Вот после бани мы все облачились в обмундирование. Я никого не узнаю… Все на одно лицо. Прежде карантина нас везут в полк, машины с новобранцами (то бишь с нами) стоят на плацу. Из машин нам не разрешили вылезать. Мимо, по каким-то своим делам, носятся свирепые дикари в форме. Некоторые кричат – вешайтесь сынки! Один даже выдернул брючной ремень, тряс им и орал. Наглядная агитация – на чём надо вешаться. Карантин это круто. Сержанты из учебки (пол года службы) – командиры отделений, замкомвзвода, сержанты из полка. Сержанты из учебки – просто звери. Иногда, расчувствовавшись, некоторые из них рассказывают об учебке. Учебка в поселке Кара-Кемир, мы уже всё знаем поговорку – «кто побывал в Кара-Кемире, тому не страшен Бухенвальд». Частенько и мне достаётся. Но, многим другим ещё труднее. Один из Поволжья, приехал сюда 140 килограммовой тушей, голенища сапог на икры не налезали. Три недели спустя, мы выглядим с ним почти одинаково. Дело движется к присяге, и нас заставляют её зубрить. Экспресс метод – тех кто плохо справляется, часто ставят на часик другой в положение упор лёжа, над текстом присяги. Даже те, кто русский язык не знал совсем до службы, после пары таких заучиваний бубнит текст присяги. Я присягу не выучил. Да нет, просто я «блатной». На второй неделе карантина, познакомился с санитаром из санчасти. Он интеллигент и страдал недостатком общения. В моём лице он получил собеседника и согласился оказать мне маленькую услугу. Я сержикам «причесал» что меня возьмут скоро в санчасть санитаром и пообещал, что их ждёт офигенный блат. А мой новый друг, если у него пытались «пробить» эту тему, подтверждал. Поэтому меня сильно не донимали. Нужные нормативы я выполнял, а также и в прочих вещах не был «косорезом». День присяги – присягу приняли, раслабуха. К половине приехали родоки, кругом навалом всяких пряников, конфет и прочих деликатесов. Запомнился случай с Чуком. Это сержик один. Обожравшись домашних пирожков, он вытащил на улицу матрас, расстелил его с теневой стороны казармы, и блаженствовал в одних трусах. Вдруг, с крыши, ему прямо на голое брюхо, свалилась фаланга. Весной, в начале лета, эта паучина страшней тарантула вместе с каракуртом. Я никогда не видел, и после этого тоже, таких прыжков. Разблаженствовавшись, Чук лениво открыл один глаз. Просечь, что за наглец его тревожит, сбросив что то ему на брюхо. Вот он лежал… блаженствовал. Вот он подлетел в воздух, как лежал – в горизонтальном положении, метра на два в высоту, перевернулся в воздухе - и, отлетев метра на три в сторону, приземлился на четвереньки. Фаланга слетела во время этого кульбита.
Нас привезли в полк и раскинули по подразделениям. Я и ещё четверо, а также пара сержиков, среди которых и Чук, - во вторую роту первого батальона. Первые впечатления о роте – нас пятерых, оставили у каптёрки ждать старшину. Там вешалка для шинелей, на ней можно сидеть, а в ногах, как известно правды нет. Рота в наряде, и в самом расположении никого нет. Мы сидим, ждем своей участи, вдруг откуда то появился небритый мужик со свирепой физиономией. В грязной заношенной парадной рубашке, таких же (по грязи и заношенности) хэбэшных галифе и шлёпанцах. Подрулив прямо к нам рявкнул: «встать! смирно!». Вроде все нормальные парни, как с ними разговариваешь… а тут вскочили и вытянулись. Крендель этот на них больше внимания не обращал и подскочил прямо ко мне. «А ты что, блатной?» По моей спине сочился неприятный холодок испуга. Я постарался не показывать вида, развязно встал и спросил: «че те надо то?» Он смерил меня взглядом – в котором чувствовалась злоба, угроза и прочие прелести, и пообещал: «а блатных здесь будут ****ь». После чего испарился, так же как и появился. В воспоминаниях о первых месяцах службы, приятного мало. Расскажу о некоторых случаях, об которых вспоминаю с оттенком самоуважения. В столовой, крайние раскидывают жратву по шлёмкам. Считается, что крайними должны садится духи. Я упрямо старался залезть подальше. Меня пару раз били за такие выходки, передвигали мне бачок, но я не изменял этому правилу. В тот раз, я успел залезть и усесться в середине стола. Одним из крайних оказался некто по прозвищу Кащей. Дед, но, - косячный. Его подловили на занятии онанизмом. И он был на положении парии. Кроме меня духов за столом не было. Кащей злобно толкнул мне на середину стола бачёк с кашей. Напротив меня сидел абхазец по фамилии Гуния. Одного призыва с Кащеем. Гуния молча толкнул бачок обратно Кащею. Тот мне, Гуния опять обратно. Так раз пять. Потом кто то за столом сказал: «оденьте Кащею бачок на уши». А мне за счастье, я это и сделал. Ночью, правда, меня хотели поднять узбеки одного с Кащеем призыва. Им, впрочем, за счастье было до меня доебаться и от****ить. Я спал на пальме, подо мной аварец Мага Шабасов. Рост метр семьдесят, руки до колен, в лице что то от обезьяны, силищи неимоверной. Так вот, я крючился на шконке и прислушивался к шагам и разговорам узбеков, нутром чувствуя, что счас меня поднимут и поведут на разборки. И вот затопали. Идут. Тут Шабасов им и говорит: «Какого *** вы спать не даёте? Идите нахуй все отсюда, а то я щас встану». Узбеки как рой озверевших ос откатились в район тумбочки дневального, только в отличие от ос – самоубийц среди них не было.
Как то троих из нашей роты, всех моего призыва послали на продовольственный склад. Что то надо было принести оттуда. Кроме заведующих прапоров, там подвизался огромный таджик, которого называли Васей. Вася, воспользовавшись удобным моментом, решил, что пора навести порядок. Я отказался помогать ему в этом деле. Рассвирепев, он навалился на меня со всей силой роста более двух метров, ста килограммов чемпиона полка по самбо. Если бы он начал меня просто бить, или применять приёмы, мне была бы хана. Но ярость плохой союзник. Он просто навалился на меня, давя изо всей силы сверху вниз. Я чувствовал, как хрустит мой бедный позвоночник… Я не придумал, прочувствовал что надо сделать – и сделал. Твёрдо упираясь одной ногой, расслабил вторую. И мы вместе с ним полетели в сторону и вниз. Он этого не ожидал, что дало мне возможность пропустить его вперёд… Рядом стояли пустые бочки, в которых когда то была квашенная капуста. Мы врезались в них – Вася спиной, я в Васю. Бочки полетели в разные стороны как домино, разбрызгивая зловонные остатки. На моё хэбэ попали отдельные брызги. Что нельзя было сказать о Васином. Происшествие с хэбэ настолько нахлобучило горем Василия, что он напрочь забыл о всяких разборках и начал причитать: «О мой хэбэ и т.д.» Воспользовавшись случаем я ретировался. После этого, Вася при встрече здоровался со мной за руку.
Разное - Надпись на стене казармы: Геригин Олэг Кхаритоновичь дембил 85 ноябриа. После этой надписи наш ротный при обращении к дембелям использовал только это слово. Например: «Ну что, дембилы?» Кадыров Ширбек, добродушный таджик, стоя на тумбочке, на звонок дежурного по части, вместо положенного: «дневальный такой то роты, рядовой такой то, слушает», выдал – «рядовой Кадиров телефонный трубка смотрит».
Кражи и крысятничество:
На первой же неделе пребывания в роте, у меня ****анули сапоги. Прекрасные, почти новые кирзачи размера 41,5. Я было решил не делать лишних телодвижений, а подойти к замку (замкомвзвода) и выпросить у него шлёпанцы на время. Замок шлёпанцы дал и отправил меня к старшине. Старшиной второй роты тогда был прапорщик, Тбилисский еврей Эдик, по фамилии Копьёв. Что тебе? Спросил он меня. Сапоги с****или. Сообщил я ему. Выразившись о горе, которое пришло в роту вместе с раззявами нового призыва, Эдик вытащил из кучи неликвидов огромного размера несуразные сапожищи. На – протянул он их мне. Я посмотрел на подошвы – это же 46й? У меня 41й? Иди отсюда - ответил Эдик. Ругаться со старшиной не хотелось, и я, чувствуя, что есть другой способ решения проблемы, ретировался. Конечно, такие не с****ят. Поэтому вариант с тем, что бы их ночью выкинуть, а утром, с вывеской с****или сапоги, - опять идти к старшине, отпадал. Выход мне подсказали, идёшь на лестницу, цепляешься рантом на носке за металлическую пластину перил и дёргаешь ногу в верх. Всё – сапоги просят каши. Эдик подсовывал мне ещё несколько пар несуразных опорков, но, в конце концов, смирился с тем, что ему придется расстаться с такой парой сапог - какая меня удовлетворит. «Наша форма номер восемь – что украли то и носим» - армейская поговорка. Украсть что то, считалось делом почётным, если ты не попался, конечно. Исключение – личные вещи, т.е. часы, фотографии, и другая мелочёвка. Это считалось крысятничеством, и попавшиеся на таких мероприятиях попадали в разряд презираемых, вместе с пассивными гомосексуалистами. Иногда не украсть оказывалось чревато и могло подвести солдата под расправу. Автор этого текста, как то умудрился украсть ведро вместе с грязной водой, «из под носа», уборщиков в соседней роте. Да и не только уборщиков, а всей четвертой роты. А что было делать? В нашей роте суточный наряд умудрился просрать тазики и вёдра (т.е. их ****анули во время дежурства этого наряда). Меня как раз в то утро назначили уборщиком под взводом. Все деды смотрели с интересом: как душара разрулит эту проблему? Главный девиз – не попадайся. Не попасться – вот истинная доблесть.
Официально считается, что дедовщина это плохо. Оспаривать это утверждение тяжело. Но дедовщина, в своих крайних проявлениях, действительно не вызывает сочувствия. С другой стороны, даже крайние проявления это срез психологического состояния общества, частью которого являются все. Дедовщина – необходима, если вы хотите иметь хоть сколько то боеспособную армию. Официально считается, что любой боеспособен. Это не так. Из всех любых 18 и старше, не прошедших школу жизни, боеспособные существуют как исключения. Дедовщина делает боеспособными примерно каждого десятого. Боеспособные люди – это нерв войны. А что может сделать на войне крендель не способный выстоять в дедовщине? В конце концов – всегда есть способы не позволить унизить себя ниже плинтуса. Армия, хоть и не афиширует это знание, но всегда его чувствовала. Поэтому дедовщина была, есть и будет.