***
Детство, уходящее всё дальше и дальше к горизонтам прошлого, теперь возвращается в памяти чаще всего в сопровождении образов самых дорогих и добрых людей, какие были и есть на белом свете, посланные мне судьбой не знаю за какие заслуги.
Первым из той дальней дали выплывает ласковый взгляд моей матери, сопровождаемый милой улыбкой на лице, с подавшейся вперёд головой без убора и с чётким пробором тёмных, без единой сединки, гладко причесанных, волос.
Потом появляется, словно на фотографии, отец, сидящий прямо на земле под разлапистой, цветущей яблоней. Одной рукой он ласкает своего верного друга и любимца всей детворы, пёсика Короля, а в другой - держит садовый складной нож, которым удалял с дерева сухие ветки и обрабатывал следы серой парши на стволе. Он смотрит на меня тоже с доброй улыбкой на небритом лице, словно намереваясь спросить:
- Ну, и в каких же краях ты обитаешь теперь, сынок?
Удивительно, но факт – дальше, в перспективе, видится расположенная почти напротив нашего двора, местная начальная школа. Около крыльца, прикрываясь ладошкой от яркого солнышка, смотрит на мир строгим на вид, но очень мудрым взглядом, её бессменный руководитель и «школьная матерь», моя первая учительница Нина Васильевна.
Школа была организована ещё в тридцатые годы по инициативе моего отца, бывшего в то время председателем местного, сельского совета. Под неё приспособили неказистую на вид, обычную деревенскую хату, стоявшую почти в центре нашего хутора Платоновки. Никаких особых примет она не имела, не было даже вывески с наименованием этого образовательного учреждения. Привлекали внимание к себе, разве что, высокое крыльцо, опиравшееся на несколько дубовых столбов, широкие ступени того же материала, до блеска отшлифованные временем и многочисленными детскими подошвами, да устойчивый запах краски, особенно, перед началом учебного года.
Как правило, с середины лета Нина Васильевна, начинала свои хлопоты по организации ремонта в школьном хозяйстве. В перечень срочных дел включались, как выразились бы теперь, фасадные и внутренние работы: чинились кровля, оконные рамы, входные двери, обязательно - дровяная печь и, редкость для деревенской хаты - деревянные полы; штукатурились и белились стены фасада, завалинка. Выносились во двор школьные парты, доска, некоторые учебные пособия; всё это требовало восстановительного ремонта, шлифовки и покраски. Остававшееся пустым, единственное классное помещение, отгороженное небольшим чуланом-тамбуром от «квартиры» учительницы, также подвергалось тщательному восстановлению, мазке-побелке, мытью и проветриванию. Когда классная мебель после покраски высыхала, её торжественно возвращали на прежние места, расставляя таким тщательным образом, чтобы каждый квадратный сантиметр полезной площади не пропадал даром.
Учебный школьный процесс был организован в две смены по два класса в каждой, обычно: 1-й и 3-й - с утра, а 2-й и 4-й - после обеда. Детей на хуторе и в недалеко расположенных окрестных таких же селениях, набиралось достаточно, что бы битком заполнить школьное помещение.
Классная комната делилась условно на две половины, а занятия с каждым классом учительница проводила поочерёдно.
Мне такая организация учебного процесса очень нравилась, потому что всегда была возможность «заглянуть за горизонт» - ведь у старшеклассников программа была гораздо интереснее, чем у малышей.
Свою первую учительницу, Нину Васильевну Слипченко, я помню, кажется, с тех самых пор, как и себя. Знаю, что в наши края она приехала из Баку, после окончания Великой Отечественной войны, с малолетней девочкой Кирой на руках, предварительно получив распределение в Обоянском РОНО (районный отдел народного образования).
Тогда в сельской местности активно шло восстановление школ всех уровней, которые на протяжении военных лет, особенно, в период временной немецкой оккупации, были закрыты.
Поскольку наша хата располагалась совсем недалеко, то ребячьи голоса на уроках пения были слышны достаточно отчётливо.
Мечты о школе, о том, чтобы оказаться за выкрашенной блестящей и пахнущей чёрной краской партой, настолько обуревали мою голову, что я не мог дождаться своего положенного срока, и с началом нового учебного года, обязательно вслед за старшим братом Витей приходил в класс и ждал, когда же мне покажут ученическое законное место. Но, к моему сожалению и горькому разочарованию, Нина Васильевна и её коллега, вторая учительница, Вера Алексеевна, улыбаясь, просили немного ещё потерпеть, потому что роста моего пока не хватало, чтобы дотянуться рукой с мелком до висящей на стене классной доски.
Времена были достаточно суровые, послевоенная разруха пока видна была на каждом шагу, соответствующие вопросы не поддавались быстрому решению, а местная экономика - восстановлению. Ситуация усугублялась последовавшими год за годом засухами, а потом и повсеместным голодом. Кое-где люди начинали от хронического недоедания пухнуть, а то и умирать. В нашей семье такое коснулось Вити, у него неожиданно начала проявляться сначала отёчность ног, потом процесс перекинулся на лицо. О какой-либо медицинской помощи, безусловно, не приходилось и думать. Все заботы о нашем здоровье и спасении, конечно, вынуждена была принять на себя снова, как и в годы войны, наша мать.
Как-то так вышло, что между мамой и Ниной Васильевной со временем установились добрые приязненные отношения. Сейчас я понимаю, что учительницу влекли к моей матери, видимо, её жизненный опыт и способность постоянно заботиться о детях, а также её беспредельная преданность семье. Она видела в этой неграмотной и трудолюбивой женщине не только педагога от природы, а что-то большее. Её уважали все люди в округе, ни один уполномоченный по заготовкам, а их была целая прорва, никогда не решался повысить голос на Елизавету Филипповну, её обходили стороной любые сплетни и непотребные разговоры, она могла дать дельный совет человеку в любой трудной ситуации и приютить в своей небогатой, крытой соломой хате, проходящего странника, а то и целую семью цыган из кочующего табора.
В свою очередь, матери импонировало то, что вот, даже сама учительница, с её «городскими» воспитанием и манерами, тоже может нуждаться в дружбе и помощи простой деревенской женщины. Со временем, мать стала для неё главной защитницей и опорой в устройстве и ведении непростого деревенского быта, а потом и в целом, по жизни.
Нина Васильевна иногда совершала командировочные поездки в район для решения своих служебных и хозяйственных вопросов. Однажды, возвратившись из такого путешествия, она пригласила мою мать к себе «на квартиру». Через какое-то время, мама, придя домой, начала спешно разводить огонь в печи и греть в чугунках воду. Когда вода закипела, в один из чугунков она положила какие-то кусочки заварки, имевшие запах сушёных трав и фруктов, в другой – тёмно-свекольного цвета продукта, тоже спрессованного, а по форме, напоминавшего краюху хлеба. Готовые отвар и «суп», она потом налила в две глубокие глиняные миски и понесла их в комнату, где болел Витя. Черпая деревянной ложкой сначала суп, начала понемногу давать похлёбку больному, а затем напоила мальчика напитком из другой миски.
Как оказалось, Нина Васильевна поделилась с ней гостинцами, полученными ею самой с посылкой из Баку: прессованным жмыхом из овощной, с преобладанием свёклы, смеси и брикетным фруктовым чаем, имевшими прямое назначение - подкормить болевшего Витю. Остальные дети, могли только лишь подышать паром, аппетитно поднимавшимся из чугунков, понимая, что это «лекарство» предназначено только больному. Хотя от таких вдохов голод обострялся до кружения в голове. Но нам, всем, было не привыкать, мы могли как-то обойтись без такого лакомства. Однако, потом, мама и нам преподнесла ещё один сюрприз – выдала по маленькому, похожему по форме на морскую гальку, гостинцу, имевшему жёлтый цвет и специфический, пока незнакомый, запах. Им оказался соевый жмых, который каким-то путём попал в нашу страну из-за границы, и вот дошёл дальними путями по назначению.
Впереди нас всех ждала радость – с того самого дня, Витя начал поправляться, отёчность постепенно спала, он повеселел, а вскоре со всеми своими ровесниками начал снова ходить в школу.
Серые зимние дни иногда для ребят дошкольного возраста становились невмоготу скучными, потому что у многих из них не было даже самой необходимой одежды, чтобы отважиться выйти на морозный и заснеженный двор. Сидя на лавке у окна, приходилось оттаивать дыханием покрытое инеем и наледью, стекло, и через такой образовавшийся «окуляр» наблюдать внешний мир.
Но, вот, однажды, мой отец, возвратившись из поездки в сельсовет, будучи слегка «навеселе» и, едва переступив порог хаты, воскликнул:
- Ну, где тут мой босоногий Филиппок?
Я обомлел от того, что увидел дальше. Отец держал в руках детских размеров тулупчик из овчины и чёрного цвета маленькие валенки на подшитой войлоком подошве с закатанными голенищами и обшитыми кожзаменителем запятками.
- Давай-ка будем примерять, хватит сидеть на лавке! Двор от снега чистить некому, - продолжал будоражить меня отец.
С того незабываемого момента у меня появилась своя одежда и теперь мне не были страшны никакие морозы и сугробы. Да ко всему, в дополнение к свалившемуся счастью, брат Витя отдал мне «насовсем» свои маленькие самодельные кленовые лыжи.
Теперь мой день начинался очень рано, раньше даже, чем у деда Пети Листвянского, который всегда первым пробивал тропинку по свежему снегу к колодцу под горкой.
- Ну, что ж ты, Филиппок, всё время меня обгоняешь? – спрашивал он, проходя с пустыми вёдрами мимо нашего двора, когда я на своих лыжах уже примерялся к очередному снежному сугробу.
Так вот, пущенное отцом «дополнение» к моему имени - «Филиппок», стали употреблять регулярно мои земляки. Но я за это на них совсем не обижался. Наоборот, чуть позднее, перебирая учебники старшего брата, вдруг в одной книжке - «Родная речь», обнаружил целый рассказ с таким же названием. Благодаря моим старшим братьям и сёстрам, я рано научился читать, потом и писать, так что мне уже ничего не стоило, чтобы осилить текст рассказа о своём неожиданном тёзке. А кроме всего - я так был счастлив тем, что отец вызволил меня из «избяного плена»! Подумаешь, Филиппок! Тем более, у одного моего, правда, уже покойного дедушки по линии мамы, тоже было имя Филипп. Так что, всё правильно. А потом, в деревне ведь, каждый уважаемый житель, тем более, мужчина, да, и женщина, кроме фамилии, обязательно имеют другое имя, а, то и прозвище. Порой оно становилось не только более известным для всего рода, но даже более звучным и почётным, превращаясь, таким образом, в основное.
На самом излёте зимы, в марте, наш детский мир пополнился ещё одним радостным событием – кормилица-корова и всеобщая любимица Милка принесла нам маленького и симпатичного бычка, который под ликующие восторги детворы был внесен в дом и помещён в специально отведенный ему закуток. До ухода холодов он должен будет теперь жить там. Мы сразу дали ему кличку «Шкода», которую он вскоре оправдал всей своей телячьей статью и поведением, умением поддать в дно ведёрки или в бок зазевавшемуся кормильцу, полизать своим шершавым языком его головёнку.
Рождение "Шкоды" радовало всю многочисленную семью и тем, что совсем скоро на нашем столе должно было появиться молоко, а это значит, что никакой голод и болезни нам всем теперь не были страшны! И ещё, ведь мама, сможет поделиться этим богатством и с Ниной Васильевной, которой негде, кроме как у нас, приобрести такой ценный и нужный продукт. А ведь ей тоже так хочется "забелить" им суп вместо сметаны или добавить в чай для вкуса и против простуды, а может и "стопить" его в печке, а потом приготовить ряженку. Одним словом, жизнь становилась чуть светлее.
А тут и весна не заставила себя долго ждать. От яркого солнышка быстро сошли снега, дружно зазеленели опушки леса, сады и огороды. В пруду прогрелась вода, уже в последних числах апреля послышались радостный визг и смех ребятни у мелководья, где началась первая проба очистившегося от прошлогодней тины пруда.
Лето также было удачным, гремели грозы и шли тёплые дожди.
Заметно повеселели хуторяне. А причины для такого настроения были. Начали постепенно возвращаться после бесконечной "срочной" службы, выжившие на войнах, мужики. Кто был постарше возрастом, как мой отец, те демобилизовались раньше, сразу после объявления Победы. А вот, те, кто призывался в конце войны, в 1944-45 годах, успели повоевать ещё и на Дальнем Востоке. Так, что радость пришла в дома и к моим друзьям, у которых появились у одних - отцы, у других - отчимы. Много земляков, половина, а может и больше, из взрослого мужского населения хутора, остались лежать под Москвой, на Днепре, а кто-то уже и под самым Берлином.
Другим важным событием для нас, пацанов, стало появление в конюшнях, на нашем колхозном дворе, целого табуна "кавалерийских" лошадей. Все они были почти одной темно-булановой масти, с подстриженными гривами и хвостами, низкорослые и быстрые на ходу. Умные, приученные к командам, но не приспособленные к использованию их почти на всех полевых работах, где предполагалась упряжка, а не седло. Местные знатоки говорили, что это - киргизская порода лошадей, а к нам они попали после расформирования какого-то кавалерийского соединения под городом Курском.
Самым авторитетным для всех нас, среди ребят-одногодков, стал Ванька, по прозвищу Кулибин. Кто-то из взрослых слышал о таком человеке, говорил, что он мог изобрести любую машину, вот и Ваньку окрестил в честь известного изобретателя, потому что он тоже умел что-то придумывать. Авторитет Ваньки состоял ещё и в том, что у него появился отчим, дядя Павло, вернувшийся с войны живым, хотя и потерявшим несколько пальцев правой руки, хуторянин. Мало того, что дядя Павло был сыном самого деда Пети Листвянского, но его ещё и назначили главным конюхом колхоза, поскольку на фронте он имел дело с лошадьми. В те времена такая должность считалась очень важной, её сейчас можно было бы приравнять к заведующему гаражом в крупной компании или другой организации. Так что, дружба с Ванькой обеспечивала нам прямой доступ и к "кавалерийским" коням, и к возможности покататься на них по пути на водопой или в ночное.
Лето незаметно подходило к концу. Совсем близко был уже день первого сентября 1949 года. Мы готовились активно к школе, приобретали буквари и другие книжки и тетрадки, чернильницы-непроливашки и пёрышки с нажимом, сговаривались, кто с кем сядет за партой.
Вот и наступил этот день. На пороге в классную комнату нас встречала принаряженная, с радостной улыбкой на лице, торжественная Нина Васильевна. Она взяла меня за руку и подвела к первой, справа от школьной доски, парте, сказала:
- Вот, дружок, за этой партой будешь сидеть рядом с Марусей Ивановой.
В ответ вымолвить я ничего не догадался, осознав лишь, что наш уговор с мальчишками не проходит.
Все последующие четыре года мне пришлось сидеть за этой партой. Но я никогда о том не жалел. Маруся оказалась аккуратной и умной девочкой, хорошо училась, иногда, правда, дразнилась или показывала язык, но это были мелочи.
Нина Васильевна всегда давала уроки так, что было интересно и слушать и выполнять все её задания.
Свою первую учительницу я всегда уважал и уважаю до сих пор. Часто, потом, уже во взрослой жизни, когда мне приходилось принимать какое-то решение или предстояло совершить поступок, а готового варианта не имелось, я обращался назад и спрашивал своих родителей и Нину Васильевну, какое решение должно бы быть? И, как правило, у них находился достойный вариант. Надо сказать честно и откровенно, если бы не они, видимо, мне не пришлось бы писать этот рассказ. И мать с отцом, и первая моя учительница, дорогая Нина Васильевна, относятся к разряду таких людей, память о которых наполняет моё сердце самыми чистыми чувствами и способностью через меня материализовать их мечты о людском счастье.