Карт-бланш, или Чистая правда о том, чего не было

ПРОЛОГ

В понедельник, ближе к полудню, на площади Нефтяников приземлилась летающая тарелочка.
Но об этом потом.

Вторая глава*
РОВНОЕ МЕСТО

{*Ввиду чрезмерного несоответствия жизненной правде первая глава опущена. Содержание первой главы будет изложено в шестой главе.}


Не в тридевятом царстве, а в нашем государстве, не за морем, а рядом — под Усть-Ушайском-градом (верст восемьсот вниз по Оби — сядь в обласок да дней сорок греби) — жил да был, не пил, не курил, подковы не гнул, но лямку тянул редактор районной газеты «Местная правда» Игнат Ильич Повдольный. Дотошный, как все редакторы, осторожный, как большинство, и послушный, как многие. Такой, короче говоря, со всех сторон обыкновенный, что и упоминать о нем бы не стоило, не будь он первым, кто заметил неладное. Редакторы всегда первыми замечают неладное — такая у них профессия.
 Как знать, насторожись он хотя бы в марте, а еще лучше — в феврале, когда привезли к ним по зимнику рулоны этой странной зеленоватой бумаги и одной заботой у редактора стало меньше: наконец-то выпуск газеты не под угрозой срыва, до лета бумаги хватит, а там навигация откроется — и, даст бог, еще контейнера три подкинут... четыре-пять... и не таких помятых, как эти... и с целыми пломбами... Игнат Ильич даже позволил себе попререкаться с экспедитором: мол, вот этот контейнер приму, а эти два — увольте. Где пломбы? Где, я вас опрашиваю? Мало ли что опись, нам теперь каждый рулон с описью сверять, так, что ли? — но бумагу, конечно же, приняли и тут же пустили в дело, а малые запасы старой, которая была побелее и потоньше, оставили для праздничных номеров.
Словом, насторожись Игнат Ильич еще тогда — и рассказывать было бы не о чем. Но Игнат Ильич не насторожился. Ни тогда, ни месяц спустя. И только в апреле почувствовал себя не очень уютно, хотя и сам не мог понять, почему.
Вроде бы, наоборот, радоваться надо: в газете вдруг не стало фактических ошибок. Опечаток — штук по пять в номере, как обычно. А фактических ошибок — ни одной. Вот уже два месяца с лишним. С одной стороны — хорошо, а с другой стороны — слишком хорошо, чтобы не настораживать.
Попробуйте представить себе состояние Игната Ильича: ни тебе сердитых звонков из района, ни официально-укоризненных писем из области, ни разносов на бюро по поводу очередного «ляпа». Планерка едва начнется, а уже и кончать пора: говорить не о чем! И целых два месяца так.
Кому приходилось в районках работать, тот носом покрутит и плечом пожмет: «Фантастика!» Конечно, фантастика, а вы как думали? То есть, это для нас с вами — фантастика, а для Игната Ильича — непорядок. Как бы чего не вышло.
Вот почему Игнат Ильич облегченно вздохнул, обнаружив наконец-то ошибку. Он даже чуть было не засвистел что-то легкомысленное в такт веселой апрельской капели, шагая по льдистому краешку утренних лужиц. А дойдя до скользкой дорожки возле школьной ограды, оглянулся воровато: не прокатиться ли? Но тут же себя одернул: вон ведь, за два квартала от него, человек стоит — в любой момент оглянуться может. И вообще...
Но подумать только, от какой чепухи может зависеть душевное равновесие редактора! Ведь мелкая же ошибка, прямо скажем — пустяшная: не той фамилией человека назвали. А все-таки есть!
Фотокор Миша Лесосекин двух передовичек на нефтепроводной станции снял, еще в декабре, если не раньше, а когда в печать отдавал — подписи перепутал. На фотографии — Ермакова, а в тексте — Костюшина. Ермакову Игнат Ильич хорошо знает — дочка старого знакомого, совхозного зоотехника, так что никаких сомнений — перепутал Миша... А может, и не Миша, может, бойкий моложавый заместитель редактора Лилия Денисовна Голенища в спешке не то клише поставила. Да и какая разница, на планерке разберемся. Главное, что и ошибка наконец появилась, и редактор от нее в стороне. То есть не то что в стороне, отвечать за ошибку придется, но это дело привычное; а все-таки лично Игнат Ильич к ней не причастен — в пятницу в командировке был, и газету Голенища подписывала.
Тут редактор поморщился и невольно шаги замедлил: до чего же пренеприятная планерка ему предстоит. Не любит Голенища ошибаться, ох как не любит. Но ошибается. И каждый раз, как ошибется, норовит... Мда. Может, лучше до планерки, с глазу на глаз? А то Миша Лесосекин уже второй квартал без премии, о корректоpax и говорить нечего. Ах, все это мелочи, дрязги, даже не интересно. Был бы Лесосекин столь же прекрасным работником, как Лилия Денисовна, или хотя бы таким же исполнительным, как Чиж. А уйти он не уйдет, куда ему уходить. Здесь у него и квартира, и огород, и до пенсии как раз три года осталось, нельзя ему северную надбавку терять. Опять же и гаражи исполком запретил строить, и куда он денется со своим «жигуленком», если уйдет из редакции?
И вновь Игнат Ильич повеселел, и опять пригорюнился — уж не знаю, по какому поводу. Мало ли у редактора больших горестей и маленьких радостей? Но в общем и целом, по среднему уровню настроение было — хорошее, мысли — деловые, заботы — привычные. Привычные! — вот в чем и прелесть, и отрада в жизни любого администратора. Уж если все равно не избежать неприятностей, так пусть они будут привычными — то есть, мелкими и однотипными. Как ошибки в районной газете. Как пни и коряги на таежной тропе.
Непонятно?
А вот попробуйте пройти километров десять-пятнадцать по такой коряжистой тропке да неожиданно выйти на ровное место — и сразу поймете, почему Игнат Ильич все эти два месяца чувствовал себя не очень уютно. Все пни и коряги давно позади, а глаза по привычке в двух шагах под ногами землю обшаривают, а ноги по привычке высоко шагнуть норовят — на случай, если глаза оплошают, а в голове непривычная стратегическая забота высверливается: ох, неспроста это ровное место, жди впереди либо водной преграды, либо чего похуже, и оглядеться бы надо: а что же там, впереди — не в двух шагах впереди, а в сотне метров хотя бы, но трудно глаза от земли оторвать, глаза по привычке в двух шагах под ногами землю обшаривают, а ноги по привычке... Вот так и жил Игнат Ильич эти два месяца — как по ровному месту после таежной тропки шагал.
Теперь понятно, почему он ошибке обрадовался? То-то же. А вы говорите: «фантастика»... То есть, виноват, это я сам говорю.
Итак, Игнат Ильич с облегчением узрел на пути очередную коряжину, понял про себя, что ровное место оказалось просто ровным местом и никакой опасности в себе не таило, и, привычно занося повыше ногу (то бишь, готовясь внутренне к очередной привычной неприятности), вознамерился вновь зашагать по привычной таежной тропе редакционной рутины. И зашагал бы, если бы не ждали его впереди удивительные открытия, которым в сорок лет и на такой должности уже не радуются.

Третья глава
В ПОИСКАХ СПРАВЕДЛИВОСТИ

Лилия Денисовна Голенища, бойкий моложавый заместитель Повдольного, тоже готовилась к предстоящей планерке. Готовилась, в отличие от Игната Ильича, активно и наступательно, ибо очень не любила ошибаться.
Никто не любит ошибаться.
Но у Лилии Денисовны нелюбовь к собственным ошибкам достигала степени чрезвычайной, даже фантастической. И в тех редких, почти эпохальных случаях, когда ей приходилось свою ошибку признать, она делала это столь истово и безоглядно, осуждала себя так принципиально и строго, что каждому становилось ясно: не ошибается тот, кто не работает; конь и о четырех ногах, а спотыкается; и на старуху бывает проруха... И каждый, потупя взор, вспоминал свои собственные ошибки, далеко не столь неизбежные, как ошибка Лилии Денисовны. И каждый покаянно думал, что наказание, понесенное им за эти ошибки, было далеко не столь суровым, как то, что требует для себя замредактора.
Никто в редакции «Местной правды» не любил ошибок Лилии Денисовны.
Миша Лесосекин тоже не любил ошибок Лилии Денисовны. Но Миша (Михаил Павлович, лысеющий полнеющий фотокор с двадцатилетним стажем в районной газете) был человек импульсивный и о далеких последствиях не задумывался.
— Ермакова! Ермакова, а не Костюшина! — кричал он, врываясь в кабинет заместителя и тряся над столом черной от типографской краски клишиной. — Ведь написано же!
— Где написано? — тихим усталым голосом вопросила Лилия Денисовна, снимая очки.
Миша, чертыхаясь сквозь зубы, отодрал с оборота цинковой пластинки клейкую ленту и сунул клише под нос заместителю:
— А это что?
Лилия Денисовна, брезгливо отстранясь, взяла пластинку двумя пальцами, надела очки и стала внимательно изучать.
— Ну? — сказал Миша нетерпеливо.
— Теперь я вижу, что здесь что-то нацарапано... Ну и почерк у вас, Михаил Павлович. Между прочим, линотиписты все время жалуются. Неужели трудно отпечатать свои тексты на машинке...
— Неужели трудно «Е» от «К» отличить? — изумился Миша.
— Если бы вы мне это в пятницу показали, Михаил Павлович, ошибки не было бы. А ведь я вас искала. Где вы были после обеда?
— Значит, опять я виноват? Ну, хорошо! — Миша зашарил по столу, оставляя на бумагах черные отпечатки пальцев. — Где мое заявление?
— В корзине, — сказала Лилия Денисовна. — Вы же сами его туда бросили.
— Сам?! Ладно... — Миша потянулся к стопке чистой бумаги.
— Возьмите бумагу у секретарши, — попросила Лилия Денисовна. — И мой вам совет, Михаил Павлович: не принимайте скоропалительных решений. Несерьезно это: после каждого «ляпа» заявление об уходе писать. В вашем возрасте...
Уела она его. Миша только сейчас сообразил, что уела. «Где вы были после обеда?» И ведь прекрасно знает, где он был: в редакционном гараже, возле своей машины. Точнее, под. Между прочим, в двух шагах отсюда — открыть окно да крикнуть. Но ведь на планерке этого не скажешь. Моментально поднимется вопрос о рабочем времени... То есть, он не сам поднимется, его Голенища поднимет... Э-эх!
Дверью Миша не хлопнул — поостерегся.

Четвертая глава
НЕТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

А Игнат Ильич Повдольный был в двух шагах от удивительного открытия. Войдя в свой кабинет, он сразу же, не снимая пальто, только шапку на шкаф забросив, позвонил своему знакомому зоотехнику, чью дочку в газете не той фамилией обозвали. В таких случаях всегда лучше первым позвонить: может, удастся уладить, знакомый все-таки...
Степан Степанович Ермаков долго не брал трубку, а когда взял, редактору пришлось еще дольше ждать: ругались на том конце провода, долго и яростно, зажимая трубку ладонью, а потом ругаться перестали, дверь хлопнула, и Степан Степанович, еще не остывший, громогласным «Да!» возвестил о своей готовности к разговору.
— Доброе утро, Степан Степанович. Это Повдольный...
— Понимаю, Игнат Ильич. Но не могу. Сейчас не могу. Денька через три, а?
— Да я, собственно... Тут у нас в газете... Ты уже прочитал?
— Вот она, газета, у меня на столе лежит. Принимаем меры, Игнат Ильич. Извини, больше ничего не скажу. Пока.
— Какие меры? — испугался редактор.
— Твоя правда, никакие меры нам уже не помогут, — вздохнул зоотехник. — Между нами говоря, — добавил он.
— Да-да, — поспешно согласился редактор. — Написано топором... то есть... Значит, давать поправку?
— Какую поправку? — удивился Степан Степанович.
— Ну... что, мол, по вине работников редакции... допущена ошибка...
— Нет никакой ошибки, Игнат Ильич. Все правильно. Снизили мы надои, почти в полтора раза снизили. И повысить уже не сможем. Вернуться, так сказать, на исходные.
— Почему? — тупо спросил редактор.
— Игнат Ильич! Я же тебя как человека прошу: подожди денька три. Ну, хотя бы два дня, а? Дай самому разобраться. Я понимаю: тебе оперативность нужна. Вон, дочка моя только со вчерашнего замужем, а вы ее уже по фамилии мужа пишете. Кстати сказать, зелена она еще для первой страницы. Разве что как свадебный подарок. Ну, да вам виднее.
— Свадебный... Так она замуж вышла?
— Выскочила, Игнат Ильич! Это в наше время выходили — теперь выскакивают. За Митьку Костюшина выскочила, брата своей подруги. Он у них мастером на промысле... Да неужели не в курсе? Твоя корреспондентка грозилась репортаж написать: первая безалкогольная свадьба в совхозе. Хотя к совхозу они никакого отношения не имеют, кроме прописки...
Игнат Ильич начал кое-что понимать.
— За Митьку Костюшина... — пробормотал он. — Значит... Так-так-так.
— Что? — переспросил Степан Степанович.
— Одну минуточку... Не клади трубку, Степан Степанович! — попросил редактор, подвинул к себе газету, убедился, что Ермакова Ольга действительно Костюшина О., метнулся глазами вниз, к сводке по надоям молока: «И правда, в полтора раза... Что такое? Звено Лидии Балабан на последнем месте?! И это — тоже не ошибка?..». — Так что там у тебя с надоями? — почти испуганно спросил он.
— Игнат Ильич! Поверь, как другу: свадьба здесь ни при чем. Безалкогольная свадьба была, честное слово, безалкогольная!
— Я понял про свадьбу, Степан Степанович! Я поздравляю и все такое... Надои! Надои у вас когда снизились?
— Три дня назад. Еще до свадьбы. До!
— Так... А почему?
— После, после...
— После или до?
— Это я не тебе, Игнат Ильич. Выйди вон, я тебе сказал! Подожди за дверью! Это я не тебе, Игнат Ильич. Запарка у меня. И... Подожди, я сказал! Ну, т... Не телефонный это разговор, понимаешь, Игнат Ильич? Просил же я твоего корреспондента: не пиши, рано еще. Какой передовой опыт? Нет еще никакого опыта, срам один, между нами говоря, а не опыт. Нет, написал. Настрочил, щелкопер. Прокукарекал! Сглазил мне лучшее звено...
— Степан Степанович...
— Вот где у меня твоя газета! Вот где сидит! Только и можете, что возносить до небес да лежачих бить. Добивайте! Думаешь, не догадываюсь, зачем он, щелкопер твой, полсубботы на ферме вертелся, везде свой нос совал? Добивайте! Нет больше главного зоотехника Ермакова! Эх, вы...
Игнат Ильич послушал короткие гудки, зачем-то подул в трубку, положил ее на рычаг. Еще раз просмотрел сводку, перечитал текст под фотографией Ермаковой-Костюшиной... Перезвонить? Нет, не стоит.
Редактору стало страшно. Он успокаивал себя и говорил себе, что такого не может быть, но ему все равно было страшно. Он даже вспотел от страха... Удивительно: никогда не потел от страха, наоборот, руки становились сухими, карандаш было трудно удержать в пальцах — выскальзывал. А тут...
Игнат Ильич встал, намереваясь открыть форточку, остудить лицо, и уронил стул. Зацепил за спинку полой пальто и уронил. И сразу успокоился. Потому что это же так естественно: вспотеть, сидя в пальто. Естественная причина. Всему надо искать естественные причины. Вот если бы он не вспотел, это было бы удивительно.
Ведь это так естественно: Голенища узнала о свадьбе и исправила текст. Только и всего. И никакой мистики! Игнат Ильич попытался облегченно вздохнуть, но легче не стало.
Свадьбу играли в воскресенье, а газета вышла в субботу. Когда газета вышла, Ермакова еще не была Костюшиной. А потом стала. Потом...
Удивительная вещь — интуиция редактора. Административное чутье на неприятности.
Ведь Игнат Ильич ни сном, ни духом не знает о том, что он является персонажем фантастической повести. Он убежден, что его окружает объективная реальность, данная ему в ощущениях. Он реалист по воспитанию и материалист по образованию. К началу действия повести ему исполнилось сорок три года, у него за плечами Усть-Ушайский пединститут, пять лет учительства, высшая партийная школа в Новосибирске. У него трехкомнатная квартира, жена — завуч восьмилетней школы, сын — гвардии ефрейтор и дочь-пятиклассница. А также: медаль «За освоение недр Западной Сибири», плешь на затылке и хронический гастрит. Объективная реальность, данная в ощущениях...
И вот он сидит за своим редакторским столом, так и не снявши пальто, потеет и чувствует себя нехорошо от тревожных предчувствий.
Казалось бы, чего проще: вызвать сейчас Голенищу и спросить у нее: знала она о свадьбе, или не знала? Была ошибка, или ошибки не было?
Ничего это не даст, уныло размышлял Игнат Ильич. Если и не знала Голенища о свадьбе, то сделает вид, что знала. Не любит она ошибаться... Да ведь и не ошиблась, в конце концов? Не ошиблась...
Наплевать, не очень уверенно думает он. Наплевать и забыть. И начать наконец планерку. Игнат Ильич потянулся к селектору — объявить о своем решении, но что-то ему помешало. Ах, да, пальто. И не только пальто.
Редактор не торопясь выбрался из-за стола, подошел к шкафу, повесил пальто на плечики. Закрыл дверцы.
Все?
Потянул из кармана носовой платок, вытер лицо, шею. И шея вспотела, надо же...
«Вот где у меня твоя газета! Вот где сидит!»
Что-то он еще говорил. Глупость какую-то. Про петуха... Нет, не про петуха — про Чижа. Про Вадима Петровича Чижа, нашего сельхозника.
«Прокукарекал! Сглазил мне лучшее звено!»
Действительно, глупость. «Сглазил». Гм.
А что, если...
Игнат Ильич вернулся к столу, подвинул себе подшивку и стал внимательно просматривать корреспонденции В. Чижа.

Пятая глава
В ПОИСКАХ СОЧУВСТВИЯ

Оскорбленный фотокор жаждал сочувствия, найти которое надеялся в отделе промышленности, самом большом кабинете редакции. Женщины в кабинете напротив, конечно, тоже могут посочувствовать, но к ним, кажется, нельзя. Судя по репликам, там... Впрочем, подслушивать нехорошо. Миша решительно подошел к отделу промышленности, отворил дверь...
Ого!
Не надо удивляться: болгарских сигарет до начала навигации не предвидится, курят исключительно «Беломор».
— Мужики, у вас совесть есть? — риторически произнес некурящий Миша.
— Только профессиональная! — моментально отреагировал Коля Храмов, главный спец по актуальным интервью. — Ты, Палыч?
— Я. Нужен? — с надеждой спросил Миша. Дверь он держал настежь, не решаясь вплыть.
— Умгу. Сейчас, — бросил Коля и быстро зашелестел чем-то (не разглядеть, чем) у себя на столе.
— 3дравствуйте, Михаил Павлович, — вежливо сказал Андрей Нечаев, так и потянувшись к раскрытой двери. Он тоже некурящий, но в этом монастыре он без году неделя, ему еще рано посягать на здешний устав.
— Ми-иша! — трагически воскликнул Василий Саймин, заведующий отделом. — Закрой две-ерь, ды-ым в коридор несет!
— Пусть немного проветрится, — робко попросил Андрей.
— Не отвлекайся, — строго сказал Саймин. — У тебя осталось четыре минуты. Ми-иша! Ведь Голени-ища учует, во-они не оберешься!
— А я уже нанюхался, мне все равно, — сообщил Миша, но дверь все-таки притворил. Ему хотелось сочувствия и не хотелось идти на принципы из-за пустяков. Только вот к кому обратиться за этим самым сочувствием?
Чижика нет, порхает где-то Чижик. Хлопочет, отец семейства. Чижик здесь вроде перелетной птички: то есть, то нет. К отделу промышленности он отношения не имеет, только стол его в отделе стоит, потому как больше ставить некуда. Но он чаще в командировках, чем за столом. На весь район — четыре совхоза, от одного до другого двести километров. И вот ведь чутье у человека: если появляется, то точно к началу планерки! Можно подумать, что редактор ему специально докладывается. А случится, что опоздает Чижик (редкостнейшее событие), — все равно прав: в городском совхозе был. И к вечеру — материал на стол. Если же действительно с утра в совхозе был, то через пару часов материал на стол... А жаль, что Чижика нет. Вот кто умеет выразить сочувствие, столь необходимое Мише.
Остальные, конечно, тоже могут. Если захотят. Если не заняты.
Заняты.
Новичок и Вася заняты «дрессингом». Новичок горбится над столом, усердно строча, зачеркивая и вновь строча. А завотделом нетерпеливо нависает над ним, моргая в такт секундным точкам на своих электронных часиках и время от времени задирая лицо, чтобы картинно выпустить к потолку густое колечко дыма.
Это и называется «дрессинг»: новичок пишет самые что ни на есть дежурные заметки, а Вася Саймин изображает вынужденный простой типографии. Дрессинг считается завершенным, когда новичку удается сотворить черновик, который можно сразу, без перепечатки, нести в линотипную. На памяти сотрудников «Местной правды» дрессинг был завершен только однажды, две пятилетки тому назад: новичок Вася Саймин дрессировал самого себя...
Спец по интервью тоже занят: зарылся в энциклопедический словарь, давно и основательно перекочевавший сюда из кабинета редактора. И не поймешь: то ли он к интервью готовится, то ли... Скорее всего, второе. Конечно, второе, ведь Миша ему нужен, сам говорил. Вот Миша ему поможет, а он Мише посочувствует.
— Ну, что там у тебя? — спросил Миша, подходя к спецу.
— Что? А, Палыч! Тут как раз для тебя. Сейчас... — Коля отложил словарь. — Вот: главное свойство фотоматериалов. Длинное!
— Дефицитность, — уверенно сказал фотокор.
— Да ну тебя, — отмахнулся Коля.
— А ты попробуй достань! — обиделся Миша. — Особенно контрастную.
— Контрастность... Нет, еще длиннее. Да и не главное это. А чего там доставать? В июле завались будет.
— В июле я сам достану. Ты весной достань, до навигации.
— Почему обязательно весной? — удивился Коля. — И обязательно на Севере? Всеобщее свойство, главное! Подумай, а?
— Ага, — сказал Миша, подтаскивая стул Чижика и садясь. — Ну да. Дай-ка я посмотрю.
— Вот, — Коля подвинул ему журнал. — Самое длинное, в середке. — И снова зарылся в словарь.
Да, дождешься от него, подумал Миша. А Васька просто шуганет: дрессинг! Так вот и живем поодиночке. А Голенища нас поодиночке ест...
— Слышь! — фотокор покашлял. — Слышь, Коль?.. Голенища-то...
— Как?
— Да Голенища, говорю...
— Не голенище, а подметка...
— Ну, это ты брось. Подметка! Если бы подметка...
— Посмотри сам: пересекается с рокадой и аксолью. Рокаду я точно знаю, в этом году несколько раз встречалась. Дорога, параллельная фронту. А аксоль мне Валентина подсказала, у нее в «Строительной газете» было...
— Нет у тебя чувствительности, — вздохнул Миша.
— Чего?
— Чувствительности!
Коля посмотрел на него, соображая, затушил беломорину, вытащил из пачки другую. Торжествующе улыбнулся и поднял спичку:
— Светочувствительность! Ну-ка... Точно, подходит. Дай пять, Палыч, спасибо!
— На здоровье, — буркнул фотокор и безнадежно вздохнул.

Шестая глава
О ВРЕДЕ КУРЕНИЯ

В ночь с воскресенья на понедельник Жене Кольцову, как правило, не работалось. Поэтому он не спешил. Методично и даже со вкусом поширкал метлой по чистому асфальту, раздробил и вымел вон остававшийся у бровки ледок. По сходящейся спирали прочесал каждую из восьми игровых площадок, не оставив ни единого фантика. Правда, их оказалось всего три. Три фантика и один окурок. В субботу и воскресенье детский садик пустовал, а Женин сменщик, будучи пенсионером, работал не менее добросовестно.
Как ни тянул он время, а к полуночи все было сделано. Сторож-дворник детского садика «Колобок» Е. М. Кольцов вторую свою функцию выполнил. Оставалась первая — сторожить. Сидеть за столом в угловой спальне первого этажа и...
Нет, только не читать! Женя принципиально не берет на работу книги. Не для того он распрощался с журналистикой, красиво уйдя из «Местной правды», и устроился на эту малопрестижную должность, чтобы читать на дежурстве.
Женя решительно сгреб со стола все газеты (их было две с половиной), журнал «Огонек» (новый, с неразгаданным кроссвордом) и даже книжки-раскладушки. И все так же решительно выдворил искус в коридор, на самый темный подоконник. (Не забыть утром положить обратно.)
На всякий случай еще раз бдительно обошел все помещения вверенного объекта, проверив их на предмет пожаробезопасности и обесточенности, и вернулся к исходной точке. То есть, сначала он вернулся зачем-то к тому самому подоконнику, а уже потом, спохватившись, к исходной точке, к письменному столу в угловой спальне первого этажа. Обход занял восемнадцать минут. Впереди была целая ночь.
Женя со вздохом выволок из угла пишущую машинку и водрузил ее на стол. Бумага лежала здесь же, в футляре, и внешний вид этой бумаги не вдохновлял. Была она грубоватой, шероховатой и зеленоватой.
Зеленая, как тоска.
Плоско.
Ничего у меня сегодня не получится, подумал Женя. Особенно на этой бумаге. Белая, покупная, по рубль шестьдесят восемь пачка, уже кончалась, и ее нужно было беречь для чистовиков. А этой, зеленой, как тоска (плоско!), было сколько угодно: Женю по старой памяти снабжали в редакции. Но на ней ничего не получится. Разве что фантастика.
Женя очень не хотел писать фантастику. То есть, хотел, но был не намерен. Несерьезный жанр, и печатают неохотно. Сначала нужно заработать имя, опубликовав несколько хороших, крепких реалистических повествований. С положительным героем и с производственным конфликтом. С твердой и однозначной авторской позицией. У Жени уже были начаты три таких повести, но все три, как нарочно, зашли в тупик.
В «Осознанной необходимости» молодой журналист Лев Зубов попал под автобус, и до сих пор не ясно, что там у него сломано. Нужна консультация знающего хирурга: что именно надо сломать человеку, чтобы обязательно уложить его в больницу, но не более чем на сутки. Потому что если журналист отделается испугом, то негодяй-ответсекретарь не успеет свершить свое черное дело. А если задержится в больнице на несколько дней, то на сюжете можно ставить крест...
Главный герой «Ложного солнца», тоже журналист, застрял на черной лестнице общежития и не может довести до логического конца свой диалог с возлюбленной. На этой черной лестнице Женя стаивал неоднократно, но диалогов своих, хоть убей, не помнит. Да и кто их помнит, диалоги на черной лестнице?..
А в третьей повести, которая пока без названия, нужно срочно устроить аварию на нефтепроводе. Причем так, чтобы никто не был виноват, чтобы не нашлось «стрелочника» и чтобы отвечать за аварию пришлось лично генеральному директору объединения. Как это сделать, Женя пока не знает...
То ли дело фантастика — что хочу, то ворочу! А почему бы и нет? — подумал Женя. Буду по воскресеньям писать фантастику. Все равно пустые ночи. Вот прямо сейчас и начну. Что-нибудь про зеленых человечков из соседней Галактики. Только пусть они будут не зеленые (избито!), а фиолетовые. С вот таким носом и с тремя хоботами во лбу. А зачем они прилетели и что из этого вышло, придумаю потом. По ходу повествования. Главное, что они прилетели.
Первый вопрос: как отреагируют земляне? Не человечество вообще, а те конкретные земные индивиды, с которыми они встретятся. Итак...
Женя заправил в машинку чистый лист и начал:
«В понедельник, ближе к полудню, на площади Нефтяников приземлилась летающая тарелочка».
Ну и что?
Женя выкурил сигарету, пуская дым в открытую форточку, и вернулся к машинке. Ну, приземлилась.
«Со скрипом отворился люк...»
Ерунда. Читатель уже ждет эту фразу и заранее усмехается.
«Последний раз чихнули гиперонные супердвижители, окутав площадь...»
Банальщина. Махровый трюизм.
Ладно, придется подумать.
Язык они, конечно, выучили заранее, пока болтались на орбите. Могли бы, кстати, состыковаться с «Салютом»... Впрочем, не обязательно. Они ребята хваткие и берут быка за рога. Сразу определили, куда им надо, и прут напролом. А надо им зачем-то в наш нефтеносный район. Только вот зачем? Не за нефтью же! Если за контактом — то лучше в Подмосковье. А к нам? Болота, необжитость. Полчеловека на квадратный километр. Ага, значит, это им и надо: индустриальный островок в неприступной заболоченной тайге. То есть контактировать они будут широко, но в узкоместных масштабах, имея в виду свою сокровенную цель. Межгалактические романтики-добровольцы. Повкалывать захотелось на отсталой планете. Пацаны... Гм... Конечно, пацаны: сперли тарелку и двинули на поиски приключений. Но все это выяснится потом, ближе к кульминации. А пока... Пока сделаем так.
Женя выдернул лист, скомкал, заправил другой. Перепечатал первую фразу и добавил еще одну. Получилось:
«В понедельник, ближе к полудню, на площади Нефтяников приземлилась летающая тарелочка.
Но об этом потом».
Вот теперь порядок. Теперь можно переносить действие в другое место. Теперь есть интрига, загадка, тайна — словом, все, что нужно для жанра фантастики. И можно не спеша показать отдельных земных индивидов в состоянии «до контакта». Читатель предупрежден, ждет, и поэтому начать можно нарочито обыденно. Но сначала — формальность.
Женя крутанул валик машинки вниз и над имеющимися тремя строчками заглавными буквами настучал: «ПРОЛОГ». Крутанул вверх и под ними настучал: «ПЕРВАЯ ГЛАВА».
Для начала перенесем действие в место, хорошо знакомое автору. До отвращения знакомое. В редакцию «Местной правды». Понедельник, ближе к полудню. Значит, редактор уже в райкоме, готовится к очередной головомойке. Миша торчит в фотолаборатории (у него это так называется) и не вылезет до вечера. Вася Саймин укатил на промысел. Коля Храмов берет интервью у какого-нибудь начальника — и, конечно, не в редакции, а у того в кабинете. Чижик «в совхозе». Новичок... А что новичок? Послоняется по отделам и смоется в книжный. Да и не знаю я новичка, не нужен он мне. Для начала мне нужны знакомые индивиды...
Стоп. Это что же получается? В редакции ни души? Вот так так... Может, не в понедельник, а во вторник?
Ба! Женщины. Женщины никуда не делись. Может, это и к лучшему. В конторе только женщины...
Значит, так.
«В редакции „Местной правды“»...
Что может быть в редакции «Местной правды» в понедельник ближе к полудню? Если в конторе только женщины? Ага.
«В редакции „Местной правды“ закипал чайник».
Вот так и только так. Очень спокойно, очень обыденно. А читатель в напряжении, а читатель ждет... Ничего, голубь мой, подождешь!
Женя возбужденно пробежался между койками, добежал до форточки и жадно выкурил еще одну сигарету.
Сдвинулось! Пошло! Не-ет, дорогие мои, эта ночь не будет пустой, в эту ночь я свои пять страниц накатаю. А может, и больше...
Он плотно уселся за машинку, подвигал стулом, поплевал на указательные пальцы (Женя печатал двумя пальцами, зато вдвое быстрее, чем машинистка «Местной правды» десятью) и следующую сигарету смог выкурить (осмысленно и с наслаждением) только через пять часов.
На первой странице он наскоро набросал расхожий женский разговор возле чайника. «А вот здесь и вот здесь — рюшечки, представляете?» — «Нет-нет, только не в талию. В талию вам нельзя». — «Это вам нельзя, а мне просто необходимо». — «Прямо не знаю, как быть. Норка моему Васе не по карману, а кролики смотрятся дешево...» Когда первый лист кончился, Женя, оборвав кого-то на полуслове, оглушил женщин звонками всех телефонов редакции. Звонили из учреждений, расположенных вокруг площади Нефтяников, и на протяжении полутора страниц Женя забавлялся всеобщим взаимным непониманием. Мимоходом он заставил чайник выкипеть и распаяться — для смеху. Но потом спохватился, что чайник еще может понадобиться, не посылать же кого-то из женщин за новым, это скучно и ненужно. Он вычеркнул несколько строк и приставил к чайнику секретаршу. Так что, когда женщины, сердясь и недоумевая, побросали трубки, чай был уже развален и залит... То бишь, заварен и разлит по чашкам, стаканам и персональному фарфоровому бокалу Лилии Денисовны Голенищи. Имена и фамилии Женя оставлял настоящие — так легче пишется, а заменить никогда не поздно.
Потом он вспомнил, что Евгения Павловна, бухгалтерша «Местной правды», каждый понедельник до обеда бывает в банке, значит, проходит по площади Нефтяников, где в этот понедельник приземлилась летающая тарелочка с фиолетовыми треххоботиками. Женя растерялся, но ненадолго. Все складывалось как нельзя лучше. Евгения Павловна появилась в разгар недоуменного чаепития и внесла ясность, подтвердив нелепые слухи. У женщин загорелись глаза и напряглись профессиональные извилины. Все, кроме Голенищи (она заперлась у себя в кабинете), строили планы блистательных статей и репортажей, но никто не решался идти на площадь без сопровождения мужчин.
Ч-черт!.. Женины пальцы напряженно шевелились, хищно вися над клавишами. Хоть бы один из них... Ух-х-х... И что мне стоило раза два побеседовать с новичком? Теперь бы вот знал характер и мог бы вплести... Нет, новичок помешал бы. На чаепитии он ни к чему, без него лучше. Ладно. Прикинем. Саймин на промысле, и это надолго. От Миши никакого проку. Чижик вернется «из совхоза» к вечеру, не раньше. Коля Храмов... А что! Вернуть в редакцию Колю Храмова: начальника не оказалось на месте, то да се... Нет, искусственно как-то. То Евгения Павловна, то Коля Храмов. Внезапные появления. Внезапно и вовремя, как в кино...
Спасла положение Голенища, которая решилась наконец созвать планерку. Редактор выключен из работы на целый день (бюро, бюро!), и есть возможность взять бразды. Голенища это любит — брать бразды.
На планерке, сидя в редакторском кресле, Голенища популярно объяснила творческим массам, что ничего делать не надо впредь до получения конкретных указаний от компетентных лиц. Во-первых, говорила Голенища, летающие тарелочки есть не что иное, как фольклор, миф и суеверия. Это было настолько правильно и в духе, что никто не смел спорить, кроме Азалии, но Азалию никто всерьез не воспринимал. Во-вторых, продолжала замредактора, что мы можем знать о классовой сущности этих инопланетян? А вдруг они настроены агрессивно?
Женя тихонько взвизгнул и крепко потер ладони. Вот это в точку! «Во-первых» и «во-вторых» явно и недвусмысленно противоречат друг другу, но каждое в отдельности в высшей степени ортодоксально. А правда: что мы можем знать о классовой сущности того, что считаем фольклором и суеверием? И вот тут Голенища должна сказать свое сакраментальное «в-третьих», которое объединит противоположности и введет их борьбу в приемлемые рамки. И она его сказала.
В-третьих, — сказала Голенища, — все планы редакции, а тем более ТАКИЕ планы, надлежит согласовывать. — И дала понять, что она лично и незамедлительно, поскольку редактор в отсутствии, готова взяться за согласование.
Ай да Лилия! Ай да Денисовна! И всегда-то она убьет не меньше двух зайцев! Женя мелко похохатывал, лихорадочно стуча по клавишам. Дежурные звонки Голенищи в райком: к вахтеру (Где наш редактор?! — А все наверху, у первого); в приемную (Идет бюро! — Скажите, пожалуйста, Игнат Ильич тоже там? — Не знаю. Наверное, там. — А позвать можно? — Ну что вы, конечно, нельзя!); в орготдел (Занято. Еще раз занято. Положили трубку, не начав слушать. Опять занято)...
Зайцы же у заместителя редактора были такие. Раз: Лилия Денисовна не выпустила ситуацию из-под контроля. Плюс? Конечно, плюс! Два: она не допустила свершиться не разрешенному свыше. Плюс? Скорее да, чем нет. В общем, тоже плюс. И, наконец, три; она проявила инициативу! Не сумев связаться с редактором (она заранее знала, что не сумеет), Лилия Денисовна не растерялась и через голову своего начальника (Вынужденно. Заметьте: вынужденно!) взяла на себя труд по согласованию щекотливого вопроса с райкомом партии. Конечно, не с первым секретарем и даже не с третьим (ведь они на бюро), а всего лишь с Я. О. Флюгарковой, инструктором отдела пропаганды и агитации. Но все-таки — с работником райкома. В тесном контакте. И этот плюс — всем зайцам заяц!
Ай да Голенища, ай да Лилия Денисовна!
Женя заложил руки за голову, сцепил пальцы и длинно, вкусно потянулся, с удовольствием слушая, как поочередно, малыми сериями снизу вверх, хрустят позвонки.
Пожалуй, хватит. Пожалуй, если продолжать, то будет скучно. И стоит, пожалуй, вернуться к летающей тарелочке, со скрипом отворить приржавевший люк и выпустить на площадь Нефтяников парочку фиолетовых треххоботиков. Но это потом, в следующее воскресенье.
Сколько у нас вышло страничек? Раз, два, три...
Вот это да.
На седьмой странице была дыра размером в пятак. С обугленными краями. А на шестой странице лежал окурок.
Вылечу, обреченно подумал Женя. И обнаружил еще несколько окурков — в бумажной пепельнице, которую, наверное, успел смастерить между делом.
«Обязательно вылечу!»
Он посмотрел на часы. Начало седьмого. Ни за что не успеть. В семь приходит завхоз, а в детском садике накурено. Ужас... Или успею? Если открыть все окна. Если ветер западный. Или хотя бы юго-западный...
Идиот! Потерять такое место!

Седьмая глава
В ПОИСКАХ СОЧУВСТВИЯ (продолжение)

— На здоровье, — буркнул фотокор и безнадежно вздохнул.
М-да... Может, все-таки в кабинет напротив? Нет, туда нельзя, там сейчас примерка. Азин муж на днях вернулся из турпоездки в ГДР... Или подождать, пока кончится дрессинг? Осталось немного, всего... да ничего уже не осталось. Андрей ставит последнюю точку, Вася выхватывает листок у него из-под руки и, не прочитав, восклицает:
— Андрэ-э! Ты меня разочаро-овываешь!
— Я еще не умею, — заоправдывался новичок. — Научусь.
— Тут нечему учиться, Андрэ! Перед тобой лежит сводка, в ней указано, какая бригада сколько пробурила за неделю и с начала года. Надо прокомментировать цифры, вот и все.
— Я прокомментировал...
— Дай-ка, гляну, — попросил фотокор.
— Неужели так плохо, а, Михаил Павлович? — обратился к нему новичок.
— Ничего, — похвалил Миша. — Емко.
— Двадцать строк! — воскликнул Вася. — А материалу здесь минимум на сто. Ми-ни-мум!
— Откуда? — спросил новичок.
— Вот отсюда! — Вася ткнул пальцем в сводку, лежащую на столе новичка. — И даже вот отсюда! — он потряс листком, выхваченным из рук фотокора. — Показать, как это делается?
— Ну, покажите, — согласился Андрей.
— На! — Вася решительно протянул ему листок. — Читай свою первую фразу!
Теперь и спец по интервью отложил словарь, затушил папироску и даже не закурил новую: наступает самый интересный момент в сеансе дрессинга.
— «По-прежнему лидирует бригада Сосницкого», — прочел Андрей.
— Одна строка, — констатировал Вася.
— Полторы! — поправил спец. — Полторы газетных.
— Ладно, полторы, — великодушно согласился завотделом. — А теперь записывай! — скомандовал он новичку. — Нет-нет, возьми чистый лист, на этом не хватит места... Пиши: «Комсомольско-молодежный коллектив проходчиков, возглавляемый буровым мастером Александром Сосницким, за успехами которого заинтересованно следят все наши читатели, вновь доказал, что он не зря носит звание бессменного лидера социалистического соревнования буровых бригад самого северного района Усть-Ушайской области». Записал? Сколько строк?
— Не меньше десяти, — веселился спец. — А то и все двенадцать.
— Вот! — торжествующе воскликнул Вася. — В восемь раз больше! Ладно, пусть даже не в восемь, а только в шесть раз. Сколько будет шестью двадцать?
— Нда-а, — уныло восхитился фотокор. — Настрочился.
— Так-то и в нашей дивизионке писали, — разочарованно протянул новичок. — «Звание лидера соревнования бригад района области». Пять раз подряд родительный падеж.
— Гляди, понимает! — радостно отреагировал спец. — А ну, Андрюша, всыпь начальнику!
— Что понимает, что? — возмутился завотделом. — Да хоть пятнадцать раз подряд — грамматике это не противоречит!
— Читать неудобно, — Андрей пожал плечами.
— Да и незачем, — добавил Миша.
— О! — Вася назидательно поднял палец. — Правильно! Хоть ты, Миша, и вообще ничего в газете не читаешь, кроме своих подтекстовок, но в данном случае ты прав. Рядовой читатель этого комментария не прочтет. А значит, и падежи считать не будет.
— Тогда его и писать незачем; — отрубил Андрей.
— А вот это неправильно. Писать его надо, потому что его обязательно прочтут: а — редактор, бэ — работники райкома, цэ — сами буровики. Редактор прочтет и порадуется: первая полоса забита, а если что не влазит — легко сократить. Райкому важен не стиль, а содержание: факты изложены верно, чего ж еще? Буровикам будет приятно, что газета отвела им столько места — значит, уважает. Наконец, автор комментария получит не 50 коп., а рубля полтора, может, два. И все будут довольны.
— Кроме меня, — не сдавался Андрей.
— Видишь ли, Андрэ-э, — снисходительно протянул Вася и картинно закурил новую папироску. — Видишь ли, Андрэ. Самокритика — вещь хорошая, но...
— Почему «само»? — моментально отреагировал Коля. — Он не свой текст критикует!
— Николя! — обиделся Вася. — Уж мы-то с тобой, профессионалы, могли бы понять друг друга! Видишь ли, Андрэ, — снова обратился он к новичку, — конечно, газета должна быть интересной, в каждой газете должен быть гвоздевой материал. Но! Не может ведь каждый материал в газете быть...
— Вадим Петрович! — перебил его голос редактора. Вася спрятал папироску в рукав и поспешно помахал ладонью перед лицом.
— Вадим Петрович! — снова позвал редактор, и Вася понял, что голос доносится из селектора. Он снова затянулся, как будто и не прятал только что папироску, щелкнул тумблером и, выпустив дым, сообщил:
— Его еще нет, Игнат Ильич. Наверное, в совхозе.
— А, может быть, э-э... дома? — осведомился селектор.
— Ну что вы! — сказал Вася. — Вадим? Вряд ли.
— Почему же. У него ведь э-э... обстоятельства.
— Кстати, — подсказал Коля. — Ему из роддома звонили. Совсем забыл.
— Ему из роддома звонили, — повторил Вася. — А о чем? — спросил он, отключив тумблер.
— Сегодня выписывают. До обеда. Просили передать.
— Сегодня выписывают, — сказал Вася в селектор. — Может, машину пошлем?
— В ремонте машина, — сокрушенно сообщил селектор. — Может быть, кто-нибудь из вас сходит?
— К Чижику? Я могу, — обрадовался Миша.
— Миша может сходить, — сказал Вася.
— Кто?
— Михаил Павлович, — поправился Саймин. — Передать, чтобы шел в роддом?
— В роддом? — удивился селектор. — Ах, да. Да-да, конечно. И поздравьте его, я еще не поздравлял... И, э-э... Пусть сначала зайдет ко мне, минут на пять.
— Хорошо, Игнат Ильич, — сказал Вася. — Будет сделано. — И, выключив селектор, повернулся к Мише: — Скажешь ему, чтобы сначала зашел к редактору.
— Слышал, — буркнул Миша. — Как же, до редактора ему сейчас. У человека двойня, а тут...
— Василий! — вспомнил Коля. — Ты бумагу редактору отнес?
— Какую бумагу? — очень натурально удивился Вася.
— Ту самую, — настойчиво сказал Коля. — Которую мы вчера подписывали.
— Да ну, мужики, несерьезно, — отмахнулся Вася. — Так! — он повернулся к новичку. — Читай вторую фразу.
— Василий, — спокойно сказал Коля, — так не делают.
— А почему ее так рано выписывают? — спросил Миша. — Недели не пролежала.
— Весна, — объяснил спец. — Каждую весну роддом переполнен. Надо рожать зимой... Так понесешь или нет?
— Ну, чего пристал? — возмутился Вася. — Не поможет эта бумага.
— Чижику ты говорил другое, — напомнил Коля.
— Ладно, мужики, — сказал фотокор. — Я пошел. Доспорите без меня.

Восьмая глава
ЧЕЛОВЕК СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ

Чижик был дома. Но вряд ли он мог посочувствовать Мише, поскольку сам явно нуждался в сочувствии. Миша понял это, едва переступив порог его уютной квартирки. Чижик был весь в мокрой известке, даже по усам стекали белые капли, по его великолепным запорожским усам. Он таскал тяжести и жалобно бормотал что-то про дурной глаз. А его уютная квартирка...
Собственно, это была не квартира, хотя, на взгляд соседей по общежитию, семейство Чижей устроилось весьма и весьма недурно. Чижи занимали две комнаты, одну напротив другой, в самом тупике коридора, рядом с общей кухней. Общежитие было деревянное, двухэтажное и очень старое, одно из самых старых в городе. Это обстоятельство (плюс личный контакт Вадима Петровича с пожарным инспектором) позволило Чижам добиться разрешения на некоторое переустройство — а именно, на сооружение перегородки, которая превратила две комнаты в тупике коридора в двухкомнатную квартиру — без удобств, зато с прихожей. Впрочем, соседи не столько завидовали Чижам, сколько удивлялись их энтузиазму в быту. Никто из них (соседей) не собирался оставаться здесь надолго. Мебелью не обзаводились, ковры держали в трубках и вообще жили на чемоданах. Потому что ждали — не в этом году, так в следующем — получения новых квартир. Не первый год ждали.
Вадим Петрович Чиж не умел жить на чемоданах. И очень гордился этим своим неумением. Он любил вспоминать, что даже в стройотряде, в своей командирской палатке, установил вешалку, письменный стол и даже небольшой сейф (подобранный на свалке, но аккуратно покрашенный и снабженный висячим, замочком.
Приятно было зайти к Чижику в гости. Снять у двери грязные башмаки, погрузить ноги в мягкие безразмерные шлепки для гостей, вытянуться в кресле (чуть ли не каждый раз — в новом, сделанном руками хозяина по оригинальному проекту), отпробовать ядреный домашний квасок из самодельного бара. Приятно было угостить хозяина сигареткой и выйти с ним в коридор. (Ни боже мой, у вас даже в мыслях не возникло бы закурить прямо здесь, посреди блистающей уютности! К тому же Чижик вообще почти не курил, разве что так, за компанию с вами.) Приятно было поделиться с ним своими бедами и заботами, встретить непременное сочувствие и, в качестве ответной любезности, сочувственно выслушать заботы и беды хозяина. Это было тем более приятно, что заботы и беды Чижика заведомо не шли ни в какое сравнение с вашими бедами и заботами. Они были необременительны (для вас) и легкоустранимы (совместными усилиями гостя и хозяина). Приятно было тут же надеть предложенный халат, соорудить из газеты панаму-лодочку и вместе с хозяином за каких-нибудь полчаса заново побелить подтекающий потолок. Или помочь выбрать место для очередной полочки и вместе с Чижиком водворить ее на выбранное место. Приятно было, снова вытянувшись в кресле, осознать свою небесполезность в делах домашних и помечтать о том, что очень скоро, может быть, на днях, окончательно разделавшись с текущими неприятностями, можно будет засучить рукава и в своем доме навести столь же блистающий, продуманный уют.
Так было.
Так было еще вчера вечером, когда мужская половина редакции дружно и весело поздравляла «бракодела» Чижика с двойней. А потом, между делом опустошая бар, дружно и весело взялась за переоборудование бывшей общей комнаты (той, что слева) в детскую. В десять рук белили потолок, мыли полы и окна, заворачивали последние шурупы в двуспальную детскую кроватку. «Это будет Раечкино царство», — растроганно говорил Чижик. «Раечкин рай! — подхватывал Вася и очень смеялся, радуясь своему остроумию. — Нет, мужики, скажите, а? Раечкин рай!» Потом делали что-то еще, потом где-то расписывались, причем Чижик протестовал, но его не слушали. Потом в чью-то светлую голову пришла не менее светлая идея: всей компанией заявиться под окна роддома и хором поздравить Раечку. По дороге шепотом репетировали. «Раз — два!» — шепотом командовал Вася. «Пригла-шай-на-ново-селье!» — хором шептали Миша, Коля Храмов и новичок. При чем тут новоселье, Миша не помнит. Зато он помнит, как они провожали Чижика домой и довели до самого подъезда общежития, дальше их не пустила дежурная. До роддома, кажется, так и не дошли.
Так было вчера вечером.
А сегодня, сейчас — белые капли извести текли по могучим плечам Чижика и по его великолепным запорожским усам. Грязные пятна расплывались на бело-розовой груде пеленок, брошенных в угол. Прихожая едва не до потолка была загромождена стульями, пуфиками, матрацами. На диване, поставленном на попа, опасно покачивалась стопка книг по домоводству. А Чижик ворочался в дверном проеме, то выкручивая шуруп из застрявшей в дверях двуспальной детской кроватки, то бросая отвертку и пытаясь протащить кроватку так.
— Ой-ей-ей... — произнес Миша с наивозможным сочувствием.
— Я ж вам казав, що нэ треба пысаты! — тонким плачущим голосом проговорил Чижик и провел грязной ручищей по грязному лбу. Волнуясь или торопясь, он всегда переходил на украинский; даже в своих статьях, которые всегда писались в спешке, он то и дело вставлял украинизмы. Редактор давно махнул рукой на эту его особенность и ограничивался тем, что лично правил каждый материал Чижика.
— А что случилось? — сочувственно спросил Миша, осторожно протискиваясь между полураскрытой дверью и диваном.
— Чи сам не бачишь? Усэ як у тий клятий заяви, дидько б ийи забрав. Як навмысно!
— Як что? — переспросил Миша.
— Як это... нарочно. Сглазили... Як написали, так и выйшло!
И Миша вспомнил.
...Они дружно и весело заворачивали последний шуруп, Вася то и дело повторял надоевший каламбур про Раечкин рай, а Чижик объяснял: «Я сюда ни ногой! Всякие готивки, постирушки — это я только в той комнате. А тут — чистота и порядок... Любашка, когда приедет, тоже будет заниматься в той комнате. Она у меня дорослая (взрослая), восемь лет. Повинна розумиты! (Должна понимать.) Правильно?» — «Пр-равильно! — говорил Вася. — Ты — мужик, Чижик!» — «Нет, почему же, — возражал Чижик. — Спаты она будет здесь, с мамами и сестричкой... с мамой и сестричками. А всякие там свои дела, уроки — это только в той комнате. Здесь будет Раечкино царство...» — «Раечкин рай!» — снова сказал Вася. «Несносный рай, — отреагировал Коля Храмов. — В том смысле, что его не сносят. А пора бы». — «Нет, зачем же, — запротестовал Чижик. — Она у меня дорослая, повинна розумиты. Квартира еще когда будет». И тогда Вася сказал.
«Мужики, тихо! — сказал Вася. — Есть идея. Чижик получит квартиру к майским праздникам!» — «Так не шутят», — предупредил Коля Храмов. «Спокойно, мужики, — сказал Вася. — Я вас как председатель месткома спрашиваю: кто мы есть?» — «Мы есть мужики», — сказал Коля. «Нет, — сказал Вася. — Мы есть комиссия!» — «По распределению жилья?» — спросил Коля. «Мы есть комиссия по обселе... по обследованию жилищных условий члена профсоюза», — пояснил Вася.
Васина идея был проста, как все гениальное. Нужно было составить акт по обследованию, расписаться в нем и поручить редактору отнести акт в исполком.
Составляли долго и тщательно, подробно перечисляя отсутствие элементарных удобств в жилище многосемейного творческого работника. «Потолок течет?» — спрашивал Вася. «В уголку тече», — волнуясь, говорил Чижик. «Неважно, что в уголку. Мы напишем просто: течет. Следовательно: отваливается штукатурка, постоянно сырой воздух, комната нежилая. Семья из пяти человек...» «Из четырех, — поправлял Чижик. — Любашка в Харькове, у мамы». — «Не мешай, — отмахивался Вася. — Семья из пяти человек ютится в одной комнате. Журналист вынужден работать на кухне, досаждая соседям ночным стуком своей пишущей машинки». — «Да не печатаю я на кухне», — возражал Чижик. «Не важно, — говорил Вася. — Потолок течет?» — «В уголку тече. Трошки». — «Вот я и пишу: течет. Это факт. А дальше — выводы комиссии. Не факты, а выводы, понял?.. У тебя что, нет бумаги получше? Мне эта зеленая в конторе надоела...»
И вот все случилось, «як в той клятой заяве». Потолок течет, штукатурка отваливается, бедный Чижик вытаскивает мебель из нежилой детской комнаты.
— А Раечку сегодня выписывают, — сказал Миша.
— Се...? — только и смог выговорить Чижик и чуть не уселся на хрупкое двуспальное сооружение. Миша грустно кивнул. — Дэ ж мы будэмо житы? — с тихим отчаянием произнес Чижик и обвел взглядом загроможденный тупичок-прихожую.
Миша сочувственно покашлял, не умея ни помочь, ни утешить. Он почему-то чувствовал себя виноватым. Как будто они действительно сглазили. Или накаркали. Блажь, конечно, и предрассудки, все мы материалисты, а все же...
А ведь еще надо сказать, что Чижика вызывает редактор. Просто язык не поворачивается говорить такое.
Но все-таки Миша сказал. И правильно сделал: Чижик сразу же успокоился. Потому что не надо было сидеть, тупо и бессмысленно разглядывая серые потеки на стенах, а надо было умыться, одеться, явиться — и делать, что скажут.
И вот уже не Чижик, а Вадим Петрович Чиж, старший корреспондент районной газеты, уверенно шагает справа и чуть впереди фотокора, прочно вдавливая в промерзлый песок рубчатые подошвы своих ботинок — самых больших ботинок в редакции, а, может быть, и во всем городе. Незаменимый работник. Человек сегодняшнего дня. А Миша, поспешно идя слева и чуть позади Вадима Петровича, от души завидует Чижику. Миша бы так не смог. Так беззаветно и всецело отдавать себя служебному долгу, так прочно и твердо уверовать в завтрашний день, который будет — должен быть! — лучше, чем сегодняшний; теплее, прочнее, устойчивее; так четко представлять себе, что нужно сделать сегодня для неуклонного улучшения завтра — проконопатить окна; вбить еще один гвоздь; подтянуть гайку у расшатавшегося стула; знать, что новое — это более совершенное старое, а дорога — это путь к намеченной цели...
И вдруг у Чижика не стало сегодня. Оно распалось, рассыпалось, рухнуло — штукатуркой с потекшего потолка. Осталось будущее, мучительное и неопределенное. Мучительно неопределенное. (Искать помощи по инстанциям? Браться за ремонт самому? Ждать, надеясь на вчера составленный акт?) Из всего устойчивого, прочного сегодня остался маленький островок — вызов редактора. И Чижик устремился на этот вызов. На этот зов уцелевшего сегодня. Ибо только из настоящего, привычного и неизменного, можно сделать хоть сколько-нибудь представимое будущее... Миша бы так не смог.

Девятая глава
СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

К счастью, ветер был западный, и спальня успела проветриться до прихода завхоза. Благополучно сдав ключи, Женя отправился на кухню: узнать, что было вчера на ужин, и вообще, какие новости.
Ужина вчера не было, потому что вчера было воскресенье. Женя как-то упустил это из виду: уж очень плодотворная была ночь, целых восемь страниц. Никогда у него не было такой ночи с воскресенья на понедельник, поэтому утро без завтрака Женя привык воспринимать как наказание. А в пятницу? — спросил он, ни на что особенно не надеясь. В пятницу на ужин были гречневая каша и фруктовый кисель. Кашу выбросили, она бы за два дня прокисла. А кисель остался, почти четверть бака. Конечно, можно: все равно выливать. И хлеб свежий, только что привезли, горяченький...
Женя ел холодный кисель с горячим хлебом и слушал новости. Новости были, как обычно, странные. То есть не сами новости были странные — странным было то, что их столь регулярно и со знанием дела обсуждают повара детского садика «Колобок». Да, в конце концов, и не новости это были.
Сегодня тетя Фрося и Олечка обсуждали тот факт, что комсомольско-молодежная бригада Ахметджанова продолжает удерживать лидерство в соревновании нефтяников. «Вот увидите, тетя Фрося, — говорила Олечка, шинкуя лук и часто вытирая слезы передником, — Ахметджанов обязательно возьмет „Золотую задвижку“. Вот увидите!» Олечка говорила и плакала — из-за лука, конечно. Но со стороны могло показаться, что она до слез переживает за любимый коллектив нефтедобытчиков. Тетя Фрося в ответ солидно хмыкала и веско роняла: «Дыхалка коротка». (Аргумент из лексикона тети Фросиного мужа, тренера по биатлону. И вообще возникало впечатление, что спорить тете Фросе не хочется, что не видит она здесь предмета для спора и результат спора ей не интересен, но спорить она почему-то считает нужным. Или неизбежным.)
«Золотая задвижка», надо же, думал Женя. Богатая фантазия у работников райкома комсомола! Приз для строителей — «Золотой мастерок», для буровиков — «Золотое долото». А для нефтяников, значит, — «Золотая задвижка». А почему не «Золотой штуцер», или там... «Золотая труба»? Н-да. Интересно, какой приз они могли бы придумать для сторожей-дворников? «Золотую метлу», наверное. А для... ну, скажем... для доярок? Да, какой приз можно учредить для доярок?
«Да вы посмотрите сводки, тетя Фрося! — говорила Олечка. — Ведь ни одного отставания от графика с начала года...» — «Очки на финише считают, — веско уронила тетя Фрося. И, помолчав, решила снизойти до объяснения: — Паводок впереди, распутица. А фонд у твоего Ахметджанова разбросанный, больше трети скважин — в пойме. А ну, как хоть одна из них остановится в разгар паводка? То-то же... Сводки сводками, а надо еще и комментарий почитывать».
— Теть Фрось, — вмешался Женя. — А какой приз можно учредить для доярок? «Золотое вымя»?
— А никакого! — неожиданно сердито ответила тетя Фрося. И грохнула на плиту бак с молоком. — Погляди вон, чего они наработали. Второй раз всего по одной фляге дают, и та неполная. Ну что это на триста ртов? По полстакана не получится... Хоть бы из Незина дослали, если наши так опростоволосились.
— Какие наши?
— А которые нас снабжают. Из городского совхоза. Коровы у них, вишь ли, подохли. А мы при чем?
— Коровы подохли? — удивился Женя. — Кто вам сказал?
— Кто возит, тот и сказал. Шофер сказал.
— Так почему же вы... — начал было Женя. И осекся.
— Женечка, ты бы сходил к своим газетчикам, ты же с ними еще знакомый! — попросила Олечка. — Пусть их в газете пропечатают.
— В газете про такое не пишут, — буркнула тетя Фрося. — Вот если бы им «Золотое вымя» присудили, то написали бы. В тот же день написали бы. А про то, что коровы дохнут, про это у нас молчок... И у кого это такая умная головушка? — удивилась она. — Это же долго думать надо, чтобы придумать — «Золотое вымя»! Прямо издевательство, а не приз.
— Нету такого приза, теть Фрось, — сказал Женя.
— Как нету? Ты ж сам говоришь...
— Это я пошутил. Спасибо, теть Фрось! Бежать надо. Замечательный кисель.
— Ну, если пошутил, тогда на здоровьичко. Ладно, ладно, беги, мы сами помоем. Шутник.
— Можно, я машинку у вас...
— Ставь свою машинку, будет в сохранности. В мой шкафчик ставь.
Женя поставил машинку в шкафчик и не спеша вышел на улицу. Спешить было некуда.
Глупейший вопрос чуть было не задал Женя. Глупый и обидный. «Так почему же вы говорите о ерунде, если у вас есть такая новость?» Как будто можно заставить человека говорить об одном и не говорить о другом. А правда, почему? Неужели итоги соревнования заботят поваров гораздо сильнее, нежели недопоставка молока в их садик? И ведь это уже не в первый раз! Да, не в первый. Просто Женя привык и не обращает внимания. А если как следует вспомнить, то уже больше месяца тетя Фрося и Олечка ведут свой образцово-показательный диспут на тему первых страниц «Местной правды». Не газет вообще, а именно «Местной правды». В основном о нефтяниках, буровиках и вышкостроителях.
Однажды, правда, они вели спор о каменщиках: успеет или не успеет бригада Лягвина закончить свою девятиэтажку к майским праздникам. Не спорили, а именно вели спор: Олечка выступала докладчиком, а тетя Фрося — оппонентом.
Да ну их, право! Есть о чем думать.
А вот что коровы в совхозе пали — это действительно новость. И, пожалуй, стоит заглянуть в редакцию «Местной правды». Не для того, конечно, чтобы просить пропечатать, а так. Новости узнать. Не те новости, из которых они гонят строку, а настоящие. Зажать, например, Чижика в угол и обстоятельно вызнать у него об этих самых коровах.
Так зайти, что ли? Зайду, решил Женя. Все равно больше некуда. Домой лучше не надо. Это уже не дом. Библиотека сегодня выходная. На работу не скоро — к полуночи, в спорткомплекс. Сегодня был «Колобок», а завтра — спорткомплекс... Спать вот охота. Но это ничего. Терпимо. Гораздо более терпимо, чем в начале. Тут ведь главное что? Главное — привыкнуть. Какая разница — по шесть часов в сутки спать, или по двенадцать через двое? В принципе — никакой разницы. К тому же в спорткомплексе Женя не сторож-дворник, а просто сторож. Ночной. Всей и работы — запереться на засов и забраться на груду мягких гимнастических матов. Три на четыре метра — у кого еще такая постель? И сторожи хоть до полудня. Самого себя. А завтра схожу в библиотеку, почитаю о нефтепроводах и, может, соображу что-нибудь насчет аварии. И опять будет хорошая ночь в «Колобке», страниц пять, а может, и восемь, как сегодня. А сейчас пойду в редакцию. И Женя пошел в редакцию, выбирая путь подлиннее, потому что спешить было некуда, без двадцати девять, целых двадцать минут до начала рабочего дня. А вот и сам редактор, Игнат Ильич Повдольный, и тоже не спешит, настроение у него, по всему видно, хорошее, даже, кажется, вознамерился прокатиться по ледяной дорожке, детство вспомнить. Ну, и ладно, и пускай, не будем ему мешать, отвернемся. Утро чудесное, мороз и солнце. Мороз, но солнце — лужицы начинают оттаивать посередке, а ближе к краю — ледяные иголочки, а еще ближе к краю — перепоночки между иголочками, а у самого края еще сплошной ледок, темный и на вид даже прочный... Ну, как он там, прокатился? Нет, не стал, шагает мимо. Ну, и ладно, и свернем с его пути, пускай себе шагает самой короткой дорогой, а мы выберем самую длинную, сделаем крюк, и даже не крюк, а круг; дадим кругаля по самым дряхлым улицам самого юного города — двухэтажным, полубарачным, где всего лишь двадцать лет тому назад шумела тайга, а теперь никак не могут прижиться тощенькие березки.
Неохота мне идти в редакцию, подумал Женя. Ну чего я там не видел? Ну приду. А у них планерка. Ждать придется. Возьму журнальчик, усядусь за Чижиков стол — у него самый крепкий стул, не разваливается и даже не скрипит. А тут посетитель нарисуется. Какой-нибудь Дормидонт Дормидонтович Вторчерметов. Станет напористо выспрашивать: кто есть где, да почему никого нет. «Планерка идет!» — скажу я ему со значительной миной. «А-а! — уважительно протянет Вторчерметов и вежливо спросит: — А вы почему же не на планерке?» А сам, шельма ехидная, подумает: «Опозда-ал! Работничек...» И глазами скажет: «Все-е вы тут такие». И придется мне длинно зевнуть, перелистнуть без нужды пару страничек в журнальчике и признаться, что я здесь давно уже не работаю.
«Значит, вы такой же посторонний, как я», — удовлетворенно констатирует Вторчерметов. А сам подумает: «Уж я-то не посторонний, каждый год по статье пишу». И будет прав Дормидонт Дормидонтович Вторчерметов. Действительно, я там более посторонний, чем он...
И будем мы с Дормидонт Дормидонтычем друг друга не замечать, индифферентно вздыхать и заниматься каждый своим бездельем. Я буду листать свой журнальчик, уже не пытаясь читать, а он будет изучать «Еженедельный график сдачи материалов журналистами „Местной правды“». Изучать он его будет стоя, и в этом его демонстративном стоянии будет заключаться непростой двоякий смысл. Даже троякий. Во-первых, «хочу и стою». Во-вторых, «как же я буду изучать этот график сидя?» А в-третьих и в главных: «если ты, молодой человек, здесь хозяин, то почему не предложил мне сесть, а если ты такой же посторонний, как я, то почему сидишь сам?»
Долго, очень долго будет длиться наше другдруганезамечанье — пока планерка не кончится. Но она когда-нибудь кончится. Распахнется дверь, и в проеме нарисуется Миша Лесосекин. «Ого! — скажет Миша. — Классик пришел!» А потом снова откроется дверь, и новичок, которого я не знаю, вежливо скажет: «Здравствуйте, Евгений Михайлович». И Вторчерметову: «Здравствуйте». Потом в проем вдвинется Чижик и уже откроет рот, чтобы что-нибудь сказать, но тут сзади на него налетит Коля Храмов, и Чижик выдвинется обратно, чтобы пропустить Колю. Коля увидит меня и моментально отреагирует: «Ага! — скажет он. — Затосковала вольная богема по упорядоченной рутине! Кстати, ты мне нужен...» — и зароется в свои кроссворды.
А Вторчерметов все это время будет стоять, воткнувшись в «Еженедельный график» и презрительно поджав губы.
Вася Саймин вбежит в кабинет последним, коротко и важно пожмет мне руку и громко воскликнет: «Ба! — воскликнет он, раскинув руки и глядя мимо меня. — Дормидонт Дормидо-онтыч!» Вторчерметов обернется, заулыбается, будет одной рукой долго трясти Васину руку, а другой рукой шарить у себя за пазухой, тщась выволочь оттуда двадцатипятистраничную статью о металлоломе, не расстегивая верхней пуговицы пальто. «Учитесь! — будет восклицать Вася Саймин. — Вот каких надо иметь рабкоров! Регулярно! Ежегодно! И всегда вовремя — перед самой навигацией! О металлоломе, Дормидонт Дормидонтыч?» — «О нем, о нем...»
А Чижик подойдет к моему столу — то есть, к своему столу — и будет долго смотреть на меня, и я наконец почувствую его взгляд и отложу журнал, который давно не читаю. И Чижик скажет, волнуясь и потому переходя на украинский: «Ну то як, — скажет он, — ще не надумав?» А я спрошу: «О чем ты?» — хотя хорошо знаю, о чем он. Чижик замнется, а потом все-таки скажет: «Вертайся, Женю», — скажет он тихо. И чтобы он не стал говорить, что, мол, погулял и хватит, что дети не виноваты, что Галка умная женщина и все поймет, чтобы он не стал расспрашивать, чем я питаюсь и где ночую, — чтобы не слышать этих его сочувственных вопросов и не отвечать на них, я шумно зевну и скажу, что мне некогда.
— Засиделся я у вас, старички, — скажу я небрежно. — А рукописи горят!
— Ну, пока, — скажу я, направляясь к двери. — Общий привет!
Миша Лесосекин попытается перехватить меня у двери: «Ты представляешь, Женя? — скажет он. — Голенища-то...».
— Да уж, — скажу я ему. — Дальше некуда. Ну, пока.
Тут Вася Саймин спохватится и воскликнет мне в спину: «Евге-ений! Ты когда же нам свои кни-ижки подаришь? С авто-ографами?» А Коля так и не успеет найти в кроссворде то самое слово, которое я обязательно должен знать.
Нет, подумал Женя, не пойду я в редакцию. Сейчас не пойду. Продефилирую мимо с независимым видом.
И он продефилировал мимо с независимым видом.
Потому что нечем крыть, подумал он, оставляя редакцию позади. Ни жалость их, ни равнодушие, ни насмешку. Нечем крыть.
А пойду я в парковую зону, решил Женя. Ножичек в кармане, полиэтиленовый пакетик — в другом. Нарежу строчков — строчки как раз появились, целый пакет нарежу. И тогда заявлюсь.
Вот, мол, скажу я им, ни слова не говоря. Вот, мол, скажу я им без слов. Вы, мол, тут пашете, потеете, строку гоните. А я за грибами хожу. Вольный художник. Счастливый человек. Ночами творю, а днем хожу за грибами. И уже не мне, а им будет нечем крыть.
А потом я расскажу им про летающую тарелочку с фиолетовыми треххоботиками — пускай завидуют. А потом и только потом зажму Чижика в угол и выжму из него новости про совхозных коров. И, может быть, это будет сюжет. С положительным героем и с производственным конфликтом.

Десятая глава
ЗВОНОК, СНИМАЮЩИЙ ПРОБЛЕМУ

Уцелевшее сегодня в лице редактора «Местной правды» пребывало в тягостном ожидании. Игнат Ильич уже нашел заметку В. Чижа, в которой тот «прокукарекал» и «сглазил». Собственно, это была не заметка, а одна-единственная фраза из комментария к сводке по надоям молока. В. Чиж от имени «Местной правды» обещал в одном из ближайших номеров рассказать о передовом опыте звена доярок Лидии Балабан, которое получает свои надои от такого же количества коров, что и прочие звенья.
Обещание было дано в четверг. А уже в субботу вышел злополучный номер с удачно перепутанной фамилией дочки зоотехника и с новой сводкой, из которой следовало, что звено Л. Балабан снизило свои надои вдвое против обыкновенного. Эта сводка была напечатана без комментария: то ли у счастливого отца не хватило времени и сил, то ли Голенища, замещавшая редактора в пятницу, сочла комментарий необязательной роскошью.
В любом случае Вадим Петрович должен что-то знать. Не зря же он полсубботы вертелся на ферме и «везде свой нос совал». Игнат Ильич невольно усмехнулся, попытавшись представить себе Вадима Петровича, сующего нос... Нет, это непредставимо. Не подумал Степан Степанович. И даже не то что не подумал, а просто не следил за своей речью: ему, видимо, было не до того. Раз журналист — значит, сует нос. Языковые штампы имеют неприятное свойство становиться штампами мышления... Но что же стало известно Вадиму Петровичу?
Много неотложных дел ждало Игната Ильича. И каждое из них упиралось в этот вопрос: что стало известно Чижу?
Надо наметить содержание первой полосы завтрашнего номера. Но сколько строк отвести положению в совхозе и в звене Балабан в частности? Это зависело от того, что стало известно Вадиму Петровичу. Пора начинать (то есть пора бы уже закончить) планерку. Поскольку Чижа придется отпустить в роддом, то кому поручить совхоз? Ведь нужна обстоятельная статья не позже чем через номер. О чем? Что стало известно Вадиму Петровичу? Наконец, нужно подготовиться к бюро райкома, где редактора обязательно спросят, почему нет комментария к субботней сводке? Ответ на этот вопрос тоже зависел от... Все, буквально все, о чем бы ни подумал Игнат Ильич, зависело от того, что стало известно Вадиму Петровичу.
Да вот хотя бы эта бумага. «Акт обследования жилищных условий члена профсоюза В. П. Чижа»... Вася Саймин, боком зайдя в кабинет, виновато побегав глазами и поговорив о постороннем, сунул ее на стол редактора и поспешил смыться. «Вы, наверное, уже хлопочете... может, вам поможет... облегчит...». Политик. Нахвастался, наверное: я, мол, на редактора надавлю. Ну и давил бы. В конце концов, предместкома, имеет право требовать.
Да, так эта бумага. Ведь ее действенность тоже зависит от того, что стало известно Вадиму Петровичу. Он, конечно, и без того первый в очереди на квартиру. Но квартиру для редакции могут выделить к майским, а могут и к ноябрьским. Или еще позже. Если положение в звене Балабан настолько серьезно, что необходимо вмешательство райкома, то тогда... тогда да. Тогда печатный орган поступил мудро и правильно, не спеша обнародовать и дожидаясь решения. А если не слишком серьезно? А если это всего лишь временные перебои в подвозке кормов, или там... ну, не знаю, что? Тогда это просто-напросто утеря инициативы, спад оперативности и т. д. И о какой квартире для журналиста может идти речь, если...
Кстати, надо бы осторожно выспросить у Вадима Петровича, насколько этот акт соответствует действительности. Все-таки чувствуется в нем бойкое перо Саймина. Очень, оч-чень красноречиво. Вряд ли Чиж работает по ночам, тем более на кухне. Правда, теперь, когда... м-м-м... после пополнения... Словом, очень даже может быть, что ему придется работать на кухне. И очень может быть, что по ночам. Игнат Ильич в свое время, помнится, тоже... Хорошее было время!
Звонок из райкома раздался очень вовремя, как раз когда Игнат Ильич увидел в окно В. П. Чижа, уверенно шагающего в сопровождении фотокора. Звонила Я. О. Флюгаркова, инструктор отдела пропаганды. И прежде всего поинтересовалась, на работе ли В. Чиж. Игнат Ильич услышал, как открывается входная дверь, и не солгал, сказав, что да, на работе. Вот и хорошо, сказала Флюгаркова. Пусть немедленно идет в исполком и получает ордер.
— Какой ордер?! — не понял Игнат Ильич.
— Ордер на квартиру, — пояснила Флюгаркова.
— Да что вы говорите? — удивился Игнат Ильич. — Вот спасибо...
— Не за что, — сказала Флюгаркова. — Мы должны заботиться о журналистах.
— Да-да, конечно, — сказал Игнат Ильич. — Спасибо, — еще раз сказал он. — Кстати, у него теперь трое детей.
— Мы это знаем, — сказала Флюгаркова. — Квартира трехкомнатная.
— В панельном? — спросил Игнат Ильич.
— Нет, — сказала Флюгаркова. — Представьте себе, в кирпичном.
«Повезло Вадиму Петровичу, — подумал редактор. — Надо же, как повезло».
— Правда, седьмой этаж, — сказала Флюгаркова. — Это ничего, что седьмой этаж?
— Ну, что вы, — сказал Игнат Ильич, — что вы...
— Но строители обещают, что лифт будет работать уже в июне, — сказала Флюгаркова. — Мы будем держать это на контроле.
— Спасибо, — снова сказал Игнат Ильич. «Даже если в декабре, — подумал он. — Все равно повезло Чижу. Кирпичный дом, надо же».
— Не за что, — сказала Флюгаркова. — Мы должны заботиться о журналистах. О наших творческих кадрах. Кстати, — сказала она, — у него, кажется, не до конца использован отпуск?
— Да, — сказал Игнат Ильич. — Мы отозвали его в августе. Практиканты уехали в середине августа, и некого было посылать на кормозаготовки...
— Да, я помню, — сказала Флюгаркова. — Он очень успешно освещал кормозаготовки. Это хорошо, что у него не использован отпуск. Пусть возьмет эти дни для переезда. Сколько у него дней не использовано?
— Почти неделя, — сказал Игнат Ильич.
— Вот и хорошо, — сказала Флюгаркова. — Пусть возьмет эту неделю.
— Но... — сказал Игнат Ильич.
— Ведь вы справитесь без него? — утвердительно спросила Флюгаркова. — Одну-то неделю?
— Ну-у... — сказал Игнат Ильич.
— Вот и хорошо, — сказала Флюгаркова. Но трубку не положила.
— Видите ли, — сказал наконец Игнат Ильич. — Как раз сейчас...
— Что как раз сейчас? — спросила Флюгаркова.
— Н-н... надо ведь писать о совхозе... Или не надо?
— Это вам решать, — вежливо сказала Флюгаркова. (Очень вежливо.) — Вы редактор, вам и решать. Я не могу вмешиваться в вашу работу.
Игнат Ильич почувствовал, что пальцы у него становятся сухими и скользкими.
— Вызывали, Игнат Ильич? — Вадим Петрович Чиж, не подозревавший о своем счастье, сделал два шага от двери и выжидательно остановился.
— Да, — сказал редактор. — Подождите немного, я закончу. — Чиж направился к столу. — Нет-нет, — сказал редактор. — Подождите у себя, я вас вызову. — Чиж кивнул и вышел.
— Итак? — спросила Флюгаркова.
— Я думаю, что надо, — сказал редактор.
— Что надо? — спросила Флюгаркова.
— Писать, — хрипло сказал редактор.
— Что писать?
Игнат Ильич откашлялся.
— Надо писать о совхозе, — громко сказал он.
— Вот и хорошо, — сказала Флюгаркова. — Нам нужна гласность.
Игнат Ильич почувствовал себя уверенней.
— Значит, сегодня, — сказал он, — Вадим Петрович сходит в совхоз, а с завтрашнего дня...
— У него и сегодня хватит хлопот, — возразила Флюгаркова. — Ему надо составить акт о жилищных условиях, заверить в месткоме, получить ордер, ключи...
Акт уже написан, подумал Игнат Ильич, но промолчал.
— Да и жену ему надо забрать из роддома, — продолжала Флюгаркова. (И это знает, подумал редактор. Нам бы такую оперативность. Но опять промолчал.) — Кстати, поздравьте его от моего имени. И пусть поторопится с ордером. И с актом. И со свидетельствами о рождении — их тоже надо будет предъявить, хотя бы задним числом.
— Да, конечно, — сказал Игнат Ильич. — Спасибо. Но тогда мне некого послать в совхоз. Разве что Нечаева, — полувопросительно сказал он.
— А кто это?
— Наш новенький, — сказал редактор. — На той неделе начал работать. Боюсь, что он еще... э-э...
— Не надо бояться, — бодро сказала Флюгаркова. — И посылать не надо. Наш завсельхозотделом только что оттуда, его доклад будет первым вопросом повестки. Так что сразу после бюро ваш новенький получит всю необходимую информацию. Из первых рук.
— Тогда конечно, — сказал редактор.
— Это будет его первая серьезная работа, — сказала Флюгаркова.
— Да, — сказал редактор. — Конечно.
— Нам надо растить молодые кадры, — сказала Флюгаркова. — Молодые творческие кадры. Побольше доверия, побольше ответственности.
— Да, — сказал редактор. — Конечно.
— Очень хорошо, — сказала Флюгаркова, — что вы решили поручить это новичку. Как его зовут?
— Андрей, — сказал редактор. — Андрей Нечаев.
— Андрею Нечаеву, — сказала Флюгаркова. — Я думаю, что он справится.
— Надеюсь, — сказал редактор.
— Это вы очень хорошо решили, — сказала Флюгаркова. — Побольше доверия молодым. И побольше ответственности.
— Да, — сказал редактор. — Значит, я ему скажу, чтобы вечером он подошел в райком?
— Знаете, что, — сказала Флюгаркова, — давайте сделаем так... Я думаю, это можно будет устроить... Пусть он придет вместе с вами.
— На бюро? — спросил Игнат Ильич.
— Нет, зачем же, — сказала Флюгаркова. — Ведь он еще не член партии?
— Кандидат, — сказал редактор.
— А-а... — сказала Флюгаркова. — Все равно, — сказала она, — пусть подождет в приемной. Это недолго, минут сорок. Жаль, конечно, что Чиж не сможет прийти, но раз уж вы так решили... — Редактор промолчал. — А как только будет принято решение по совхозу, докладчика отпустят для беседы с корреспондентом. Я думаю, это можно будет устроить, я договорюсь с первым. И Андрей Нечайнов... Нечайнов, да?
— Нечаев, — сказал редактор.
— И Андрей Нечаев получит информацию из первых рук. Минут через сорок после начала бюро. Успеете напечатать его статью в завтрашнем номере?
— Нет, — оказал редактор. — Разве что на первую полосу... Нет, тоже вряд ли.
— На первую полосу, пожалуй, не стоит, — сказала Флюгаркова. — Лучше, пожалуй, на развороте. Значит, она будет напечатана в четверг, я правильно поняла?
— Да, — сказал редактор. — Раньше никак.
— Вот и хорошо, — сказала Флюгаркова. — У Андрея Нечаева будет время обдумать, посоветоваться с нами. И с вами. Все-таки первая серьезная работа. Вы правы: лишние сутки ему не помешают... Но не позже четверга?
— Да, — сказал редактор. — То есть, нет... Не позже.
— Вот и хорошо. Нам нужна оперативность. И не забудьте поздравить Чижа. Двойня — это редкое событие. Замечательное событие. А когда оно совпадает с новосельем, это вдвойне замечательно. Пусть спокойно занимается переездом.
— Спасибо, — сказал Игнат Ильич.
— Если возникнут трудности с транспортом, позвоните нам, — сказала Флюгаркова. — Постараемся помочь.
— Спасибо, — сказал редактор.
— До свидания. Встретимся на бюро.
— До свидания, — сказал Игнат Ильич коротким гудкам.
Он осторожно положил трубку на рычаг, подумал, вздохнул и потянулся к селектору.
— Вадим Петрович! — позвал он. — Зайдите, пожалуйста.

Одиннадцатая глава
ДЕТЕРМИНИРОВАННЫЕ ПРИШЕЛЬЦЫ

Пришельцев было двое — ровно столько, чтобы можно было говорить о них во множественном числе. Женя почему-то сразу отметил и выделил это обстоятельство: третий пришелец (думалось Жене) был бы лишним именно по той причине, что уже и о двух можно сказать «они». Эта, в общем-то незначительная мысль настолько заслонила все остальные, что Женя даже не удивился, встретив пришельцев в парковой зоне, когда успел набрать строчков на добрую жарежку, а то и на две.
То есть он, конечно, продемонстрировал, как мог, удивление, легкий испуг, неверие глазам своим и даже малодушное сомнение в здравости собственного рассудка. Словом, всю гамму переживаний, которую, по мысли авторов НФ, должен испытывать любой нормальный человек при встрече с инопланетными существами. Но — только продемонстрировал. Добросовестно изобразил, следуя канонам. Как будто ритуал исполнил.
Да и чему, собственно говоря, было удивляться? Пришельцы оказались точь-в-точь такими, какими он сам их начерно описал, чтобы не забыть до следующего воскресенья. Оли были фиолетовые (а может быть, в фиолетовых скафандрах, но это вряд ли существенно), с вот таким носом и с тремя хоботами во лбу. И было их двое. Не больше, но (и это казалось чрезвычайно важным) — не меньше. Вот и выходило, что все, что написал о них Женя — написал начерно, в спешке, сумбурно, — сбылось в точности. С оптимальной, если можно так выразиться, точностью.
Да, и еще: глаз у пришельцев не было. Ног тоже. Чем они смотрели и как двигались — непонятно. Впрочем, сейчас они не двигались — стояли себе под корявой сосенкой позади лавочки, и даже не стояли, а вроде как росли. Но смотреть — точно, смотрели, хотя и непонятно чем. Женя, усевшийся было на лавочку, чтобы отдохнуть и перебрать грибы, а заодно полюбоваться добычей, почувствовал взгляд и обернулся. И увидел пришельцев. Их фиолетовую сущность, вот такие носы и по три хобота во лбах.
— Только вы не пугайтесь, — сказал один из пришельцев.
Женя кивнул, изображая легкий испуг.
— Мы вам все объясним, — пообещал второй.
Женя надавил пальцем на глаз — пришельцы раздвоились. Не галлюцинация.
— Убедились? — улыбнулся второй пришелец. (Шут его знает, чем он улыбнулся. Очень может быть, что и хоботами.)
Женя снова кивнул. Кивать было очень неудобно. Женя сидел на лавочке, повернувшись на сто восемьдесят градусов вправо, и левой рукой придерживал полиэтиленовый пакет с грибами. Шея начинала затекать.
— Вы бы пересели, — посоветовал первый пришелец. — Лицом к нам.
— А то неудобно разговаривать, — пояснил второй.
— Ага, — сказал Женя. — Сейчас... («И это — первые слова гомо сапиенса в процедуре контакта! — подумал он. — Срам».) — Дружеский привет братьям по разуму! — сказал Женя, пересев лицом к треххоботикам и засунув грибы под лавку.
— Спасибо, — серьезно сказал первый пришелец.
— И вам привет! — добавил второй. Он все еще улыбался. Веселый был треххоботик.
— Собственно... эг-х-м... — сказал Женя. — Чем могу быть... — Пришельцы внимательно слушали и не перебивали. — Видите ли, — сказал Женя, — я не совсем... ну-у... полномочен... В общем, вам надо бы встретиться с... Ну, с кем-нибудь из...
— С вами, — сказал, наконец, первый пришелец. — Только с вами.
— К счастью, — добавил второй. — Вот если бы мы опоздали на денек-другой, тогда пришлось бы со многими.
— Не надо, — тихо попросил первый пришелец. — В конце концов, мы сами виноваты.
— Не мы! — резко возразил второй, погасив улыбку. — Не мы, а те головотяпы за миллионы парсеков отсюда, которые...
— Перестань, — все так же тихо попросил первый. — Не время.
— Да, конечно, — согласился второй. — И не место. — Он уже снова улыбался.
— Так вы из соседней Галактики? — спросил Женя.
— В общем-то, да... — неопределенно сказал первый пришелец.
— Только что, — уточнил, второй. И добавил загадочное: — Чтобы все было как по писаному.
Женя удивился, но не стал развивать эту тему, хотя улыбчивый пришелец явно ждал наводящих вопросов. Женя вдруг догадался, каким будет ответ. Листок зеленоватой бумаги с наброском облика треххоботиков, казалось, обрел самостоятельность и начал выцарапываться из внутреннего кармана куртки. Женя пошевелил левым плечом, и листок тихонько хрустнул. На самом дне кармана. Ну, конечно, показалось...
— А зачем вам... э-э... — Женя прижал ко лбу тыльные стороны ладоней и пошевелил пальцами, пытаясь изобразить хоботы.
— В принципе, они нам не нужны, — вздохнул первый. — Не обращайте внимания.
— Нет, почему же, — возразил второй. — Наоборот, пускай обращает. Это маскарад, — объяснил он Жене.
— Понятно, — сказал Женя, все еще пытаясь сомневаться. — А могу я увидеть вас без масок?
— Нет, — сказал первый. — Это опасно.
— Для нас, — уточнил второй. — Но не потому, что мы скрываемся, мы не скрываемся. Здесь другая причина.
— Давайте я вам все расскажу с самого начала, — предложил первый.
— Лучше с конца, — перебил второй. — С самого конца, так будет понятнее. И быстрее.
— Ты думаешь? — спросил первый.
— Конечно, — улыбнулся второй. — Ассоциативные связи и вообще.
— Ладно, начнем с конца, — сказал первый. — В общем...
В общем, у них взбесился кибершкипер. Собственно, это был не совсем шкипер и совсем не кибер, но это слово, пожалуй, наиболее близко отражает суть... э-э...
— Одной из одушевленных частей нашего корабля, — подсказал второй.
— Да, — согласился первый. — Если его можно назвать кораблем...
— Не вдавайся в детали, — посоветовал второй.
Словом, если отвлечься от деталей, у них взбесился кибершкипер. То есть, не то чтобы взбесился...
— Взбесился, взбесился, — снова перебил второй. — Дальше.
Короче говоря, у них взбесился кибершкипер. Но они знали, что он должен взбеситься, и ожидали этого бешенства. То есть это могло случиться с любым другим кибершкипером на любом другом корабле, но повезло именно им.
— Потому что мы добровольцы, — перебил второй. — Прилетели повкалывать на отсталой планете.
— Ну, зачем ты так, — укоризненно произнес первый.
— Для ассоциации. Дальше, дальше.
Итак, им повезло. Обнаружив, что их... ну, скажем, подсистема авторемонта их кибершкипера начинает совершать некие диковатые манипуляции, нерационально трансформируя внешние обводы корабля, а сам корабль резко и странно меняет курс, они вскрыли... м-м...
— Схему, — подсказал второй.
Они вскрыли схему кибершкипера, разобрались в его...
— Намерениях, — снова подсказал второй.
— Программе! — сказал первый и впервые улыбнулся. Высокомерно. — В его программе, так будет адекватнее.
Второй не возражал.
...Вскрыли схему, разобрались в программе и насильно внесли в нее некоторые корректировки. В результате чего за полчаса (приходилось спешить!) слетали в соседнюю Галактику и вернулись на околоземную орбиту.
— Можно было дождаться следующего понедельника, — невинно заметил второй. — Но мы не хотели рисковать.
— Это тоже для ассоциации? — спросил первый.
— Ага. Кстати, язык мы выучили, пока болтались на орбите. А пацаном можно назвать и двухсотлетнего старца, лишь бы вел себя соответственно.
— Я не понимаю, — неуверенно соврал Женя и почувствовал, что краснеет. — Не совсем понимаю, — поправился он. Жене стало холодно и неуютно, он передернул плечами, и опять во внутреннем кармане хрустнул тот самый листок. Громко хрустнул. Предательски. «Придется оправдываться, — тоскливо подумалось Жене. — А в чем?»
— Ведь я же не думал, — начал он проникновенно.
— А надо было! — внушительно сказал первый пришелец.
— Нет-нет, — поспешно сказал второй. — Не надо.
— Не надо думать? — удивленно переспросил первый.
— Не надо его смущать, — мягко сказал второй. — «В конце концов, мы сами виноваты», — процитировал он голосом первого.
— Естественно, — обронил первый. — Мы вас ни в чем не обвиняем, — вежливо заверил он Женю. — И тем более не собираемся перекладывать на вас чужую вину. Наоборот, вы нам очень помогли своей... э-э... писаниной? — вполголоса спросил он второго.
— Творчеством, — улыбнулся второй. — Литературным творчеством.
— Да, конечно, — смутился первый. — Извините, — сказал он Жене. — Я еще так плохо знаю язык...
Женя окончательно покраснел.
— И вообще, — оказал первый капризно, — я всего лишь пытаюсь наладить ассоциативные связи.
— Они уже налажены, — улыбнулся второй. — Можно переходить к изложению цели контакта.
— Сам вижу, — сказал первый и перешел к изложению цели контакта...

Двенадцатая глава
СИЛА ПЕЧАТНОГО СЛОВА

Игнат Ильич Повдолышй размышлял. Времени для планерки оставалось мало, а информации для размышления было много, и была эта информация непривычной, а потому — неприятной. Да и не информация это была, а так... административные наития. И не размышлять надо бы, а решительно распорядиться, немедленно запретить и жестко контролировать. Но о чем распорядиться? Что запретить? Кого контролировать? Если бы знать...
Игнат Ильич размеренно ходил вдоль окна своего кабинета (три шага от сейфа к селектору, поворот, три шага от селектора к сейфу), привычно переступая через телефонный шнур, и размышлял. И время от времени поглядывал на свой обширный редакторский стол, обычно чистый и голый — а теперь на нем косо громоздилась подшивка «Местной правды», большая половина которой (полфевраля, март и почти весь апрель) была отпечатана на безобразно грубой зеленоватой бумаге. И самым верхним в подшивке был четверговый номер, в котором Вадим Петрович Чиж «прокукарекал» и «сглазил». И отдельно, еще не подшитый, лежал субботний номер, с фотографией Ермаковой-Костюшиной. И еще отделынее — в сторонке, но рядом — имел место «Акт обследования жилищных условий члена профсоюза В. П. Чижа», тоже написанный на грубой зеленоватой бумаге. На той самой бумаге, на которой уже больше двух месяцев выходит «Местная правда». Это обстоятельство меньше всего нравилось Игнату Ильичу, который только что отправил счастливого Чижа догуливать отпуск и вселяться в новую квартиру. И совсем уж не понравился Игнату Ильичу визит пионеров, уверовавших в силу печатного слова.
Нехорошо получилось, подумал Игнат Ильич и поморщился, сбившись с размеренного шага и чуть не запнувшись за телефонный шнур. Юных корреспондентов, особенно таких юных, как эти двое, надо было встретить приветливо, заинтересованно. Даже торжественно. Не так уж часто юнкоры приходят в редакцию «Местной правды». Да еще сами. Да еще с такой хорошей заметкой. «Спасибо, шефы!»... Замечательный заголовок. Не потому, что оригинально звучит, а потому, что редко встречается.
Лично надо было побеседовать, поблагодарить, поощрить к регулярному сотрудничеству, а не отфутболивать к Саймину. А если отфутболивать, то не к Саймину, потому что Саймин отфутболит их еще дальше, и потеряет газета двух перспективных авторов, едва приобретенных. Собственно, не двух, а одного. Автором был, конечно, один из них, белобрысый начетчик, нескладно и не к месту заговоривший о силе печатного слова — второго он взял для компании, чтобы быть посмелее. И почему-то редактору не понравился этот визит, эта «компания для смелости», хотя, казалось бы, что тут такого, нормальные ребята, ну, немного стеснительные, хорошую заметку принесли, с явно положительным — то есть не критическим — содержанием.
Но Игнат Ильич представил себе эту заметку лежащей у него на столе, рядом с подшивкой и с «Актом обследования...», только уже не написанную от руки детским растянутым почерком на двойном тетрадном листке, а отпечатанную Наташей на той самой зеленоватой бумаге, и ему не захотелось, чтобы она там лежала. Слишком к месту оказалась бы она в этой зеленоватой бумажной груде, и она могла спугнуть везение, до сих пор сопутствовавшее редактору. А ему пока что везло. Очень везло.
Если бы в субботнем номере хватило места для комментария. Если бы в том же номере не возникла путаница с фамилией дочки зоотехника. Если бы у Чижа не родилась двойня.
Но места для комментария не хватило — и слава богу, нельзя о таких вещах писать прежде времени, сор из избы выносить и вообще. Но путаница с фамилией подвигла Игната Ильича на звонок к Ермакову, и он вовремя оказался если не в курсе, то настороже. Но рожденье двойняшек обременило Вадима Петровича столькими хлопотами, что он не успел настрочить гневную статью о липовом маяке, печатать которую без санкции райкома было бы немыслимым делом, а получить эту санкцию было бы делом еще более немыслимым, и начался бы у редактора затяжной и безысходный конфликт со старшим корреспондентом...
Повезло Игнату Ильичу, просто фантастически повезло.
Но руководство совхоза каково! Пойти на такой шаг — и залететь из-за одного разгильдяя. Да и сама Балабан... Ведь на всю область гремела своими надоями — а оно вон что.
Или Вадим Петрович напутал? Неправильно понял, то, се... Нет, не мог Вадим Петрович напутать. Вадим Петрович — не мог. Полсубботы на ферме провел — уж, наверное, всех опросил, кого только сумел. И даже больше.
Полетят головы в совхозе. Ох, полетят. И Степану Степановичу несдобровать («Нет больше главного зоотехника Ермакова!»), и директору совхоза, и прочим главным специалистам.
А кого наказывать, если не их? Скотника-пьяницу, который ворота в склад не закрыл? Так ведь не за что. Двадцать пять коров из-за него пало, целое стадо, — а наказывать не за что.
Ведь прежде, чем наказывать за падеж стада, нужно будет признать, что это стадо было. Что действительно существовавшие двадцать пять дойных коров зашли в преступно оставленные открытыми ворота склада минудобрений, нализались там суперфосфата, который так похож на обыкновенную калийную соль, и подохли. Чтобы наказать одного пьяницу-скотника, нужно будет признать, что передовое звено Лидии Балабан обслуживало пятьдесят пять коров, а вовсе не тридцать, как все прочие, не передовые звенья. Что высокие надои маяка, на всю область гремевшие... Да кто же пойдет на такой скандал ради того, чтобы наказать одного разгильдяя?
Балабан жалко, вот что. Не для себя же она старалась — и на обман шла не ради себя. И даже не ради своего только звена. Новый кормоцех совхозу — просто так дали? А жилые дома? Всему совхозу!..
Слухи. Вот что будет самое трудное для райкома — не допустить распространения слухов. И выходит, что Флюгаркова очень правильно поступила, ничего не став рассказывать Игнату Ильичу. Не надо ему ничего знать до начала бюро. И не знает он ничего. Не знает! Вот придет на бюро, тогда и узнает.
Бюро...
Почему бюро?
На что надеется первый, вынося такой вопрос на бюро? Ведь там не одни только номенклатурные работники! Там и Лягвин Николай Николаевич — бригадир каменщиков, и Александр Сосницкий — наш буровой лидер, и... Много посторонних людей в бюро райкома, ох, много.
Стоп. А вот это Игната Ильича уже не касается. Не должно касаться. Указания Флюгарковой он выполнил, решение бюро, каким бы оно ни было, тоже выполнит, а до начала бюро он знать ничего не знает. И это пока единственное решение, которое он может принять. Не бог весть что, а все-таки линия поведения.
Но Балабан! Вот кому не повезло. «Работая с тем же количеством коров, что и прочие звенья...». Не надо было это подчеркивать, вот что...
А кто подчеркивал?!
Игнат Ильич даже остановился на полпути от сейфа к селектору. Наконец-то ему стали понятными распоряжения Флюгарковой. Почти понятными.
Ведь никто никогда не подчеркивал и даже не упоминал тот факт, что звено Лидии Балабан «работает с тем же количеством коров, что и прочие звенья». Ни осторожнейший Степан Степанович, ни директор совхоза, ни сама Балабан. Игнат Ильич сам правил все статьи, интервью и репортажи Чижа из городского совхоза — и нигде, ни в одном из них не было подобного утверждения. Нигде, кроме комментария к четверговой сводке по надоям.
Да-да, если бы не эта фраза, все было бы просто! Ошибка отдела труда: не на ту цифру делили. Неприятно было бы? Да, конечно: пришлось бы признать недействительными итоги соревнования... Но сознательной фальсификации этих итогов — не было бы.
Вот зачем нужно было немедленно отстранить Чижа от участия в этом деле. Чтобы и эту фразу в газете назвать ошибочной. Чтобы не доказывал Чиж, что это не ошибка — то есть, что это не его ошибка... Правильно, не его! Ошибка редакции — комментарий-то без подписи. Получит Игнат Ильич очередное замечание, или, в крайнем случае, «на вид» (ничего, стерпим, для такого дела стерпим), тем и ограничится. А когда Чиж вернется из отпуска, все будет улажено. И даже квартира к майским становится понятной: неудобно будет Вадиму Петровичу поднимать шум после новоселья... Да и не о чем.
Ну, а звену Балабан придется отныне работать «с тем же количеством коров, что и прочие звенья». И может быть, это к лучшему. Пусть отдохнет человек. Не только от двойной работы — от стыда отдохнет. Ей ведь тоже непросто было согласиться на такой шаг...
Игнат Ильич любил и не любил свою работу. Особенно вот эти хождения от сейфа к селектору и обратно, в тесном пространстве между подоконником и столом, когда телефоны молчат, а время торопит, когда трудно, но необходимо узнать свой маневр, вывести из умолчаний и полунамеков линию поведения, располагая минимумом фактов, добыть остальные — и определить себе границы дозволенной компетенции.
Это не было спортом — ибо в итоге редактор приходил не к финишу, а к старту, к началу действий. Это не было деланием карьеры — ибо не повышения и награды ждет редактор, а, как правило, понимания неизбежности очередного замечания, «на вид», а то и выговора. Это была работа. Ответственная, изматывающая. Нужная.
Исполнительный циник Саймин мог полагать свою работу в заполнении газетных полос строчками. Разочарованный скептик Храмов мог видеть ее в дотошном изложении чужих мнений. Работяга Чиж мог измерять свой труд количеством фактов на квадратный сантиметр текста, а не лишенная проницательности Голенища могла позволять себе смелость интерпретировать факты.
Игнат Ильич обязан был смотреть шире и видеть дальше, чем все они, вместе взятые. Он производил отбор фактов, мнений и строк, он давал оценку интерпретациям — и, в конечном счете, формировал общественное мнение. В соответствии с указаниями и в пределах дозволенной компетенции.
Вот почему ему была необходима ясность. Вот почему он радовался, когда из беспросветного мрака беспредметной ответственности прорезывался лучик понимания — понимания руководящих замыслов и своего маневра, когда факты выстраивались по порядку следования, а мнения — по ранжиру, когда ни одного факта и ни одного мнения не оставалось вне строя.
Пока что радость была неполной. Вне строя оставались авария в квартире Чижа и «Акт обследования...», написанный ДО аварии. Вне строя оставалась путаница с фамилией, имевшая место ДО свадьбы. И еще вне строя оставалась фраза в комментарии Чижа в купе с загадочной реакцией зоотехника: «Сглазил! Прокукарекал!»
Так и остались бы эти факты вне строя, бередя ответственную душу редактора, если бы не юные корреспонденты — белобрысый начетчик со своим компаньоном «для смелости». Когда до начала бюро оставалось чуть более получаса и редактор уже решил поручить проведение планерки своему заместителю, в кабинет ворвался Вася Саймин, влача за собой юнкоров. «А вот вы все главному редактору и расскажете!»! — приговаривал он, запирая дверь. Компаньон для смелости стоял потупившись, а белобрысый начетчик, верящий в силу печатного слова, смотрел вызывающе, но был краснее своего галстука. Не от стыда, впрочем, а от обиды, которую полагал незаслуженной.
— В чем дело, Василий? — спросил редактор.
— Это дезинформаторы, Игнат Ильич! — сказал Вася. — Хуже! Это юные мракобесы эпохи НТР! Начинающие мистики-провокаторы!
— Покороче, Василий. Мне некогда, — попросил редактор.
— Если бы не Храмов, — Саймин прижал руки к груди, — у нас бы прошла деза. Вот здесь, — он швырнул на стол заметку юнкоров, — ни слова правды!
— При чем тут Храмов?
— Он их уличил! Он живет в этом самом дворе, — Вася ткнул пальцем в заметку. — Ничего этого там нет. Ни хоккейного корта, ни баскетбольной площадки, ни открытого ринга, ни песочниц с грибками. Они, — Вася гневно простер руку, указуя на юных мракобесов, — они все это выдумали. Зачем? — грозно вопросил он.
— Чтобы было, — тихо сказал белобрысый начетчик, передернув плечами.
— Во! — сказал Вася. — Слыхали? Черт знает что! А еще пионеры!
— Подождите, Василий, — поморщился Игнат Ильич. — Я ничего не понимаю.
— Они написали в заметке, что шефы им благоустроили двор, — объяснил Вася. — А во дворе еще строительный мусор не убран. Там бетонные надолбы с позапрошлого года, балки, сваи... Хороши бы мы были, если бы напечатали! А как не напечатать? Положительный факт, инициатива шефов... Ведь как рассчитали, а?
— Так, — сказал редактор и посмотрел на часы. Времени нет, подумал он. А разбираться придется. Что-то тут... Ага. — Так при чем тут сила печатного слова? — обратился он к белобрысому начетчику. — Захотели устыдить шефов?
— Д-да нет... — выдавил тот из себя и ткнул компаньона локтем.
Компаньон поднял голову и тяжело вздохнул.
— Ладно, Ромка, — сказал он. — Рассказывай, чего уж там.
И Ромка рассказал.
Ромкина мама работает в теплице. И на прошлой неделе у нее в теплице расцвели розы. Они не могли расцвести раньше июня, но на прошлой неделе в газете появилась фотография, на которой подруга Ромкиной мамы держала в руках большой букет цветов. Цветы были бумажные, для демонстрации. Но под фотографией было написано, что это розы, и что они уже расцвели. И на следующий день розы расцвели. Они скоро погибнут, потому что им еще рано цвести, и они вообще не должны были расцветать так рано, но они расцвели после фотографии в газете.
А еще раньше в газете была заметка про Ванькиного соседа, как будто он пьяница. И сосед запил. А раньше он не был пьяницей, просто у него повреждены тазовые кости, еще с войны, и он шатается, как пьяный, когда ходит. И однажды Семен Васильевич был у друга на новоселье и выпил там рюмку сухого вина, и его забрали в вытрезвитель, когда он шел домой. А там были журналисты и делали репортаж. В вытрезвителе потом разобрались и отпустили Семен Васильича, но газету предупредить не успели, и заметка вышла. И Семен Васильич запил...
Черт знает что, растерянно думал редактор, а руки его аккуратно укладывали субботний номер на подшивку, «Акт обследования...» — на субботний номер, заметку юнкоров «Спасибо, шефы!» — на акт. Казалось, руки просто наводили порядок на большом редакторском столе, потому что Игнат Ильич спешил на бюро, но очень возможно, что они, руки, преследовали другую цель. Слишком уж к месту оказалась заметка юнкоров в этой зеленоватой бумажной груде...
— ...И тогда они с Ванькой, — продолжал белобрысый, — поняли, что сила печатного слова — это не просто слова, а на самом деле. И они решили написать эту заметку. Чтобы в газете ее напечатали, и чтобы у них во дворе был боксерский ринг, и хоккейная коробка, и песочницы для малышей. И чтобы летом шефы организовали им путешествие на плоту — они все равно обещали, только они уже третий год обещают, а теперь бы сделали. И про Семен Васильича они написали, что он не пьяница и что он им помогает, только это действительно так, он им вправду помогал, пока не запил...

Тринадцатая глава
О ПОЛЬЗЕ ФАНТАСТИКИ

— И много у вас было этой бумаги? — спросил Женя.
— Нет, не очень, — ответил первый пришелец. — Это была экспериментальная партия. Четыре с половиной тонны. Два контейнера.
— Экспериментальная партия... — повторил Женя. — Значит, вы проводили у нас эксперимент.
— Уверяю вас, нет! — сказал первый пришелец. — Эксперимент «Локальная истина» мы собирались провести на специальном полигоне за пределами Метагалактики. Это был бы грандиознейший эксперимент за всю историю Разума. Нелинейное моделирование миров — с новыми универсальными константами, с иными физическими законами... Грандиознейший эксперимент, — повторил он.
— До которого мы еще не доросли, — грустно улыбнулся второй.
— Да, — согласился первый. — Да, к сожалению. Организационно мы оказались не готовы. Только поэтому бумага попала к вам.
— Не понял, — сказал Женя.
— А что тут понимать, — сердито сказал второй. — Наши головотяпы из почтового ведомства приняли название эксперимента за адрес. «Локальная истина» — «Местная правда». Звучит вполне адекватно.
— Так пойдемте же! — сказал Женя и вскочил с лавочки. — Пойдемте в редакцию! Объясните там все, заберете свою бумагу, и все дела!
Второй пришелец опять грустно улыбнулся, а первый покачал своим уродливым носом.
— Не так все просто, — сказал он, и Женя сел. — Вот вы, — сказал первый пришелец, — вы лично, сколько листов бумаги вы успели использовать и выбросить? И где их теперь искать? Ведь они тоже опасны. А газеты? Сколько подписчиков у «Местной правды»? Не считая библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, областного музея, предприятий вашего города? Много разного можно еще написать на полях газет. Например: «Любка — дура». И некая бедная Любка всю оставшуюся жизнь проведет в лечебнице для слабоумных... Нет, изымать эту бумагу из редакции бесполезно. А изъять ее отовсюду — невозможно. Не говоря уж о том, что ваша планета пока закрыта для широких контактов.
— Да, — сказал Женя. — Да, я не подумал...
И он вспомнил, как в позапрошлом году две недели убил на писание объяснительных. В суд, в прокуратуру, в жилкомиссию, в милицейский участок, в отдел кадров. Письменно и во множестве экземпляров объяснял, что он не имеет нетрудовых доходов, не занимается браговарением, не... И не он один писал эти дурацкие объяснительные — вот что обидно. Не он один терял личное время и нервные клетки, которые не восстанавливаются. А если бы этот подлец, которому они собирались, да так и не собрались начистить морду, если бы он писал свои кляузы на этой самой бумаге? Страшно подумать, что было бы, если бы экспериментальная бумага треххоботиков попала в руки такому вот Пешникову...
— Что же делать? — спросил Женя. — Ведь надо же что-то делать!
— Надо нейтрализовать свойства бумаги, — сказал первый пришелец.
— Время, время... — напомнил второй.
— Да, времени мало. До полудня осталось часа два, не больше, — сказал первый. — Вы помните, что должно случиться в понедельник, ближе к полудню?
Женя помнил.
— Надеюсь, у вас есть с собой хоть один образец бумаги?
— Есть. — Женя поспешно вытащил из внутреннего кармана куртки черновик, расправил его и протянул пришельцам.
— Сделайте это сами, чтобы убедиться, — сказал первый пришелец. Второй улыбнулся, прочтя свой словесный портрет, и глумливо покачал хоботами. — Оторвите чистый клочок, — сказал первый, — и напишите на нем два взаимоисключающих суждения.
Ну, это было просто. Жене сразу пришел на ум «парадокс визитной карточки». Он оторвал чистый уголок бумаги, вынул из кармана цанговый карандаш, который всегда носил с собой для фиксации творческих озарений, и, разгладив клочок на колене, написал:
«На обороте — правда».
Треххоботики внимательно следили за его действиями. Женя перевернул клочок, пристроил его поудобнее и написал:
«На обороте — непра...»
— Что вы делаете! — воскликнул второй.
— Дайте сюда! Быстро! — приказал первый.
«...вда», — дописал Женя, недоумевающе посмотрел на пришельцев и протянул им карандаш.
— ... ! — сказал первый, выбросил вперед один из хоботов и цапнул Женю за штанину. Коленку обожгло.
Пришелец резко отпрыгнул далеко в сторону и прилег на сугроб, который сразу же начал плавиться. Вспухло молочно-белое облако пара, Женю обдало горячим влажным порывом ветра, он инстинктивно зажмурился и прикрыл глаза ладонью. Кто-то рванул его за правую руку, в которой Женя все еще сжимал цанговый карандаш для озарений, и жаркая, слепящая оранжевая вспышка — даже сквозь ладонь и зажмуренные веки слепящая и жаркая — ударила его по глазам.
— Ну, вот и все, — сказал голос второго пришельца, и Женя открыл глаза. Лавочки не было. Кривой сосенки, под которой стояли пришельцы, тоже не было. И сугроба, на который прилег первый пришелец, не было — на месте сугроба уродливо чернело огромное неправильной формы пятно обнаженной земли без малейших следов растительности. И тускло поблескивали на голой земле оплавленные осколки бутылочного стекла.
А полиэтиленовый пакет с грибами лежал себе, как лежал, на том же самом месте, между обгорелыми столбиками от скамейки, и остатки зеленой пузырящейся краски лохмотьями свисали со столбиков, а Женя сидел рядом с пакетом и машинально прикладывал горсти тающего снега к обожженному колену. Колено горело.
— Что это было? — спросил Женя и не услышал своего голоса.
— Вот ваше стило, — сказал голос второго пришельца откуда-то сзади. Женя оглянулся. Пришелец стоял рядом, протягивая ему цанговый карандаш, и улыбался. — Вы больше так не делайте, ладно? — посоветовал он.
Первый пришелец неуклюжими прыжками приближался к ним с подветренной стороны, держа в одном из хоботов черновик. Припрыгав, он хмуро оглядел листок, одобрительно кивнул второму и протянул листок Жене.
— Ветром унесло, — сказал он и спросил у второго: — Ты ему уже объяснил? Нет? Тогда я сам объясню. Вы больше так не делайте, — сказал он Жене. — Не пишите на этой бумаге парадоксов о ней самой. Она этого не может выдержать и аннигилирует. Хорошо, что вот он успел... Вы прочтите, прочтите.
Женя, держась левой рукой за коленку и кривясь от боли, поднялся с земли, взял у первого листок с оторванным уголком и увидел, что на нем четкими красивыми печатными буквами было написано: «В результате взрыва никто не пострадал». Здорово, подумал Женя и оглянулся на огромное пятно горелой земли.
— А коленку вам обожгло еще до взрыва, — объяснил первый. — Когда она пыталась справиться с парадоксом и с двух сторон сама себя переделывала. Сама себя, понимаете?
— Не очень, — признался Женя.
— Ну и ладно, — улыбнулся второй. — В конце концов, это не так уж и важно. Запомните главное: никогда нельзя писать на этой бумаге парадоксов о самой бумаге. Любые другие — пожалуйста. Тогда энергия аннигиляции рассеется в пространстве. А вы сконцентрировали ее на этом клочке.
— Говоришь, не важно, а сам объясняешь, — буркнул первый. — Время, время...
— Да, — согласился второй. — Время. Давай так: пусть он напишет несколько примеров под диктовку. — Первый кивнул. — Возьмите же свое стило, — сказал второй и потряс хоботом. Женя взял. — Оторвите еще один клочок и пишите: «Это самая обыкновенная бумага».
Женя написал, пристроив клочок на ладони. Писать было неудобно. Клочок на глазах побелел, стал тоньше и глаже на ощупь. Оставшийся лист был по-прежнему зеленоватым и грубым.
— Понятно? — спросил второй. — Это не парадокс — это суждение, зафиксированное на карт-бланше и ставшее истиной.
На третьем клочке Женя написал под диктовку второго: «Ложь: это не обыкновенная бумага». И третий клочок тоже побелел и стал обыкновенной бумагой.
— То же самое, — сказал второй, — получится, если написать на ней два взаимоисключающих суждения. Например: «Я знаю все. Я ничего не знаю». Нет-нет, писать не надо. Хватит.
— Но ведь это не выход, — сказал Женя. — Так нужно будет расправляться с каждым клочком в отдельности.
— Правильно, — сказал второй. — Но нам важно было, чтобы вы убедились: карт-бланш МОЖНО сделать самой обыкновенной бумагой.
— Почему карт-бланш? — спросил Женя.
— Наиболее адекватный перевод, — объяснил первый. — Вообще-то, теперь «карт-бланш» в вашем языке означает «неограниченные полномочия». Но раньше и на другом языке это означало «чистый лист». При этом имелся в виду чистый лист с королевской печатью и королевской подписью. Что на нем напишешь, то и будет.
— Да-да, я припоминаю, — сказал Женя. — Людовик-Солнце, кажется. Франция...
— Что вы все морщитесь? — спросил вдруг первый. — Коленка болит? Так воспользуйтесь! — он ткнул хоботом в лист.
— Как? — растерялся Женя.
— Ну-у! — улыбнулся второй. — Я-то думал, вы уже все поняли!
Женя понял. «Моя коленка уже не болит!» — написал он, и коленка перестала болеть.
— Восклицательный знак был, пожалуй, лишним, — критически заметил первый. — А впрочем, не имеет значения...
— Время, время... — снова напомнил второй.
— Да. Время... Так вот, уважаемый фантаст. Нам очень повезло, что на Земле существует фантастическая литература. И что вы не успели или забыли написать подзаголовок «фантастическая повесть» на первой странице вашего сочинения. Повинуясь карт-бланшу, наш корабль стал трансформироваться в летающую тарелочку, а программа кибершкипера указала нам координаты и время приземления. Поэтому мы смогли предстать перед вами, пусть даже в столь странных и неудобных нарядах. Корабль, конечно, еще на орбите, мы воспользовались шлюпкой... И теперь у нас к вам большая просьба: продолжите вашу повесть! Но продолжите ее так, чтобы...
Какая предстоит работа! — думал Женя. Какой сюжет! Не выдуманный, вот что ценно... Впрочем, это не имеет значения. Все равно придется написать, что это выдумка. Таково непременное условие: фантастика, мол, и точка. Женя даже засмеялся от удовольствия, представив себе итог предстоящих трудов своих: вот он взвешивает на ладони повесть о карт-бланше, написанную на этом самом карт-бланше, кладет рукопись на стол и аккуратно выводит под заголовком: «фантастическая повесть». Или нет, лучше так: «Чистая правда о том, чего не было». И карт-бланш этот самый, весь, сколько его ни есть, становится...
— Вы меня слышите? — спросил первый пришелец.
— Да? — спохватился Женя.
— Я говорю, что нам не хотелось бы садить корабль на площади. Толпы, сами понимаете... слухи...
— Какой корабль?
— Летающую тарелочку, — улыбнулся второй. — Вы не можете прямо сейчас написать на первой странице, что это ложь? Или фантастика?
— Нет, — огорчился Женя. — Рукопись-то... далеко отсюда.
— Очень далеко? — осведомился первый.
— Полчаса бегом. Даже больше... А знаете что? Вы не волнуйтесь! Ведь уже одиннадцать?
— Вот именно! — сказал первый.
— Значит, хозяйственный открыт... Так, — твердо сказал Женя. — Спокойно садитесь в шлюпку и дуйте на корабль. И скажите своему кибершкиперу, что посадку совершать не придется. Я успею.
— Что вы успеете?
— Спасибо за сюжет! — кричал Женя уже на бегу. — Не волнуйтесь!..

ЭПИЛОГ

В понедельник, в одиннадцать часов сорок три минуты по местному времени, на площади Нефтяников приземлилась летающая тарелочка. С голубой каемочкой. Только что купленная...
И хватит об этом.