© Dmitriy Karateev & Constantin Mohilnik
ДУНАЙ-ДУНАЙ
Психолирический мюзикл в 12 видениях
Предыдущая глава: http://proza.ru/2011/04/01/811
ВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ. БУДАПЕШТ, ОСЕНЬ
Круги за кругами сеткой
Суживаются до маленькой точки.*
Ноябрь
Будапешт / Венгрия
ВЕТЕР, ШОРОХ, ШАРФ
Бежал Дунай среди лозняков румынских, омывал холмы болгарские, плыл мимо скал сербо-хорватских, заливал пушту – степь мадьярскую, да уж так привык просторы кругом себя видеть, что вошёл в большую королевскую столицу – с башнями, мостами, высокими каменными набережными, огляделся, да и сам подивился: эк, я куда забрался! Знать, я не просто поток воды, хотя и широкий, а река столичная, вроде голубой орденской ленты: вправо глянешь – на горах базилики высятся, влево посмотришь – площади со статуями королей на конях.
Мутился по-весеннему, абрикосово-вишнёвый цвет на боках нёс, в Вилково Пасху справлял, с липованами христосовался; дальше – дробь соловьиная июньская от болгарского до влашского берега по влаге бежала; потом лоснилась туша воды на летнем зное громадною рыбиной, рябью-чешуёю серебрясь; принимала-изламывала глубина зеркальная полосу лунную и полосу Млечную; разбивала глубину зеркальную россыпь метеорная. Шутя, загадывал Дунай падучие желания, да сам со счёту сбивался: столько звёзд падало, что не хватало желаний. Да и не Дунаево это дело – желания желать: человеческое это, слишком человеческое. Дунай не желания – загадки загадывает, в омутах сентябрьских тмится, в утренниках туманных таится, с листопадом братается, одежды опавшие жёлтые, красные на боках несёт.
Вот и листопад пошёл, вот он уже и кончается. Затихают рыжие шорохи, оголяются бурые древесные костяки в парках Будапешта. Налипают платановые листы на гранитно-коронованные лбы Хуняди, Бэлы, Матяша, на монашеский капюшон безымянного летописца.
Темна дневная синева, и не может пронизать её охладевшее позднеосеннее солнце. Отстучали по городским булыжникам, отсверкали влажным кремом ядра каштанов. Хрустят острым ледком высохшие пустоты ноябрьских лужиц под каблучком лёгкой туфельки Липиной. Фру-фру – шелестит белый плащ. Ну-ну – чуть усмешливо взглядывают глазки на вдохновлённого кавалера. А тот, распахнув синий плащ, так и светится распылавшимся сердцем:
– И коли ты спрашиваешь меня… О чём ты спросила?
Липа, ещё усмешливее:
– Какой же ты невнимательный! Я спросила: что тебе больше нравится?
– Ты.
Рассинелось празднично за ресницами, раскраснелось радостно по щекам:
– Это, конечно, правильно… Но я имела в виду: что именно – плащ или туфельки? Ну, как же ты их для меня выбирал, если не знал?
– Ах, вот что! Когда выбирал – они мне ещё не так нравились. Только когда на тебе…
Не дают скрыть блаженное смущение ямочки на щеках:
– Да? Погоди – подумаю… А у меня что больше нравится?
– О! – Под облака взмывает Герцог. – Слушай же.
Parmi toutes les belles choses
Dont est fait son enchantement,
Parmi les objets noirs ou roses
Qui composent son corps charmant
Quel est le plus doux?
– Что-что? – строго пронежничала Липа. – Я такого не понимаю. Мне, пожалуйста, по-русски. Но прилично!
Зафосфорились Герцоговы карие:
– Прилично? Ну что ж:
Среди красот Её телесных –
Очарованья составных,
Среди предметов столь прелестных,
Малиновых и вороных,
Что краше?
– Так это не ответ, – королевствует Липа. – Что же краше?
– Как что?! – всегда готов Герцог:
Так прелести пласты спаялись,
Так слиток обаянья твёрд,
Что самый пристальный анализ
Бессилен раздробить аккорд.
Раздробила Липа каблучком ледовую корочку:
– Аккорды, аккорды… Ты не на сцене и не со скрипкой. А с девушкой и на прогулке. А про анализы вообще пусть доктор Волькенштейн говорит. Я же сказала: прилично!
Парит Герцог:
Едина в сплава полыханьи
И в пятерице чувств – одна.
Есть музыка в её дыханьи,
Благоуханьем речь красна!
Благоухают и краснеют листья, благоухают и краснеют щёки, лепечет на лёгком дыхании Липа:
– Это совсем, церковно получается: «едина», «благоухания честное селение», «чувств просвети простую пятерицу»…
– Именно! – Ястребом сводит круги Герцог:
В день городской, красноосенний –
Ясно, церковно.
Пламя стоит без потрясений
Ровно и кровно.
В красный шарф спряталась Липа:
– Я, конечно, просила… Но это слишком уж прилично. Даже, кажется, не про то.
Пал ястреб на голубицу:
Я люблю смотреть, баловница,
Как, покрова без,
Всё зеркалится да лоснится
Ткань твоих телес!
– Ах, так! – выпросталась из шарфа Липа, сама вся пылает. – Так вот тебе!
Нагнулась, сгребла рыжих шорохов охапку – швырнула в кавалера:
– Будешь? Будешь?
Обхватил Герцог Липу за плечи. Ловко вывернулась девушка – циркачка всё же: один красный шарф остался в руках кавалера. Убежала по мостику на островок, а Герцог за ней, а красный шарф – за Герцогом по ветру.
ПЕПЕЛ, СНЕГ, ДРАКОН
А тот островок – не столь островок, сколь ресторанчик под небом, и солнце его сквозь облачный листопад лениво, по-предзимнему пригревает. Скрипачи сладко-воспоминательное выскрипывают-выпиливают, трубачи зазывно-надрывное утробно вытрубливают. Литавры сдержанно грохают-звякают. Звякают- грохают пивные кружки в весёлой и краснолицей – листопаду под стать – компании:
– Egi segundre!**
– Ну, так и быть: по последней!
И расплатившись-распрощавшись, – Szia sztok!*** – расходятся. А вслед несётся залихватская мелодия:
Szasz forintnok otven o fele…****
Но не пустует ресторанная площадка: вон за столиком у самой оградки седой элегантный – сказать бы, барон, да кто его знает? – с душистой карибской сигарой. Сидит-медитирует в курчаво-серебристую бородку: ностальгически о прошлом, меланхолически о настоящем, стоически о будущем. А вон, у самого входа-мостика, – загадочная дама: вуаль на лице, чернобурка на плечах, кофе на столике. Не откидывает незнакомка вуали, не касается чашки. Не слышит, кажется, развесёлой песни:
Meg oszt mongyok hogy resegesz vagyok… *****
И уже сама музыка, словно смутясь, меняет корчмовую удаль на мягкую вальсовую протяжность:
…………
И льётся Лист сквозь шевелящуюся вуаль листопада. Кивает одобрительно седой элегант, бородкой да пеплом сигарным серебрится.
А прямо посреди площадки – столик под зонтом зелёным, а за столиком-то – Коталин, Коти, кошечкой разыгралась:
– Мур-мур, Флориан, все-то ты моря переплыл, а Будапешта, как видишь, толком ещё не видел.
Нехарактерно растроганно улыбается капитан фон Габсбург:
– Потому и не видел: Будапешт – не морской город, а речной. Как и Вена.
Решительно соглашается Коталин:
– Верно: море нас рассорило – Дунай нас соединил.
– Но море нас и познакомило, – мягко напоминает Флориан, – Триест на Адриатике стоит.
Вспыхнуть и рассердиться хотела Коталин, да не стала. Такой уж сегодня день:
– Да, Триест… Но это не наш город, он так и не стал нашим. Макаронникам достался – ну его!
– Ах, да! – припоминает фон Габсбург, – его ведь ещё прадед мой потерял. Но что нам прошлое, Коталин?
Решительно не соглашается Коталин:
– Нет, погоди, Флориан! От прошлого не отмахивайся, особенно ты. Если бы я всё старое забыла, то не было бы сегодня у нас ни улицы …, ни дворика моего детского с клумбой, забросанной мёртвыми розами. Я их, знаешь, обрывать любила и шипов не боялась. Вечно домой с кровавыми пальцами.
Вдаль – внутрь глядит Флориан:
– Я нырять любил с нашего «Венца Дуная», когда он ещё на почётном якоре в Вене стоял. С открытыми глазами плавал, считал, что я в море. Достал однажды со дна зелёный овальный камушек. Оттёр песком – а там голая голова и буквы: CAESAR… А дальше стёрто. И доктор Волькенштейн сказал тогда: «Хороший результат сегодня, Herr Kronprinz, две с половиной минуты без дыхания – не всякий моряк сумеет! Считай, что эта монета – приз от Римского императора далёкому наследнику. Австрия ведь в истории – II-й Рим. А третьего уже не будет».
– Пш-ш! – Уже шипит немножко кошечка Коталин. – Какой-то зелёный обсосанный леденец… и лысый старикашка полуслизанный. И II-го Рима вашего тоже не было бы без Венгерских королей – вон тех, на площади. Они вам принесли и Карпаты, и Балканы, и Адриатику. А вы не удержали. Последняя попытка – а третьей уже не будет – дарю тебе сегодня мой Будапешт. Держи – не оброни!
И, словно монетку со стёртой имперской надписью, подбросила ввысь бурый каштан. Махом снял капитан фуражку – поймал подарок. Не восхитилась Коталин – только кивнула как должному. Оторвал седой элегант медитативный взор от серебристой бороды, проследил полёт бурого каштана и спрятал взор в нагрудный карман, и словно бы проговорил, не разжимая губ: “Merci”. И покосился через всю площадку на даму, что под вуалью и в чернобурке. А та – хоть бы что: глубоко, знать, ушла. Пригубила Коталин дымящийся шоколад из красной глиняной чашечки. Не пригубил Флориан коньяку – нет перед ним рюмки: не коньячный нынче период в жизни капитанской, а сердечный.
Да и у Коталин, небось, не кокаиновый – капитановый. Откинула рыжую гриву, отмахнулась от Листова вальса – другую мелодию ловит, далёкую, давно не певомую. И всё никак не поймает, а ведь всю юность не расставались. Ох, как бы не расстроиться Коталине: расстроиться – у неё значит разгневаться, а кому это сейчас надо? Такой роковой характер – вы её уже знаете! Но, верно, сегодня и вправду счастливый день. Не можешь припомнить, Коталин? – ладно, помогу! И запенился слух тою самою песней:
…………………………………
Оно? Да уж не другое что! Даже не поверилось, не осозналось сразу, что это «оно» не из глубины всплыло-вспомнилось, не на дне попалось, как мальчишке-ныряльщику римская монета. Нет, извне заиграло и потом только услышалось:
………………………………
Слушай, Коталин, слушай, люби, вспоминай и плачь. А лучше не плачь, а возьми за руку Флориана и пригласи на танец, да, главное, не обернись в ту сторону, откуда оно слышится. Какая тебе разница, кто и на чём играет, и для кого? Какая разница, если всё равно – это для тебя. Но такой роковой характер, вам уже знакомый: конечно, обернулась и видит: играет Герцог – на скрипке – для Липы. Сам на колене стоит, скрипку и смычок выше головы занёс, так что и музыкант ресторанный, чья скрипка, только головою качает от восхищения, и барон-элегант всем видом Герцогову игру одобряет, сигару отложил, медитацию отложил. И незнакомка под вуалью распрямила чернобурковые плечи.
А Липа… Липа танцует! Не по-липовански пляшет, не по-цирковому гимнастится, не как тогда в поединке кроваво воюет. Нет, по камню, по воздуху, по листопаду, по Дунаю ступает. Выше и выше лёгкие стопы Липу возводят, и уже не один Герцог, но всякий зрячий звезду запредельную в личике девичьем видит. И сама Коталин видит её и понимает: правду сказало зеркальце, когда Липу вдруг отразило. И капитан Флориан видит Липу, и музыку слышит, и будет эта музыка для него теперь Липиной. И сам Будапешт, сегодня ему подругой подаренный, уже для него Липин – не Коталинин. Что ж ты, Коталин, вовремя, минутою раньше, эту песню Флориану не спела? Не вспомнила, позабыла, вот и перелетела песня, как птица, на другую ветку, и там пригнездилась.
Опустила глаза Коталин: вот и всё… Вот и весь тебе, рыжая, счастливый день, праздник на твоей улице детской и на клумбе мёртвые розы. Гляди на пальцы: это тех давних царапин кровь. Гляди на Флориана: перед ним уже рюмка коньячная, в рюмке – тех одиноких старинных застолий хмель.
Обернись: уже струится по ветру в шорохах-завесах краснопада красный дракон. Это ищет хозяйку покинутый красный шарф. Вот он падает на голову, вот отбрасывает его яростно Коталин, опрокидывает коньячную рюмку – и тут обрывается музыка – старая, не нужная больше подружка детства, встретишь – не узнаешь. Останавливается Липин танец, и не видна больше за растерянным личиком девичьим звезда запредельная, вспомнишь – не поверишь. Отдаёт Герцович тапёру скрипку, идёт к столику, куда шарф прилетел.
Не видит Липа красного шарфа – видит рыжую голову Коталин. Ах! – побежала прочь: на мостик, в парк, на набережную, на Дунай, на корабль – к чёрту на рога. Хватает шарф капитан Флориан и, словно красного дракона оседлав, мчится на мостик, на набережную, на Дунай – за Липою вслед. А за капитаном вслед – внезапный снегопад. Спряталось в тучу солнце, спряталась в чернобурку вуалевая незнакомка; пали хлопья на серебристую бороду задумчивого элеганта, зашипела гаснущим костром тропическая сигара; высыпались капельки на зеркальце, а между ними – кокаиновая пыльца засверкала.
Втянула Коталин порошочную дорожку, захлопнула зеркальную створку – и бегом на мостик, на набережную, на корабль – за Флорианом. Гуще хлопья, суше снег, немее музыка – уносят музыканты скрипку, литавры, трубу, контрабас в жёлто-тьмяную пещерку ресторана. И клонится в овальном проёме серебристая борода к меховым плечам, к бледному лицу без вуали:
- Szobod lulni?******
Гуще снег, глуше звук, темнее парк. И пропадает в конце аллеи почти уж не видимая спина Герцовича: на набережную, на корабль – да и вверх по Дунаю…
TRАЕCHTIG, SCHWANGER…
Топчется снегопад на пороге жёлто-тьмяной пещерки кают-компании, рвётся внутрь, да кто его пустит?
– Machen Sie aber die Tuer zu, Herr Herzowitsch!*******
– А? – не сразу находится Герцович.
Сбрасывает с головы капюшон, сбрасывает с плечей промокший синий плащ, а потом уж, почувствовав ветер и снег снаружи, прикрывает дверь. И снова в одиночестве остаётся невпущенный в помещение снегопад. А перед Герцовичем возникает бокал белого вина. И смотрит укоризненно др. Волькенштейн, и не слушает взволнованных убеждений г-жи Зверж:
– Нельзя с нею так, она мне – как дочка родная.
А доктор – сквозь собеседницу:
– Machen Sie aber die Tuer zu, Frau Dobu!********
– Что? – сверкнула Коталин Добу. Вызмеилась из замшевого бурого пальто.
Вздохнул доктор:
– Дверь!
– Не поняла вас…
Ворвался, улучив мгновенье снегопад – и тут же был выставлен госпожою Зверж. Притворила г-жа Зверж дверь, и снова на доктора:
– Ведь вы же врач, для вас не должно быть разницы, кто пациент.
– Вот тут вы неправы. Здоровье пациента напрямую зависит от того, кто он.
– Это дискриминация!
Снова: дверь – снегопад. Из снегопада – капитан:
– Мне коньяк – цEлую!
Невесть откуда – глумливая рожа Вараввы:
– Так-то, херр капитан: qui a bu, boira!*********
И словно в подтверждение, опрокидывает капитан в запрокинутую глотку полстакана Hennessy. Не глядит на Варавву, не глядит на Коталин, и что уж говорить о Герцовиче и г-же Зверж, которая всё:
– …Я ответственна за неё, г-н доктор, я вправе требовать!
И доктор, жёстко:
– Вправе – так требуйте. Прежде всего, от г-на Вараввы. А его право – решать. А моя обязанность – руководствоваться интересами пациента, вернее, его здоровья. А интересы здоровья данного разряда пациентов…
И невесть откуда – разбойничья рожа Вараввы:
– Требовать будете от супруга. А я, слава Богу, всего лишь директор. И требую от вас: выполняйте предписание доктора. Доктор сказал стерилизовать, значит – стерилизовать.
Побледнела г-жа Зверж, вынула из-за пазухи сокровище своё:
– И он посмеет сделать ЭТО сейчас?! Сейчас – когда Марина ждёт ребёнка!
– Nun, sie ist trаеchtig… Na und? Это не диагноз – это состояние.
– Grobian!********** Она не traechtig – она schwanger.
Плечами пожимает врач, хохочет Варавва. Настежь дверь, а там снегопад и Липа:
– Что это – schwanger?
Терпеливо разжёвывает доктор:
– Если это Марина, das Meerschweinchen***********, то она trаеchtig.
”Тraechtig”? – всплывает у Липы. – Котная.
– А если это фрау Зверж, – покосился доктор на свинководку, – или вы, фройляйн Липа…
– Вы о чём, г-н доктор?
– Я о том, фройляйн Липа, что фрау Зверж никак не хочет усмотреть разницу между зверем и женщиной.
– А что – разница есть?! – прорычала гортанно Коталин.
– В твоём случае – никакой! – грохотнул-хохотнул Варавва.
– …Но как правило, – продолжает доктор, – разница между trаеchtig и schwanger для всех очевидна. – Посмотрите на Марину… Позвольте, – и бережно приподнял из ладоней фрау Зверж округлённым брюшком кверху морскую свинку. – А теперь посмотрите на… – и вернув животное встревоженной хозяйке, указал рукою на Липу.
Не слушает больше Липа, вспомнила, как он ей тогда в кабинете на латинско-немецком: ”Fecunda************. Sie sind schwanger************* – вот и всё. Это не диагноз – это состояние”.
Вспомнила – поняла – упала…
* Михаил Кузмин
** Будем здоровы! (венг.)
*** Всем привет! (венг.)
**** Сто форинтов прогуляю… (венг.)
***** ?
****** Позволите? (венг.)
******* Закройте же дверь, г-н Герцович! (нем.)
******** Закройте же дверь, г-жа Добу! (нем.)
********* Кто пил, тот будет пить! (фр.)
********** Грубиян! (нем.)
*********** Морская свинка (нем.)
************ Беременная (лат.)
************* Вы беременны (нем.)
_________________________________________
Продолжение: http://proza.ru/2011/04/01/876