Саночки с бамбушками 3

Нана Белл
Лидия Гавриловна, когда-то в прошлом Лидусик, узнав о смерти старухи, Манякиной свекрови, тот час же решила: во что бы то ни стало прибыть на похороны. Приём больных, лекцию – всё это можно было отложить, перенести, поменяться. Хорошо, что зима. Можно надеть и верхнее, и лёгкое из нового гардероба, им такое и не снилось.
 Она решила, что будет выглядеть так, как в детстве и самой не мечталось, глядя на  соседские саночки, оббитые голубым бархатом с золотистыми помпончиками, которые она называла бамбушками.

В их многолюдной и многодетной семье, которая непонятно как помещалась в бывшем кабинете бывшего хозяина этого дома, отправленного за смертью в жёлтый дом, санки были самые простые, голые, плоские, деревянные с обломанными полозьями и продырявленным сиденьем.

Лиду удивило, что дети, её родные и двоюродные братья и сёстры, обрадовались и зашумели, когда кто-то из взрослых принёс эту подобранную где-то находку, и сразу же побежали на горку. Крутой, накатанный спуск, начинавшийся у стен старого, недостроенного храма, спускался почти к самой улице, за которой начиналась одна из московских окраин, именуемая Тверской заставой. Здесь, в узких и кривых улочках, было много домов, похожих на тот, в котором теперь жила девочка.

 По рассказам взрослых она знала, что раньше их семья жила в другом городе, вернее большом селе. Но она не помнила и не знала этого другого, потому что родилась в Москве, и вся её жизнь крутилась вокруг  тёмно-красного храма,  который пугал её вечерами, какой-то нависшей тенью. Днём он не казался ей таким мрачным, особенно если свежий снег блестел на солнце, и лазурилось над домами.
 Выходя на улицу в такое время, Лида ждала, когда из того же дома, где жила она, только с другой стороны, выйдет кто-нибудь, женщина ли в шляпке, старушка ли в платке и вывезут за собой голубые мягкие саночки креслицем  с золотой переливающейся бахромой собранной в помпоны. На них садился мальчик с худым лицом и большими глазами и его везли к горке около храма.
 Но ни его ждала Лида, а того волшебного сияния, что исходило от  санок.
Иногда ей удавалось увидеть их не только зимой. Она знала, что соседи привязывают санки у входа на лестницу и, если встать слева, сбоку, когда дверь открывалась, можно было угадать их нежную красоту. Несколько раз, когда она с кем-то из взрослых, заходила к соседям, её взгляд обязательно выхватывал это аквамариновое чудо из сумрачного освещения лестничного пространства.
Иногда, заходя в квартиру, отгороженную от их тонкой перегородкой, она тщетно выискивала что-то такое же красивое как санки. Вот тёмный шкаф, такого же цвета кровать, в углу буфет, в тёмном углу растрёпанные книги…

Собираясь на похороны, Лидия вспомнила эту свою, как она про себя называла, первую любовь и усмехнулась. Вспомнила, как однажды соседи предложили ей покататься на их санках и как она отказалась, только дотронулась до мягкой ткани и отдёрнула руку, будто сделала что-то недозволенное. Она осмотрела свою милую квартирку каким-то новым взглядом, мебель, купленную с переплатой чуть ли ни втрое, тюлевые шторы, люстру, переливающуюся днём и ночью холодным светом, ровные томики Всемирной литературы, играющие нежным глянцем, положенные ей по разнарядке. Сбрызнула дорогими духами шляпку, шубку, довольно улыбнулась себе в зеркале и, предвидя какое-то тайное ликование, заперла дверь, ещё не металлическую, но уже оббитую каким-то знатным дерматином.
Ей не терпелось показать себя, обмолвиться, будто невзначай, о кафедре в институте, которой она заведует уже несколько лет, о своей квартире, а, если предвидится случай, о зарплате, об учениках, которые ей стольким обязаны…

После кладбищенской тоски и скорби, едва войдя в тесную Манякину прихожую, Лидия Гавриловна повеселела. А когда вошла в комнату, в которой почти до ста лет доживала старуха, мать того мальчика с большими глазами на худом лице и увидела тот же самый шкаф с хрустальным зеркалом, пыль на резьбе башенок, одна из которых была сломана, потёртое кресло – глаза её радостно заблестели.

 После первых грустно-торжественных рюмок, она порозовела и сначала вполголоса, а потом уже громче начала свой рассказ о саночках с бамбушками, о которых она, дурёха,
промечтала все свои детские годы. Своё повествование она закончила каким-то странным звуком, похожим на хихиканье и  взглянула на двоюродную сестру, скорбно поджимавшую губы.

- Да, ей не повезло, - подумала Лидия, - Жалко её. Хорошо, что я тогда за него замуж не вышла.

Пригубив ещё немного вина, в душу нашей героини спустилось великодушие. А когда, встав из-за стола, прошла в комнату к сестре, где  последняя жила с мужем, увидела её скромную кушеточку и его кое-как сложенные на стуле газеты, журналы, книги, все вперемешку, и услышала запинающиеся, рваные слова, которые с трудом выговаривал мальчик лет шести, Манякин внук, а значит и её Лидин какой-никакой внучатый племянник, почувствовала в душе совсем уж что-то сострадательное.

- Маша, - сказала она, - пусть твои приведут ко мне в клинику мальчика. Я посмотрю.
Не прошло и двух дней, как обрадованная Машина невестка понеслась в красно-кирпичное здание на Пироговке.

Робко постучавшись в кабинет, на двери которой висела нужная фамилия, и приоткрыв её, женщина увидела Лидию Гавриловну.
Она сидела за массивным столом, смотрела на своё отражение в окне, повернув на стук голову, поздоровалась, холодно и, как показалось вошедшей, надменно.

- А, это Вы, - устало сказала она. Зайдите в пятый кабинет. Скажите, что от меня, его девочки посмотрят.

И отвернулась к окну, продолжая разглядывать что-то за стеклом. В нём отражалось её лицо, немолодое, подкрашенное, подведённые брови были аккуратно выщипаны,  тональный крем ровно прикрывал неровности кожи. Волосы безупречной волной прикрывали чуть оттопыренные уши.
 “Неплохое я придумала себе лицо” – подумала она, вспомнив свои смешные косички, похожие на крысиные хвостики, которые проносила всё детство.

Но тут же взгляд выхватил выступ на стене, так похожий на стену нелюбимого ею мрачного недостроенного Храма около дома, где она жила первые двадцать лет своей жизни. Ей захотелось опуститься в свою грусть и печаль, в сладостную ностальгию, как она называла это про себя.

Но что-то так сильно загремело за окном, что отвлекло - это порыв ветра сорвал и бросил на тротуар рекламный щит, на котором ещё утром красовалась уверенная женщина, олицетворяющая успех, благополучие и красоту. Щит мотался по тротуару, ветер то поднимал его вверх, то с неистовством кидал вниз.
Вдруг она увидела, как из ворот клиники вышла женщина, за руку она вела мальчонку лет шести.
Что было дальше, Лидия Гавриловна не знала, сорвалась с места (“Вечно ты носишься” – ворчала на неё когда-то старенькая бабушка), через ступеньки, бежала быстро, как в детстве, задыхаясь, не обращая внимания на боль в сердце, стук в висках. Выбежала на улицу, не накинув платка, вот они эти двое, Господи, успеть бы. Одной рукой притянула к себе мальчика, прижав к мягкому бездетному животу, другой, оттолкнула женщину к стене, неизвестно откуда взявшейся силой, осторожно, чтобы мальчику не причинить боли, опустилась на колени, обхватила его руками,  вжалась в асфальт. Что-то загрохотало рядом, что-то ударило, громом пронеслось как тогда, когда Храм ломали, и темно стало…

Невестка с внуком приехали домой поздно, Мария уж извелась.

- Почему, Юрка такой грязный? – сразу же почти гневно, - Где вас носило? – Что? Что случилось? Да, что ты молчишь?


- Лидусик! Лидусик! - плакала Маняка, сжавшись в комочек на своей крошечной хрущёвской кушеточке.