как воспаряет каменный орёл о двух головах над высокими воротами Зильбербрунна прямо к морозному солнцу. И само солнце – словно ледовая скульптура сребролукого Феба-Гелиоса. Мечет он стрелы-лучи – собрата Нептуна растопить хочет. Хочет, а не может: не горячи стрелы-лучи – льдисты, как иглы инея. Но упорен бог-стрелок: одна за другой накаляются в скором полёте стрела за стрелой, вонзаются в лёд, и вот уже падают капли с Нептуна. Падают капли в бассейн с девичьих лбов и плечей, падают, не взлетев, девы в воду, едва выдохнув тёплый пар. А из воды вместо них взмывается пара дельфинов, так, словно там, под водой превратились пловчихи в дельфинов мгновенно. И расходятся в две стороны два колеса: дева – дельфин – дева – дельфин. Цирк да и только!
Но это ещё не тот цирк, не наш, не с «Венца Дуная». Наш цирк с этим, дельфиньим, просто в совместной программе сегодня выступает. Не май месяц на дворе, вот уже Рождество завтра, так что зрителей зазывать на набережные теперь не приходится. А здесь, у открытого бассейна – иное дело: тут рассаживаются жители и гости предпраздничной Вены, как на небольшом стадионе. И надо сказать, больше гостей, чем жителей. И больше далёких гостей.
Смотрите, вон там, наверху в правом секторе пара старых журавлей из Оклахомы угнездилась, перелетев океан – восхищённо подталкивают друг друга крыльями в бока:
– Look, Sarah, such intelligent fish!*
– Это не рыбы, Джек, они умнее многих людей.
– Oh, yeah! – С нешуточным энтузиазмом кивает старый журавль.
В средних рядах всех неотрывнее и самозабвеннее заходится птичьим базаром стая арабских грачей:
– Р-ра... М-ма! Кх-ха? Ннараббак, как интересно: сначала дэвушка, батом дэльфин!
– Да? А шьто ты думал: сначала дэвушка, батом Махмуд?
– Тихо! Ваэлла буду бить!
– Рра! Н-на...
Тао и сяо, и повсюо – жутко плиссюленные лягушки – Шан-Хай, Тай-Вань, Ха-Эы-Бин:
– Вя-а мань?
– Цзэнь!
– Цзэнь ли?
– Пу цзэнь – чжень!
– Ман да хуэй.
И не поймёшь, нравится им представление, или так сяобэй, или речь вообще не о том.
Грызут коричневые корешки, покашиваясь на бассейн, толстенькие, с плоско нарисованными личиками, пожилые рыжие корейцы – крашеный кролик.
Удивится иной читатель: как это авторы всё знают? И самонадеянно отличают корейских туристов от китайских предпринимателей? А запросто – надо только секрет знать: у этих та-кой прищур, а у тех – вот этакий. И прикус характерный.
Жужжат шмели-бразильцы:
– Mira**, Жоау, какое в Европе смешение рас.
– Каражу***, Жузэ. Но какой дьяблу затащил нас в этот рефрижерадOр под небом!
И трещат усатые кузнечики-мехиканос:
– Гратис – почему не пойти?
– Си****, Хорхе, считай, что детство тебе приснилось.
Басовито повизгивает на возбуждённых сынков отец семейства человекообразных из Зимбабве:
– Баб вы белых не видали?
– Зима, мбана, в саванне, а белы бабы голы!
Венскими вальсами разливается парковый оркестр с подиума, что за бассейном, за ледовой мифологической группой. И так-так-так тактом шёпот слышится:
Раз-два-три, здрав-стуй-те,
На-ше вам с кис-точ-кой,
С тру-бо-чкой, с кру-жеч-кой,
С де-воч-кой – вальс!
Это, каблучком отстукивая правильный ритм, парок морозный выдыхает Штраус:
Eins-zwei-drei, рас-тво-ряй,
Рас-тфа-три, рас-тфо-ри,
Все две-ри – ство-ро-чки,
С ле-дя-ной го-ро-чки
Ска-тить-ся – was?
За бассейн уходят от представления два марсианина-японца: все эти номера и многолюдье только мешают фотографировать ледяных нептунов-тритонов. Точно обидевшись на японцев, насовсем уходят под воду дельфины и пловчихи.
Снегурками румянятся три лебёдушки-шипуньи из польской Кшишталёвей Воли. Ночным лемуром пучится чернооко индийский гость в чалме. И угощает его домашним пирожком сгорбленная старушка-игрушка в вытертой чёрно-бархатной шубейке:
– Съешьте пирожок! А то ведь Варавке пекла, а он, сорванец, с утра ни макового зёрнышка – и сразу за свои фокусы.
Бесстрастно отказывается индийский гость: этот небось не с утра, а чуть не с роду ни рисового зёрнышка – на то и йога.
А посреди – но точно в отдельной ложе – седой элегант отрывает от глаз миниатюрный, слоновой кости, бинокль и с лёгким поклоном вручает его бледной даме в чернобурке.
Ну и ещё пожилой венец в очках – сидит, строго веселится (“Ich bin hier zum feiern!”******).
МАСТЕР ОРИГИНАЛЬНОГО ЖАНРА
Смолкает венский вальс, прервав каблучный стук, уносит венский стул в бессмертье Штраус. Залязгали – чуть-чуть, точно колёса поезда в начале пути – сверкающие солнечно-звонко-морозные тарелки. Щёки надувает – задувает в трубу ветер-духовик, и вдруг онемевает.
Перед бассейном откуда-то – будто из воды – возникает Варавва: чёрный фрак, красная борода, белый ворон на плече. Присвистнули арабы, насторожились чёрные мамбы-зимбабвы.
– Лянь-цань... – невозмутимо помяукивают плоские лица.
– Meine Damen und Herren*******! – Перебивает разноязыкий вавилон незримый конферансье, – Впервые в нашем городе... два в мире, один в Европе... Wundermeister********... потомственный чародей... Ваши аплодисменты! Соперник прославленного Дэвида Копперфилда... Маэстро... Нет, я не в силах перекричать такие аплодисменты... Короче, перед вами... Hochstpersoenlich... собственной персоной... Маэстро... Маэстро... Ва – ра – вва!
Не кланяется Варавва, надменно не видит публики. Шевельнул плечом, где белый ворон восседал, – чёрным стал ворон.
Присвистнули арабы; замерли, словно журавли вдруг в полёте, американцы; зашелестели встревоженные паненки.
И только:
– Бяо дунь?
– Нюнь пэй! – Как ни в чём не бывали китайцы.
Хлопнул в ладоши Варавва, точно бичом щёлкнул, точно притянул к себе, точно стропами парашют, – весь амфитеатр.
Враз заглох Вавилон. И стал Варавва колдовать. Чёрного ворона превратил для начала в красного петуха, петуха – в жёлтого цыплёнка, цыплёнка накрыл цилиндром, цилиндр поднял – там яйцо. Здоровенное.
– Яй! Мбуни! – радостно заорал зимбабский пацан.
– Да, – солидно пояснил белому соседу чёрный отец семейства. – Мы это видели, мы знаем, мы не удивляемся, потому что это яйцо мбуни.
– Was sagten Sie?********* – слегка отшатнулся сосед.
– Хи! – доволен африканец. – Мбуни!
А Варавва добыл из фрака топор да как рубанёт по скорлупе. Треснуло яйцо, развалилось, а там ни белка, ни желтка, а малая звероформа:
– Тяв-тяв!
Подпрыгнул чёрный пацан:
– Как? Мбуни!
А болоночка с розовым бантиком – тяв-тяв! – бегает по рядам, на Варавву оглядывается, за собою ведёт, как на охоте. Остановилась возле лысого мехиканоса:
– Тяв-тяв!
Тут как тут Варавва: серьёзен, суров:
– Сеньор, вы похитили мою зубную щётку!
– Que me quiere ese hombre?********** – растерялся кузнечик.
– А вот это хочу! – рокочет грозно Варавва и добывает зубную щётку из-за пазухи оторопевшей жертвы.
Подымает щётку над головой:
– Видали? Обокрасть хотел! Polizei! Wo ist denn Polizei?!***********
Не видать полицаев, хохочут арабские грачи:
– Болидзай, болидзай! – кричат, друг друга за шивороты хватают.
И шмели с кузнечиками – мехиканос-бразилейрос – жужжат и стрекочут, и сам обвиняемый уже смеётся:
– А может, это моя щётка! А кто докажет? Donde estan los policiacos?
И сама полиция – он и она – смеётся, в сторонке у оркестра скромно и бдительно стоя. И китайцы посмеиваются, да только Бог весть чему – своему чему-то, чего так просто не схватишь:
– Мао мао шэн хо хао.
А Варавву дальше болоночка повела, к паненкам, что из Кшишталёвой Воли в Вену на Рождество погулять закатились. За ручку одну девчонку Варавва берёт, а та к подружкам прыскает:
– Co ten Barmaleusz chce?************
А Бармалей по складам ей по-немецки:
– Как тебя зовут, дочка? Кася? Ты видела, Кася, как меня сейчас чуть не обокрали? Тут, в столице, с этим лихо. Посоветую по-отечески: всё своё носи с собой. Что? Так и делаешь? А это что?
И вытягивает из-под чёрного фрака розовый бюстгальтер, и публике:
– Это как понимать?
Вспыхнула Кася – и наутёк меж рядами. А Варавва ей вслед:
– Дочка, куда ж ты? Забери свою горжетку, а то меня полиция арестует и спросит: это у вас откуда? это вам зачем?
Спрятав лица в колени, давятся смехом Касины колежанки. Ходуном ходят ряды, где арабский птичий базар.
– Shame on you, Jack!************* – поджала губы на хохотнувшего было мужа журавлиха Сара.
Усмешливо вздыхает, головою качает бабушка Васса, к чалме адресуется:
– Ну, Варавка, ну, хулиган! Но вы не подумайте, что он какой-нибудь охальник: он в душе очень приличный, скромный. В том твоя беда, говорю ему, что люди-то не видят, какой ты, и так и думают.
Сочувственно качается чалма.
Грызут и грызут своё кроличье крашеные корейцы.
Бежит болоночка меж рядами, от китайцев с корейцами инстинктивно сторонится, да куда ж от них денешься – эпоха такая. Только в первом ряду белёсо и безопасно: там элегантнейшая пара – седобородый барон и чернобурая дама, ещё и с биноклем слоновой кости. И сосед у них солидный – пожилой такой, строгий, в очках, на контролёра похож («попрошу предъявить!»). Такие собак не едят – это точно!
НЕСОМНЕННАЯ УЛИКА
И ставит болоночка лапки даме на колени:
– Тяв?
Усмехнуться изволила незнакомка. Подошёл Варавва, цилиндр приподнял, глаза приподнял… обомлел.
Десятью рядами выше ахает бабушка Васса в ухо индусу:
– Она-а-а… Прямо с портрета… Из-за неё, змеи, он как отравленный ходит!
А дама из-под шляпки, из боа глядит Варавве в лицо с бестрепетным вызовом:
Бог весть где и в котором году
Я к тебе веселиться приду
И скажу: коли, братец, не лжёшь,
Покажи, где лежит вострый нож.
Снял Варавва цилиндр, размашисто раскланялся. Краем губы усмехнулась дама. И под руку седого элеганта взяла. Покраснел Варавва, как его борода. Серьёзно кивает Варавве седой.
Что-то не то в цирке. Уже минуту ждёт народ продолжения действия, а действие не продолжается.
– Ннараббак! Баджему стоим? – Взрывается Махмуд.
– Мистер, дальше! – Кричит чёрный пацан. – А то они всё спрячут…
– Уходим, Джек, – пожимает плечами Сара. – Это цирк или мелодрама?
– Кунь лунь хуэй, – беседуют китайцы. – Тянь шань гуэй.
Обошли уж бассейн марсиане-японцы, все ледовые изваяния отщёлкали, глядь, а тут новая композиция леденеет: Варавва с цилиндром наотмашь и старинная пара об руку перед ним. Подбежали резво инопланетяне, мыльницы наставили: клац-клац-клац – кланяются часто, лыбятся зубасто, Варавву отсняли:
– Данаке!***************
На даму навели – да не тут-то было. Раз – и вуаль на лице, два – выпрямилась кипарисом, три – удалилась вверх по рядам:
Раз-два-три
Раз-два-три
Раз-го-вор
Ни о чём
Во-ро-шить
Ста-ри-ну
Ни к че-му
Нет!
Ушла дама. А кавалер остался на поле боя.
Вернулся в себя Варавва, цилиндром на японцев махнул – и нет японцев. Заревели обрадованно арабы:
– Вах, какой джинн! А можешь назад вернуть?
Замахнулся Варавва на воронью ораву. Смолкли крикуны. Пала тишина. Только кролики корейские – крак-крак – зубками работают.
И – тум-туби-тум – заговорили ударные. Надевает Варавва цилиндр. Тум-туби-тум! – громче-громче-громче! – обрыв… Вспышка – и тишина. Молнией сверкнул Варавва в седого барона. Не моргнул седой барон – сидит неуязвимо. И даже говорит:
– Ну что ж вы, г-н фокусник? Вы же не электрик. Лучше найдите у меня одну вещь.
И резко оркестр:
– Тр-р-р-р!
Дрогнул Варавва. То красен был – бороде вровень – тут бел стал:
– Нет у вас такой вещи, сударь!
А барон – хо-хо-хо!:
– Именно, что есть! И знаете – какая?
Собрался Варавва:
– Ха! Конечно, знаю! Потому что она у меня… Серебряная, с крылом.
Давно отлетели журавли оклахомские. Скучают охламоны-грачи. Напряглись, горячее почуяв, бразилейрос-мехиканос.
Капризничает юный зимбабвиец:
– Папа, мбана, домой! Холодно и скучно…
Холодно и скучно нижнюю губу выпятил барон-элегант:
– Серебряная и с крылом, говорите?.. круглая? и это всё, что вы знаете?
Жарко оскалился Варавва:
– Я всё про неё знаю! Не круглая. Овальная. И главное – с изумрудным глазком!
– Ну да, – соглашается элегант, – серебряная овальная полубабочка с крылом и глазком. Именно – она у меня.
– Ах, так?! – челюстью щёлкнул Варавва. – Ну, так вот!
Рванул чёрную бабочку с шеи, расстегнул душу и достал с груди серебряную бабочку, на серебряный овал плоско налепленную, с глазком-изумрудом, а единственное крыло из овала вырывается. Поднёс на ладони под нос барону:
– Видал? Так больше не увидишь!
Спрятал бабочку за пазуху, застегнул душу, стоит-наглеет.
– Э-э! – Вскочил барон. – Да ты украл её у меня, циркач!
– Тру-ру-ру-ру! – заговорила труба.
Нагнул Варавва лоб – сейчас боднёт обидчика или головой зубы вышибет. А соперник словно снял перчатку и сейчас бросит вызов. Только потому сдерживается, что не по чину ему с циркачом. И замерло всё, как на снимке, японскою мыльницей оэкраненном.
– Фи-у-а, маара-дхана, рама-бхута… – заколдовала флейта.
И гость индийский, лемур ночной в чалме, р-раз – и перенёсся из верхнего ряда в первый:
– Бхаратья! Оба вы ошибаетесь. Потому что вы ослеплены неведением – авидья. Каждому кажется, что другой похитил его достояние. И все религии так, и все народы так. А между тем…
Смотрят драчуны на миротворца – не понимают: а этот ещё причём? и что несёт? А между тем:
– … у каждого из вас есть эта вещь. Вернее, половина вещи…
Уловил барон, за пазуху руку сунул – вынул руку – ладонь развернул: пуста ладонь! Бледен стал – бороде вровень.
Преспокойно кивает чалмою лемур:
– … Но обычным зрением этого не видно. Двуглазость обрекает двуглазого на вечное противоречие: разделение левой и правой стороны вещей.
И бабушка Васса, громко:
– Вот послушай, внучек, мудрого человека. Бабку не слушаешь, так хоть от чужого поучись. Я ж тебе тоже так говорю: справа-то у тебя всё хоть куда, а люди-то слева судят.
Фосфорически пучатся очи лемуровы:
– … И только третий глаз, открывшись, синтезирует левую и правую иллюзии в единую реальность. Практика мхарабурти позволяет…
Язык обрёл барон:
– Прекратите тарабарщину! Нет никакого противоречия – циркач её украл.
Горизонтально кивает лемур, третьим глазом из-под чалмы посвёркивая:
– … практика мхарабурти позволяет увидеть, как два часа назад вы меняли фрак, потому что ваш слуга Курт залил ваш фрак вином Bordeau Rouge, и вы забыли вещь во внутреннем кармане того фрака. Внутренняя карма фрака соприкоснулась…
Готов отступить барон, да Варавва не готов:
– Нет уж, сударь, поясните почтеннейшей публике – кто у кого что украл. А то вы как наш Белый Бо: украдёт, спрячет да и забудет. А Чёрный Жо его за это по арене поджопниками гоняет. Да, meine Damen und Herren, поджопниками.
И – во мгновенье по мановенью вернувшись в верхний ряд – договаривает индей-чародей:
– … карма фрака соприкоснулась со внешней кармой овальной серебряной полубабочки и втянула её в кармическое поле. Но вы ещё не можете это воспринять. Действуйте же, как диктует ваша природа, неозарённая лучами учения Марамузды.
И задействовал каждый по природе, кто по карме, а кто и по инструкции – jedem das Seine****************. Взлетел над сединою барона Вараввий кулак в рыжей щетине. Взлетел – и замер. За плечо заломилась рука, рукою закона остановленная. Полиция-то – он и она – уже не стоит скромно и бдительно в сторонке, а энергично вмешивается, защищая порядок:
– Halt!*****************
Не успел Варавва опомниться, как левой рукой сбил фуражку с полицая. Не успел осознать, как лежал уже у скамьи первого ряда, подножкой полицай-девицы подрубленный. Не успел удариться, как стоял уже, крепко с двух сторон схваченный и наручниками окольцованный. Кивает строго-одобрительно пожилой в очках:
– Давно пора пресечь.
Не согласен барон-элегант:
– У нас частный разговор. Зачем полиция?
– Полиция затем, – поясняет полицай, вновь надевая фуражку, – чтобы предотвратить назревший беспорядок.
– Jawohl****************** , – подтверждает пожилой в очках и усах. – И вы вправе потребовать от возмутителя по суду возмещения морального ущерба. И стоимости украденной собственности.
– Но у меня ничего не украдено. – Вновь обретает барон углекисло-ледяную сухость.
– Позвольте, позвольте! – удваивает строгость пожилой в очках и усах (похоже, юрист). – Вы сами обвинили и уличили вора, вынудив его показать похищенное. Описание которого перед этим дали вы оба. Поскольку оба описания точно совпадают, а описанная вещь оказалась у него, то несомненно, из вас двоих похитителем является именно он. В противном случае с вашей стороны это равносильно признанию.
Мотнул фуражкою полицай, стряхивая паутину парадоксальной логики:
– Дело не в этом.
И официально Варавве:
– Вы задержаны за оказание сопротивления полиции при вашем задержании и будете доставлены в отделение.
Примчалась на помеле бабушка Васса:
– Нельзя его, г-н полицай! Он у бабушки один, и сердце у него совсем разбитое. А кто виноват? – Схватила полицая за дубинку. – Вот вы его там бить собираетесь, а бить-то надо её, змею ядовитую. Только её ж не достать, уползла уже к себе на портрет!
Отцепляет бабушку от дубинки полицай-девица:
– Всё будет в порядке, фрау. Закон разберётся.
И строгий, в очках и усах, подтверждает:
– Несомненно, сударыня. Учтите, что зря у нас не задерживают.
– Варавка, Варавка! – Рыдает бабушка. – Вот и доигрался, вот тебе и фокусы!
И уже девице полицейской:
– Его ведь улица воспитала! Справа бабушка, а слева-то улица… В Белграде так: за себя не постоишь – затопчут! И правильно, я ему с детства: не всегда бабка заступаться будет, умей и сдачи дать. Вот умрёт бабушка – и погоришь…
Молча бычится арестант. Под руки его берут полицаи – он и она – и уводить ведут. Но не такова бабушка Васса, чтоб на её глазах внучка в обиду. Ринулась-кинулась старушка на полицаев – правой на него, левой на неё! Да оскользнулась… И височком о скамеечку насмерть забилась:
– Погорел ты, Варавка, эх!
И строго заметил на это пожилой, в очках и усах (похоже, юрист):
– Непорядок, однако! Имеется тут или нет, я спрашиваю, лицо, ответственное за уборку льда? Кто ответит за несчастный случай?
Уж не знаем, кто должен ответить за несчастный случай. Думаем – случай. Или рок.
Пустеют ряды, и вот уже пустует амфитеатр. Не видать в бассейне пловчих и дельфинов – да и были ли? Может, это фокусник напустил туману зрителям в глаза, пока была его воля? Близится полдень, силится зимнее солнце растопить ледяных нептунов-тритонов, падают капли в пар бассейна. Сиротеет на скамейке пакетик из-под перченой корейской капусты, а в нём – розовый бантик болоночкин. Аккуратные, черти!
ОТПЕВАНИЕ
Смиренно величается на окраине Вены сербский православный храм. Смиренно величается во гробе новопреставленная старица Васса. Да, читатель, умерла бабушка Васса. Умерла в одночасье. Не оттого, впрочем, умерла, что внучка забрали. Скажем уж по секрету: не впервой это бабушке. То есть, умирать-то впервой, а что внучка забрали… Чего на веку не бывало, э-хе-хе! А только капля и камень точит. Говорят в Сибири: 40 медведей ты убьёшь, а 41-ый убьёт тебя. Так вот и люди: поживут-поживут и умирают.
Хорошо ещё, что не в Индонезии пришлось помереть старухе, не в Занзибаре, а в таком городе, где и православные люди живут. И умирают, конечно. И храм православный на такой случай имеется, причём даже сербский. Так что будь, бабушка Васса, как дома.
Два придела в храме, два нефа, два корабля. Оба на месте стоят, а теперь в разные стороны плывут. То есть разными путями в одно небо. В правом приделе молодой безбородый батюшка деловито рабу Божию Вассу отпевает, так начинает:
– Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков!
Ближе всех ко гробу внук стоит – краснобород и суров – стоит и всем лицом говорит:
– До чего ж это надо быть… чтобы теперь Его благословлять!
По другую сторону Липа плачет, а на Варавву взглянет – ужаснётся, двоеперстием перекрестится. А Липу под локоть друг поддерживает: чёрный сюртук, чёрная шляпа, стоит – не крестится. А вдалеке, у колонны, – белый китель, чёрная лента: пришёл капитан проводить в последний путь старую женщину, ибо все, кто на борту, являются семьёй капитана. Траурен Чёрный Жо, почернел Белый Бо. И только рыжая грива Коталин вдалеке мелькнула – или то адов огонь на фреске о Страшном суде – свят-свят-свят! А дальше – люди разные, большею частью сербы православные.
– Яко несть человек, иже жив будет и не согрешает…
Знает Липа эти слова, слыхала не раз, и когда бабушку Неонилу в вилковском храме, и дедушку Анемподиста, и тётушку Феодору… Слыхала, да никогда не вдумывалась.
А тут: «жив будет и не согрешает»… Ведь и правда, не бывает такого человека. Вот и ты, Липа: почему никогда не вдумывалась? Почему маменьку Федосею не слушала?: «А говорила тебе: враг рыщет, как тигр по пустыне, ищет, кого пожрати. Говорила: зазеваешься, дура, а враг тут как тут. Разинет пасть грозящу – и камо убежиши! Что? Не знаешь «камо»? А враг тебя, дуру, не спросит. А скажет: «А кто маменьку не слушал? А кто в пост шоколадку молочную от щепотника принял?» И всякий день смеялась, а не смеялась – это ещё когда маменька не видела – так всё равно лыбилась, дура! А Христос-то ни разу не засмеялся, нигде такое не писано. Плакать – плакал, значит это не грех. А Василий Великий смехотворство начисто запретил. А тебе только палец покажь, и сразу хи-хи. Вот, погляди на палец. Ну, что я сказала – вот те и хи-хи».
Пылится толстый луч сквозь оконный крест. Остро смотрит Христос с иконостаса, вопросительно – Божия Матерь. Ни на провожающих, ни на покойницу не глядя, гласит профессионально безбородый батюшка:
– И сотвори ей – ве-ечную память!
И вступает с клироса внезапный хор:
– Ве-е-ечную память…
Тошно Липе, томно Липе, в очах тёмно Липе. Почуял друг в чёрном, как тяжелеет Липа. Отвёл её потихоньку от гроба, а там и на паперть, на воздух морозный. Легчает Липе, яснеет в голове и в глазах. Иди, Герцог, пусти, друг, я уж как-нибудь дальше сама…
И повернулась опять ко входу во храм, и перекрестилась двумя перстами по-вилковски, по-липовански, и вошла с поклоном в левый придел.
ИСПОВЕДЬ
Тёмен левый придел – неф – корабль. Правый – прямо в небеса душу рабы Божией Вассы везёт. А левый – пока в объезд, по земле Липину душу повлёк. Немногочисленно мерцают свечи, невразумительно бормочет чтица, невидимо взирают строго сочувственные лики с образов. И возникает из храмового сумрака старец, и светится серебряно риза, и светится серебряно длинная узкая борода:
– Подойди, дитя, не бойся. Что же ты стала?
И улыбаясь на мгновенье, вознёс десницу с епитрахилью – длинной широкою лентой:
– Исповедаться тебе надо, так, дитя? Так.
И внезапно внятно проговорила чтица все молитвы перед исповедью. И – на знакомом церковно-славянском с непривычным выговором – произнёс священник главную молитву:
– Помни, дитя, что пришла ты во врачебницу: да не неисцеленна отыдеши. А если что утаишь, грех на тебе. И я свидетель перед этой иконой твоему покаянию.
И указал рукой на Христа распятого.
Грузно опустилась Липа на колени, накрыл ей старец голову епитрахилью – длинной широкою лентой:
– Знаешь грехи свои, дитя?
Молчит Липа, заповеди вспоминает. И по маменькиным прописям начинает:
– Согрешила… прости мя, честный отче… согрешила… честный отче…
Прижал Липину голову ладонью «честный отче»:
– Эти знаешь. А по делу?
Всхлипнула Липа:
– Я… липованка… и не должна… к вам… и этим согрешила.
– Так. Ещё?
– От маменьки убежала… с чужими живу… скоморошничаю – в цирке играю…
– Так. И?
– И… от чужого невенчанно понесла.
– И всё?
– И люблю его… больше… больше всего.
Вздохнул облегчённо:
– Во-от. И каешься в этом?
Вздохнула сокрушённо:
– Н-нет…
Помолчал, помолился. Заговорил:
– Вот что, дитя. Не в любви грех. А то, что «больше всего» - то не крушись. Откуда ты знаешь, в чём – или в ком – явится тебе (– шёпотом) Бог… Не всякому даёт Бог полюбить сразу Его Самого, без посредства. Вон, в том приделе – слышишь? – закончили отпевать. Это значит – душа прямо к Богу пошла. И там уж Ему виднее, если кого она любила, то Его ли она этим любила. А в этом корабле, в этом приделе, тебе ещё плыть… сколько-то… земными водами, потоками, дунаями. И когда доплывёшь, тогда и узнаешь, что ты любила «больше всего»…
И снова ладонью Липину голову прижал:
– Властию, данною мне… прощаю и разрешаю… Целуй теперь крест и Евангелие.
И растворился в сумраке свечном.
СЕРДЦЕ ВАРАВВЫ
Одинок, словно Летучий Голландец, вернётся Варавва на корабль.
Траурно высится «Венец Дуная» над ледовою полосою, что твердеет вдоль берега. Мертвеет на палубе громадный чёрный цилиндр – ещё чернее от рыжего заката. Не рыщет кругом тигр, не ломаются клоуны, не плавает лебедью Липа, не шипит кошкою Коталин, не режет морозный воздух Герцовичева скрипка. И уж конечно, не кудахчет хлопотно бабушка Васса:
– Ах, Варавка, такой беспомощный! А люди-то и не замечают, думают: страшный, краснобородый такой, эх… Бежишь небось к той великохвостке на портрете, а она-то тебя знать не хочет: ушла вот…
Вздрогнет Варавва от голоса покойницы, ступит тяжко на скользкий трап – и, не дойдя до палубы, остановится вдруг и руку за пазуху запустит. Нет, не за сердце схватится – крепко сердце Вараввы. Крепко, да скрипит. Запустит Варавва руку за пазуху, добудет из-под сердца половину бабочки серебряной с крылом и глазком – да и швырнёт в сумерки: прочь!
Войдёт в каюту, света не зажжёт. Раньше портрет светил, а теперь…
– Что? И теперь светишь? Не можешь ты светить. Уйди, Урсула!
Но не Урсула в соболях на портрете – бабушка Васса в чёрной кайме.
* Вот, Сара, какие умные рыбы! (англ.)
** Гляди (порт.)
*** Carajo – чёрт побери! (порт.)
**** Бесплатно (исп.)
***** Да (исп.)
****** Я здесь чтобы праздновать (нем.)
******* Дамы и господа! (нем.)
******** Волшебник (нем.)
********* Что вы сказали? (нем.)
********** Что хочет этот человек? (исп.)
*********** Полиция! Где полиция? (нем.)
************ Где полиция? (исп.)
************* Чего надо этому Бармалею? (польск.)
************** Стыдно, Джек! (англ.)
*************** Сапасибо! (нем., япон.)
**************** Каждому своё (нем.)
***************** Стоп! (нем.)
****************** Так точно! (нем.)
_________________________________________
Продолжение: http://proza.ru/2011/04/01/886