Черное бессмертие Идалии Полетики.
Иосиф Баскин
Аннотация
Идалия Григорьевна Полетика...
Что знаем мы об этой рыжеволосой красавице, внебрачной дочери выдающегося российского дипломата, графа Григория Александровича Строганова, и знойной португальской графини Жюли д’Ега, известной в России под именем Юлии Петровны? Что знаем о причинах, вызвавших у Идалии совершенно бешенную, негасимую в течение полувека, ненависть к Александру Сергеевичу Пушкину, даже к его памяти? Какую роль сыграла эта женщина в трагической гибели гениального поэта?
Об этом – в предлагаемом читателю историческом романе «Черное бессмертие Идалии Полетики».
Благодарность
Выражаю глубокую признательность и благодарность писательнице Светлане Мрочковской-Балашовой за внимание и неоценимую помощь, оказанную советами, критическими замечаниями и конкретными материалами, использованными мною при работе над романом.
Портрет Идалии Полетики работы художника П.Ф. Соколова (акварель, 1820-е гг)
© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909291163
http://www.proza.ru/2009/09/29/1163
Черное бессмертие Идалии Полетики. Глава первая
Иосиф Баскин
Идалия, красавица, и очи с поволокою,
Дитя разврата графского без чести и венца.
Как вы травили Гения! Безжалостно, толокою.
Чего ж теперь ты веером прикрыла пол-лица?
Лина Костенко
Не допускайте ненависти к себе, ибо терзает она души Ваши,
и будете, что каменья в пустыне безводной, палимые солнцем
и стынущие на ветру!
Иоанн Златоуст
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИДАЛИЯ Д’ОБЕРТЕЙ
Глава первая
1
В один из декабрьских дней 1807 года графиня Жулиана Мария Луиза Кардозо София д’Ега, или просто графиня Жюли, как звали ее близкие люди, стоя у окна гостиной загородней виллы своей матери, известной в Португалии поэтессы Леоноры д’Альмейда-д’Ойенхаузер, маркизы д’Олорна, тоскливо смотрела на взмокший от двухдневного ливня парк, на разлившиеся в аллеях мутные, покрытые рябью, лужи, на кружева оголенных ветвей дубов, сквозь которые тускло просвечивала свинцовая равнина Атлантического океана, испещренная пенными барашками штормовых волн.
Короткая португальская зима, мягкая и дождливая, всегда наводила на Жюли неимоверную тоску. Больше всего ее донимала сырость. Несмотря на пылавшие с утра до ночи камины, влага упорно проникала во все уголки дома, забиралась в кладовые, шкафы, книжные полки, под пуховые одеяла, тут и там проступала неряшливыми пятнами плесени. И только весной, с прекращением несносного сезона дождей, просушенный и заново покрашенный дом приобретал наконец вид, достойный первой поэтессы страны. В такую пору Жюли буквально оживала, расцветая под ласковыми лучами весеннего солнца, как расцветали на просохших клумбах ее любимые пунцовые розы.
Но сейчас, в конце декабря, глядя сквозь мокрое стекло на холодное, ветренное ненастье, она думала о том, как бы уберечь от простуды свою восьмимесячную дочурку Идалию, необычайно красивую, но слабую здоровьем златокудрую девочку с глазками цвета морской волны. Вот уже несколько дней ее не выносили в парк, и она стала капризничать, что вызывало у бабушки Леоноры и мамы Жюли тревожное беспокойство. Но Божья стихия, как известно, неумолима: всем мрачным видом своего холодно-пепельного неба она отвергала всякую надежду на то, что в ближайшие дни малышке удастся подышать свежим воздухом.
«Бедное дитя... бедная моя девочка... - думала Жюли, прижавшись щекой к оконному стеклу. – Так уж случилось, дорогая, что всю свою жизнь придется тебе нести тяжкий крест греха своей матери, ее ненасытной любви к человеку, чьей дочерью ты не вправе будешь называться - только воспитанницей, и только по фамилии д’Обертей... Представляю, как возненавидишь ты эту придуманную бабушкой фамилию!.. Но что я могу поделать?.. К плодам греха, рожденным не от мужа, наше общество так жестоко, так безжалостно!.. И даже природа не знает к ним милосердия... Пресвятая Дева Мария! Дай же этому несчастному ребенку хотя бы несколько солнечных дней!..»
Но дождь, подгоняемый порывами упругого ветра, продолжал барабанить по стеклу тяжелыми каплями; Жюли щекой угадывала их настойчивое биение, но не отстранялась от окна, потому что белый шум непогоды как нельзя лучше располагал к нахлынувшему желанию погрустить о прошлом.
Прикрыв глаза, она вызвала в памяти слегка потускневшие картинки счастливой поры своего детства, проведенного в небывало прекрасной Вене, где отец ее, граф Священной Римской империи Карлос Аугусто д’Ойенхаузер, занимал пост португальского посланника при Венском дворе, а мать, тогда еще молодая начинающая поэтесса, почти каждое утро, после отъезда мужа в посольство, читала ей свои новые стихи про всяческие смешные приключения собачек, мартышек, носорогов и злых дикарей. Стихи эти очень забавляли Жюли, она заразительно, иногда до колик, смеялась, и тогда Леонора, желая прекратить истерический смех дочери, грациозно выходила на середину гостиной и молча, под звонкое щелканье кастаньет, начинала танцевать зажигательную качучу. Жюли моментально умолкала; некоторое время она завороженно смотрела на гибкую, стройную, красивую маму, затем подбегала к ней, становилась рядом, и, высунув острый язычок, старательно повторяла движения танца.
Другие картинки того далекого беззаботного времени не столь ясно запечатлелись в ее памяти. Помнила только, что после качучи мать вызывала к подъезду карету, и они выезжали в центр Вены, на площадь Штефансплац, где с изумлением, в который уже раз, разглядывали громаду Собора Святого Стефана с крутыми крышами из разноцветной черепицы. Потом в каком-то уютном кафе они лакомились ананасовым мороженым и шли прятаться от полуденного солнца в райские кущи ближайшего парка...
Внезапная смерть отца всплывала в памяти бледным, точно мраморным, лицом в лакированном гробу, горящими свечами, черными одеяниями незнакомых людей, тяжелыми вздохами органа, черным катафалком и черными султанами над головами лошадей, печальным перезвоном колоколов, монотонной молитвой и нечеловеческим криком матери, когда первый ком земли, сорвавшись с лопаты, глухо ударил по крышке гроба...
Но самым неприятным воспоминанием для Жюли было ее внезапное, нежеланное замужество... «Сколько мне было тогда? – припоминала она. - Тринадцать?.. Нет-нет, уже почти четырнадцать... Боже мой! Девчонку четырнадцати лет бросить в постель к старику-вдовцу, чужому, отвратительному человеку, которому было уже за сорок!.. Который в постели толком ничего не умел делать... Это я поняла несколько позже, когда с досады и отчаяния завела любовников... Ах, матушка, матушка!.. Что вас заставило так рано выдать меня замуж?.. Зачем?..»
Жюли не могла знать всех тайных пружин королевского двора, которые время от времени приводили в движение безотказные механизмы связывания брачными узами придворных людей, не спрашивая их желания или согласия. В одном случае это могло быть обыкновенной прихотью королевы, в другом – только ей известной государственной целесообразностью.
Если же говорить о замужестве Жюли, свершившемся летом 1796 года, то оно стало очередной прихотью королевы Марии I, пожелавшей видеть овдовевшего в прошлом году камергера, графа Эреса Хосе Марию д’Ега, снова женатым человеком. Припоминая доверительные сетования покойной жены графа по поводу нарастающей у него импотенции, королева решила, что женитьба на очень молоденькой девушке непременно взбодрит вялую энергию вдовствующего камергера и даже вылечит его от этой губительной напасти.
Высочайший выбор пал на четырнадцатилетнюю племянницу близкой к королеве Марианы д’Альмейда, маркизы д’Олорна. Это весьма опечалило Мариану, но она не подала вида, надеясь, что Ее католическое величество, с головой погрузившись в религиозный фанатизм, регулярно впадая в глубокую меланхолию с явными признаками умопомешательства, благополучно забудет о своей матримониальной прихоти. Но этого, увы, не случилось: в один из периодов просветления королева сама назначила день венчания и приказала готовить к нему жениха и невесту.
Между тем сама Жюли ничего не знала о предстоящем браке, как не знала и того, что тетушка Мариана долго уговаривала сестру не противиться воле королевы, ибо в нынешнюю пору, когда даже согласившийся принять регенство ее сын Жуан не способен противостоять решениям матери, - в этих условиях идти наперекор королеве - значило подвергуть семью более чем реальной опасности: неизлечимая порфирия Марии I делала свое дело, и предсказать, во что могут вылиться болезненные всплески монаршего гнева, никто не может.
Леоноре ничего не оставалось, как объявить дочери о скором замужестве. Жюли с недоумением и даже ужасом выслушала мать и, не зная, что ответить, сквозь слезы произнесла поникшим голосом:
- Матушка, я не хочу замуж... Почему сейчас?..
- Все мы послушны воле нашей обожаемой королевы, ибо она вещает голосом Господа... – печально глядя на дочь, ответила Леонора.
- Но если я не хочу замуж, то зачем это понадобилось Господу?
- Не богохульствуй, Жюли!
Потом матушка о чем-то долго говорила, но взволнованная дочь почти не воспринимала ее слов, до нее лишь урывками доходили похвалы в адрес графа д’Ега: он и любимец королевского двора, и депутат Жунты трех созывов, и генеральный инспектор португальской армии, и дипломат, перед которым открыты дороги во все европейские страны, наконец, он владелец поместий на Мадейре и в Бразилии... Словом, лучшей партии для дочери матушка и представить не может! Правда, граф далеко не молод, к тому же вдовец... Ну, что ж... тем более изощренно и нежно он будет потакать капризам своей юной супруги!..
А далее... было странное ночное венчание в королевской церкви. Ночное – потому что при дневном, а тем более при солнечном свете, порфирия могла убить королеву...
На амвоне десятками свечей светился престол, отбрасывая жаркие отблески на неподвижное, словно вылепленное из грязного воска, лицо сидевшей невдалеке самодержицы; красно-оранжевый свет мягко ложился на лица стоявших подле нее принца-регента Жуана и тетушки Марианы, выхватывал из полумрака церковного зала искорки драгоценных камней на одеждах министров, их жен и дочерей. Гремел орган, вызывая мощными рокочущими созвучиями дрожь в животе Жюли; озираясь, она боковым зрением то и дело улавливала перешептывания дам и смешки мужчин, и ей казалось, что все они смеются над нею и одновременно жалеют ее...
Она не помнила, как оказалась рядом с графом д’Ега на коленях перед алтарем. Вскоре вышедший из ризницы в митре и с посохом епископ громовым голосом обратился к новобрачным:
- Эрес Хосе Мария д’Ега, перед лицом Господа ответьте, берете ли вы в жены невесту вашу, Жулиану Марию Луизу Кардозо Софию д’Ойенхаузер? Клянетесь ли вы хранить ей верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать ее, пока смерть не разлучит вас?
- Клянусь! – услышала Жюли радостный голос жениха.
- Жулиана Мария Луиза Кардозо София, перед лицом Господа ответьте, берете ли вы в мужья жениха вашего, Эреса Хосе Марию д’Ега? Клянетесь ли вы хранить ему верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать его, пока смерть не разлучит вас?
Жюли замешкалась, не зная, что делать и как отвечать; еще минуту назад она твердо решила ответить решительным отказом, но какой-то внутренний голос в последний момент удержал ее от этого шага. Гробовая тишина повисла под сводами церкви. Все напряженно ждали ответа невесты, но она, потупив взор, продолжала молчать.
- Дитя мое, - обратился к ней епископ, сторого взирая с высоты своего роста. - Вы слышали мой вопрос от имени Господа?
Жюли бросила затравленный взгляд на королеву и обмерла, увидев ее широко раскрытые, устремленные на нее, безумные глаза и оскалившийся волчьими зубами приоткрытый рот; потом, обернувшись и увидев страх в глазах матери, сама испугалась и поспешно, обливаясь потом, ответила:
- Да, слышала... только не все...
- Повторяю, дитя мое: берете ли вы в мужья жениха вашего, Эреса Хосе Марию д’Ега? Клянетесь ли вы хранить ему верность и в радости, и в горе, в болезни и во здравии, любить, уважать и почитать его, пока смерть не разлучит вас?
- Да... - едва слышно ответила Жюли и тотчас почувствовала за спиной облегченный вздох десятков людей.
После обмена кольцами епископ прочел проповедь о христианской морали, о необходимости соблюдения супружеской верности, следуя Господней заповеди «не прелюбодействуй!», а когда он умолк и скрылся в ризнице, новобрачные подошли к королеве и опустились перед ней на колени. «Благошлавляю...» - невнятно прошепелявила она, прочерчивая скрюченным, дрожащим пальцем воздушный крест. Граф д’Ега с умиленно-подобострастным выражением лица потянулся было к монаршей руке, намереваясь ее поцеловать, но королева порывисто встала с кресла и, опустив на лицо густую черную вуаль, молча, в сопровождении свиты и сына Жуана, проследовала сквозь строй низко склоненных голов к выходу из церкви.
- Боже мой, что сделала порфирия с некогда красивой королевой... – услышала Жюли грустый мужской голос.
Едва за свитой закрылась дверь, новобрачных тотчас окружило множество поздравителей. Матушка первой облобызала зятя и дочь, декламируя при этом сочиненное ею стихотворное поздравление; тетушка Мариана что-то эмоционально говорила, граф радостно ей отвечал, но вдруг во время этого суматошного шума Жюли почувствовала стремительно нарастающее головокружение. Через несколько секунд она провалилась в бездну, и, падая, уловила чей-то отдаленный испуганный возглас:
- Господин граф, у вашей жены обморок!..
...Очнулась Жюли на незнакомой кровати, под пологом из розового шелка с резвящимися тигрятами. Открыв глаза, она с минуту недоуменно смотрела на полог, затем повернула голову и увидела стоявших у изголовья матушку, тетушку Мариану и мужчину в отделанном золотыми узорами комзоле. С трудом припомнив церковное венчание, она сообразила, что это ее законный супруг, и сама удивилась тому безразличию, с каким восприняла его, словно это был не живой человек, а некое каменное изваяние, на которое можно бросить мимолетный любопытствующий взгляд и тотчас забыть.
- Слава Господу, очнулась... – услышала Жюли голос матери. – Девочка моя, тебе уже лучше?
- Да, матушка, - слабым голосом ответила Жюли. – Где я?
- Ты в доме своего супруга. Тебя из церкви под наблюдением докторов привезли сюда. Теперь это твой дом, и ты в нем - графиня Жулиана д’Ега...
Тетушка Мариана, стоявшая рядом с матушкой, удовлетворенно улыбнулась и, наклонившись, прошептала:
- Наша благочестивая, всемилостивейшая королева благословила твой брак с ее любимым камергером и приказала капитану лучшего трехмачтового галиона доставить вас, молодоженов, на остров Мадейру, в поместье графа, для приятного проведения медового месяца... Это большая честь для тебя, Жюли!.. Будь же достойна милости нашей обожаемой королевы Марии!
Продолжая сладко улыбаться, тетушка отошла от племянницы, уступив место графу. Тот обеими руками взял ручку жены, погладил ее маленькую ладошку, утонувшую меж его ладоней, и возможно более нежным голосом произнес:
- Не волнуйтесь, моя дорогая Жулиана! Все будет хорошо. Это я вам обещаю...
Жюли ничего не ответила; она выдернула ручку из ладоней мужа и, нахмурившись, отвернулась к стенке.
- Ничего, привыкнет... – прошептала тетушка Мариана графу. – Лошадка еще необъезженная...
© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909291178
http://www.proza.ru/2009/09/29/1178
Черное бессмертие Идалии Полетики. Глава вторая
Иосиф Баскин
Глава вторая
…Череду приятных и грустных воспоминаний неожиданно прервал голос матушки. Она неслышно появилась в гостиной, выйдя из своего рабочего кабинета со стопкой слегка помятой голубой бумаги, на которой невообразимым почерком было увековечено очередное эпохальное сочинение.
- Послушай, Жюли! Сегодня я завершила, наконец, свою поэму! Представляешь, в эту дикую непогоду меня неожиданно посетило поэтическое вдохновение!.. Я даже забросила переводы Ламартина и Оссиана, чего от себя никак не ожидала!..
Жюли оторвалась от окна, за которым ливень и ветер заметно пошли на убыль, и повернулась к матери. По опыту она знала: хочешь - не хочешь, а придется выслушать ее очередной опус, в противном случае испорченное настроение авторессы неизбежно скажется на всех без исключения обитателях дома.
- Да, матушка, - как можно мягче согласилась Жюли. – С удовольствием послушаю...
- И очень строго оценишь!
- Конечно...
Леонора подошла ближе к окну, и, слегка прищурившись, стала читать:
О, Португалия! Пред миром остальным
Чем провинилась ты, вины не зная?
И почему молва народов злая
Тебе пророчит хаос, мрак и дым?..
По мере чтения голос ее крепчал, глаза обретали блеск патриотической убежденности, и Жюли (вся – вынужденное внимание!) невольно залюбовалась артистичностью жестикуляций матушкиной руки, точно и элегантно подчеркивавшей эмоциональные акценты поэтического сочинения. «Как молода она духом! – подумала Жюли, переведя взгляд на ее лицо. – И это в пятьдесят семь лет! Несмотря на годы помбаловской тюрьмы! Неужели непрестанное творчество так славно сохраняет душу и дух творца?!. И лицо тоже! Ведь на нем нет ни одной морщины... В этом отношении она разительно отличается от тетушки Марианы, правда, с одной оговоркой: тетушка на восемь лет старше… Но талантом сочинительства Господь не обидел обеих сестер… А я вот, к сожалению, не унаследовала никаких талантов... Разве что - танцевать качучу... Впрочем, не только: иметь превосходную фигуру, достойную резца Праксителя, красивую грудь, миловидное личико, нежную бархатную кожу, способность грацией воспламенять взоры мужчин и при всем том умудриться быть далеко не дурочкой – разве этого мало?!.»
Углубившись в свои мысли, Жюли не заметила, что матушка прочла последний листок патриотической поэмы и вопросительно-долгим взглядом уставилась на нее.
- Замечательно, превосходно! – спохватилась Жюли и захлопала в ладоши.
- В самом деле? Тебе нравится?
- Конечно!.. Очень сильно и убедительно!.. Мне кажется, вы становитесь классиком, по крайней мере, в португальской поэзии...
Леонора довольно улыбнулась, притянула Жюли за голову и нежно поцеловала в лоб.
- Ты лгунишка, Жюли... Я же видела: твои мысли были где-то далеко-далеко... Не иначе, как с отцом Идальюшки. Имя этого… уже не совсем безразличного для нас человека, ты почему-то до сих пор от меня скрываешь. А поэма... думаю, ее по-настоящему оценит только Мариана. Как всегда, я жду ее к сочельнику.
- Значит, опять предстоят унылые дни бесконечных политических разговоров... Господи, какая скука!.. Ваша сестра способна говорить о чем-либо еще, кроме политики?
- Жюли, ты уже не маленькая девочка, и сама прекрасно знаешь, что тетушка Мариана всю свою молодость безвинно сгубила в помбаловской тюрьме, оставив там здоровье, зубы, неродившихся детей... Мне-то было чуть легче, я с восьми лет вместе со своей матушкой отбывала пожизненное заключение в монастыре Святого Феликса, где режим намного мягче тюремного. А сестра содержалась в настоящей сырой крепости с жестоким режимом. Сколько насилия над собой она натерпелась от вечно пьяных тюремщиков! Обращение к политике стало лекарством для ее души, дало выход накопившейся желчи. Она не может без политики, без своих злющих памфлетов... Так что придется тебе потерпеть... К тому же, кто лучше нее сможет рассказать нам о том, что сейчас творится в мире и нашем государстве? Ведь мы ничего толком не знаем, живем здесь, как бирюки... А кругом - война. Возможно, и до нас уже докатилась – ведь Португалия стала яблоком раздора между Англией и Францией.
- Ладно, матушка, потерплю сестрицу вашу, - примирительно сказала Жюли. – Но откуда вам известно, что она точно будет у нас?
Леонора удивленно подняла брови, покачала головой:
- Дочь моя, ты точно витаешь в облаках. Опустись на грешную землю. На дворе уже декабрь, а это значит - скоро сочельник. А Мариана в сочельник, как и подобает старшей среди нас, всегда читает Евангелие от Святого Луки, творит молитву и за постным обедом преломляет облатки. Неужели забыла?
- Действительно забыла, - смущенно созналась Жюли.
- Кроме того, - продолжила Леонора, - наш сосед вчера вернулся из деловой поездки в Лиссабон, где заглянул по моей просьбе к тетушке. Через него Мариана передала мне записку, в которой подтверждает свой приезд к Рождеству и добавляет постскриптум, что привезет очень неприятные новости, в том числе связанные с твоим мужем.
Ни один мускул не дрогнул на лице Жюли.
- Вот как? И что же этот старый индюк натворил в нашей столице?
- Не знаю. Мариана не приводит никаких подробностей. Узнаем, когда приедет.
Леонора повернулась и, собрав листочки с только что прочитанной поэмой, направилась к двери кабинета, но на пороге остановилась и пальцем поманила дочь к себе.
- Жюли, - тихим голосом спросила она, - ты уверена, что Идальюшка - не от мужа?
- Конечно. Я вам уже говорила, что мой так называемый муж… как мужчина, ни на что не способен.
- Тогда…
- Что – тогда?
- Тогда, надеюсь, ты понимаешь, что я вправе знать, кто настоящий отец моей красавицы-внучки?
- Скажем так: один очень важный сановник, который в настоящее время проживает и работает в Мадриде.
Леонора не удовлетворилась уклончивым ответом дочери. Она твердо решила узнать правду, поэтому c недовольным видом покачала головой и голосом, не допускающим возражений, повторила:
- Жюли, я должна знать, кто отец моей внучки! С тех пор, как ты беременной приехала ко мне из Мадрида, я ни разу не спрашивала тебя об этом. Но сейчас все-таки хочу спросить. Почему ты отказываешь мне в этом естественном праве бабушки? Я не узнаю тебя, Жюли! Ты стала такой скрытной, бессердечной… Впрочем, я догадываюсь о причине твоей скрытности: отец Идалии… вероятно, уродлив, лыс, со вставными зубами, и ты стесняешься мне об этом сказать.
Жюли расхохоталась так, как могла это делать только в детстве. Глядя на нее, Леонора тоже рассмеялась, но быстро успокоилась и попыталась остановить дочь:
- Ну, хватит, хватит, дочка!.. Иначе придется мне на старости лет танцевать качучу. А я не помню уже, где лежат кастаньеты. Остановись, говорю!..
Когда Жюли перестала смеяться, Леонора спросила:
- Что означает твой гомерический смех? Неужели я оказалась проницательной Сивиллой и точно угадала портрет этого человека?
- Вовсе нет! Как раз все наоборот. Отец Идалии довольно молод, ему тридцать семь лет, красавец необыкновенный - высокий, с тонкими, благородными чертами лица, атлетического сложения… а губы!.. пухлые, чувственные, от прикосновения которых я натурально теряла сознание… Он аристократ знатной фамилии, несметно богат, очень умен и, конечно, необычайно страстен… К тому же, прекрасный дипломат… В общем, я не смогла устоять перед обаянием этого человека… Я полюбила его, а он - меня…
- Так кто же он? Член королевской семьи?
- Нет, - улыбнулась Жюли и, неожиданно для самой себя решившись на откровенный разговор с матерью, сказала: – Его зовут… барон Григорий Строганов. Он русский полномочный министр при Мадридском дворе, посланник императора Александра.
- Ах, вот оно что!.. Строганов… Строганов… Я встречала в газетах эту русскую фамилию, и, по-моему, преимущественно в разделах скандальной хроники… Или я ошибаюсь?
- Думаю, вы не ошибаетесь. До встречи со мной он действительно был отчаянным ловеласом, которого знала вся Испания. О его любовных похождениях говорили во многих салонах Мадрида. Но для меня это ровно ничего не значит.
- Как не значит, Жюли? – недоуменно спросила Леонора. – Человек, который менял любовниц, как перчатки…
- Матушка, - перебила ее Жюли, - я ведь тоже украсила свой безрадостный брак ожерельем любовников. Ну, и что?.. Мы с Григорием любим друг друга. У нас прекрасный ребенок. И, поверьте, сейчас кроме Строганова мне никто не нужен. Придет счастливое время, и мы соединимся – в этом мы поклялись друг другу.
- Ты намерена уйти от мужа?
- Безусловно, в удобный для меня и Григория момент.
- Вот как? А он разве холост?
- Нет. Его супруга, баронесса Анна, проживает с ним в Мадриде, в посольском доме. Она очень болезненная женщина, и большую часть времени проводит в общении с докторами. В Петербурге у них осталась куча детей. Их дворец на Невском проспекте – главной улице города - считается подлинным украшением российской столицы…
Леонора покачала головой, грустно глядя в глаза дочери.
- Жюли, дочь моя… Не будь наивной. Барон-красавец вдоволь налакомится тобой и тотчас забудет, как только вернется со своей законной супругой к своим законным детям. А Идальюшка так и останется воспитанницей по фамилии д’Обертей. Несчастная моя внученька… Кем она будет для общества? Никем! Ни графиней д’Ега, ни баронессой Строгановой!.. Ты об этом подумала?
– Здесь вы ошибаетесь, матушка! - решительно покачала головой Жюли. - Барон Строганов вопросы чести ставит превыше всего. И если он, объясняясь мне в любви, сказал, что нет в мире препятствий, которые могли бы помешать нам соединиться, значит, так оно и будет. Мы удочерим Идалию и восстановим ее во всех законных правах. Я верю слову Строганова.
- Ох, Жюли, Жюли!.. Ты просто влюбленная кошка. Ну, да жизнь научит тебя, поставит все на свои места… А что же мы стоим у дверей? Давай-ка присядем в кабинете.
Они зашли в кабинет и сели в стоящие у письменного стола кресла. Леонора, закинув по привычке одну ногу на другую и положив руки на мягкие подлокотники, любопытно-вопросительным взглядом посмотрела на дочь.
- Как же ты познакомилась со своим возлюбленным? – спросила она. – Думаю, не иначе, как при неких романтических обстоятельствах…
- О, да! – с готовностью откликнулась Жюли. Начатый в гостиной откровенный разговор с матушкой требовал откровенного продолжения. И она решилась. – Вы готовы к долгому повествованию?
- Конечно. До обеда еще полтора часа. Столько же, думаю, проспит и Идальюшка.
- Что ж… Тогда нам надо мысленно возвратиться на несколько лет назад… Появился барон Строганов в Мадриде совсем не случайно. Специальным повелением российского императора Александра Первого он был назначен посланником в Мадрид, имея приказание всеми возможными правдами и неправдами стараться помирить Испанию с Англией.
- Зачем это понадобилось русскому медведю? – недоуменно спросила Леонора.
- Как объяснял мне Григорий, - для того, чтобы оторвать Испанию от Франции, усилив тем самым антинаполеоновскую коалицию. Впрочем, для ясности дела нам надо углубиться в недавнюю историю – примерно в таком виде, в каком просвещал меня сам Строганов…
© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2910190009
http://www.proza.ru/2009/10/19/9