Одержимые войной. Часть 2. Воля. Глава 27

Михаил Журавлёв
Глава двадцать седьмая. Русская воля.

Весь день Андрей ощущал медленно возрастающее напряжение. В самый полдень, когда знойное марево наполнилось непрерывной трелью зависшего высоко в небе жаворонка, он ощутил первый толчок, как будто при землетрясении, несколько раз пережитом в далёком Афганистане. Понимая, что колебанию земной коры в здешних местах едва ли место, Андрей расценил этот толчок как предвестник каких-то событий. За время жизни в монастыре обученный внимательно прислушиваться ко всем знакам, что щедрой рукою посылает человеку земная и небесная природа, он несколько часов кряду пытался разгадать и этот знак, до поры полагая не беспокоить ни Владыку, ни братьев, ни жену. Повседневные труды, в коих проходило всё время обитателей монастыря, не давали возможности излишне сосредотачиваться на том, что горожанина, окружённого удобствами и излишествами, уже давно бы повергло в трепет и страх. Потому мысль о тревожных знаках, что к вечеру значительно умножились, не слишком изменила его состояния духа.  Для человека, живущего на земле, земными заботами и трудами, лето – самая страдная пора, когда время трудиться, дабы пережить зиму. Это у горожан всё перевернулось с ног на голову, и лето превратилось из страдной поры в пору отдыха и лени. Пожалуй, не всякий житель мегаполиса с его «благами цивилизации» и прочими радостями быта может сменить установившуюся с детства цикличность смены труда и отдыха с городской на деревенскую. Многим не под силу не столько сам сенокос и прочие полевые работы, требующий больших физических усилий, сколько то, что приходятся они на жаркую летнюю пору. Но для Андрея и Маши именно сельская размеренность, с которой жили насельники и братия, оказались более по душе, чем городской уклад. Лишь должной хватки первое время не доставало. Однако уже ко второму году в монастыре, всякая работа в крепких руках Волина спорилась, и жена не отставала от мужа. Стремительно подрастающий сынок с детскою непосредственностью старался как может подражать взрослым, и уже в полуторагодовалом возрасте частенько брался за метлу и совочек прибраться во дворе или за грабельки почистить дорожки от опавшей листвы и мусора, бывало, бегал с леечкой поливать цветочки, пробовал свои силёнки в прополке грядок. Словом, помощник подрастал настоящий.
Закатные зарева подрумянили верхушки дерев. Смолкли птицы. Воздух наполнился благодатной прохладою, уготовляя всё живое на земле к отдыху после трудов праведных. Андрей, полдня проведший на покосе, а вторую половину вместе с братом Евгением занимавшийся заготовкой дров, возвращался с дальней лесосеки на подводе. Поскрипывали деревянные оси, старая умная кобылка неспешно тянула груз без понукания и выбирая самые ровные участки просёлка. Андрей, сидя на передке слева, держал вожжи одной рукой и почти не глядел на дорогу, полностью доверяя опытной лошадке. Брат Евгений шествовал рядом с подводой и чему-то улыбался. От самой лесосеки они не проронили ни слова. Да и пока напиливали ровные чурочки из сухих стволов, укладывали их штабелями, перевязывая пеньковой бечевой, тоже едва ли дюжину слов произнесли друг другу. Монах Евгений не был молчальником, но и разговорчивостью отнюдь не отличался. Однако он относился к тем людям, помолчать вдвоём с которыми было настоящим удовольствием для всякого умного человека. Даже сынишка Волиных, если оказывался в обществе брата Евгения, замолкал обычно. Тем удивительнее было то, что именно этот неразговорчивый крепыш с густой окладистой русой бородой и желтовато-карими глазами первым прервал молчание, обратившись к Андрею:
– Тебе не показалось странным, брат Андрей, что птицы смолкли слишком рано?
– Да, я заметил, – ответил Андрей и добавил: – Я заметил и другие знаки. Словно дрожь пробежала по земле. Аж солнце дрогнуло. И жаворонок в полдень не так, как обычно, заливался. Много, слишком много знаков тревожных, брат Евгений. Давно такого не было.
Молчаливый спутник Андрея долго не отвечал, продолжая странно улыбаться. Впрочем, за улыбку часто принимали его русую бороду, волос которой слегка закручивался на щеках кверху, отчего казалось, будто улыбка не сходит с его лица. Кобыла с шумом потянула носом воздух и мотнула головой, отгоняя комарьё. Обычное движение на сей раз опять вызвало смутное чувство тревоги, давно уже забытое Андреем. Он попытался разобраться, отчего бы, и быстро сообразил, что умное животное к чему-то напряжённо принюхивалось – верно, воздух кругом несёт какую-то новую информацию. Так звери обыкновенно ощущают близкое присутствие чужих людей. Андрей обернулся к Евгению и спросил:
– Неужели он ещё раз пожалует?
– Я думаю, уже где-то здесь бродит, –  отвечал монах, и его улыбающаяся борода на миг показалась бородой воина перед схваткой – не улыбка в ней вовсе, а удаль молодецкая, силища огромная.
– Но чего бы ему ещё от нас? И так же понять был должен: нету ему здесь дороги. Сунулись раз, получили громы небесные на голову. И куда ещё раз лезть-то? Неужели мало?
– Видать, мало.
До монастырских пределов оставалось километра полтора-два. Испокон веку лесосеки для заготовки дров здешние насельники выбирали подальше, чтобы ничем не выдавать присутствия обитаемой обители. Иной раз ходили на порубку вёрст за десяток в сторону Псковщины, где соседствовали делянки русских и эстонских жителей вперемежку, да и монахи из Печор попадались, бывало, правда, редко. Нынче Андрей с Евгением выбрали не самую дальнюю, но глухую, куда ни разу нога егеря не ступала, а уж прочих пеших и конных гостей и вовсе не предполагалось. Отчего сегодня именно так решили? Чтобы дотемна добраться, опередив невидимку-судьбу, не иначе. А она-то уже подкрадывалась в облике незваного гостя. И все тревожные знаки дня укладывались в единую цепь предупреждений. И уже вполне очевидной становилась её реальность, её осязаемая близость. Вот-вот, может, за следующим поворотом возникнет она – и уж не так, как давеча, когда непрошенных гостей встречало всё воинство, плечом к плечу вставшее. Нет, теперь иное. Судьба готовит встречу один-на-один. Настало время испытать, насколько крепок возмужавший Воин-Хранитель Андрей. А иначе нет смысла в её неисповедимом повороте.
И точно: едва незаметный издали просёлочек, по которому неспешно шла подвода с дровами, повернул за бугорок, за которым начиналась берёзовая рощица, одно из любимых мест прогулок Маши с сыном, глаз отметил чужеродный предмет – автомобиль «Фольксваген», стоящий у обочины. Впрочем, дорога эта столь глуха и неезжена, что обочиной называть её кромку, где она незаметно переходит в луговые травы, можно с большой натяжкой. Брат Евгений прищурился и обронил:
– Ну, вот, поди по нашу душу.
Андрей ничего не ответил, а сам лишь подумал, что хорошо бы, если сейчас жена и сын дома сидят.
Поравнявшись с автомобилем, он потянул вожжи. Кобылка недовольно фыркнула и стала, поминутно косясь на чужака и нервно ощупывая ноздрями воздух. Дверца машины открылась, и из салона выпрыгнул человек, которого Андрей хотел бы никогда более в своей жизни не встречать, но который опять, уже во второй раз за короткое время возник на его пути. Значит, не все узелки развязаны. А какие-то – как знать! –  может, и разрубать придётся. Брат Евгений встал, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и в таком виде напоминал возникший на пути быстрого потока утёс, о твердыню которого с шумом разбиваются самые непокорные струи.
–  Я не мог в последний раз не навестить тебя, –  вместо приветствия начал профессор, а это был именно он, и Андрей отметил про себя, что Беллерман заметно переменился. В его облике появилась какая-то обречённость. Владислав Янович даже не потрудился починить треснувшие очки, очевидно, решив для себя нести отныне трещину как символический знак понесённого поражения. «Если он явился отомстить, то я принимаю бой и не завидую ему, –  подумал Андрей». Но Беллерман не дал ему додумать, – Ты подумал, что я буду убивать тебя? Нет, Андрей Алексаныч. Мне уже это не нужно.
–  Тогда зачем ты здесь? –  жёстко спросил Андрей, впервые обратившись к профессору на-ты.
– Я, видишь ли, умею как выигрывать, так и проигрывать. Но я хочу заключить с тобой союз?
– Мне с тобой союз??? – изумился Андрей, – А ты нагл и самоуверен до неприличия!
У брата Евгения снова заиграло подобие улыбки в бороде. Однако он стоял по-прежнему, не шелохнувшись.
– Брось, Андрей! –  махнул рукой профессор. Он выглядел усталым и подавленным. Что это? Очередная уловка? Или он действительно проиграл и признал своё поражение, а теперь просит мира? Но какой может быть мир с бесом, на совести которого такая длинная череда преступлений? Если в чьей власти принять его исповедь и отпустить эти грехи, так это не во власти Андрея Волина, а во власти Владыки Василия бесов Изгоняющего! Так чего же он хочет? Зачем вновь проделал трудный и длинный путь? Какую каверзу готовит, строя из себя едва ли не смиренного святошу? – Я проиграл этот раунд, признаю, – продолжал тем временем профессор, едва заметно наступая на сидящего на телеге Андрея, – Но война далеко не окончена. И ты это знаешь.
– И что с того? – холодно заметил Андрей, слегка поведя вожжами, чтобы успокоить кобылку, начавшую подрагивать, уловив медленное приближение чужака.
– А то, что я не хотел бы, чтобы человек, в которого я вложил слишком много сил, пал жертвой других – тех, что воспоследуют после меня. Я понятно говорю?
– Я помню, как ты едва не добил меня, чуть только заметил, что я более не под твоим контролем. С какой стати я должен думать, будто в словах твоих может быть хоть толика правды?
– Кто старое помянет, тому и глаз вон, – попробовал усмехнуться профессор, но вышло криво и не очень убедительно, на что Андрей парировал:
– А кто забудет, тому уже оба. Заметь, Беллерман, я не спрашиваю, какой нечистой силой ты нашёл дорогу сюда. Помнится, в прошлый раз ты был в пяти километрах в сторону и вынужден был пробираться пешком. Стало быть, прогресс кой-какой имеется, и вовсе ты не такой слабенький и беззащитный пораженец, что приполз искать союза. Я не верю ни одному твоему слову. А потому очень настоятельно советую немедленно погружаться в свою машину и убираться, покуда не разразилась новая гроза. Лето, знаешь ли, грозы тут бывают жестокие.
От внимания Андрея не ускользнула лёгкая тень смятения, пробежавшая по лицу профессора. Однако он попытался продолжить наступление:
– Ладно, это всё лирика! Я готов навсегда оставить в покое тебя и твоих близких, если ты передашь мне Книгу.
– Истинно, нагл и самоуверен, – проронил, наконец, Евгений, но его реплика осталась без внимания профессора. Он продолжал:
– Рассуди сам, за несколько лет реформ народ стал ещё более тёмен и неразборчив. Дальше будет только хуже. Как можно такому народу доверять знания, в которых заключено столько силы? Невежественная толпа способна обратить эти знания против себя, погубить землю и уничтожить всё живое на ней. Так не лучше ли раз и навсегда лишить её такой сладкой возможности?
– Ты заговорил как благодетель рода человеческого, – усмехнулся Андрей, – Знакомая песня. Падший ангел тоже сулил свет человечеству.
– Давай без библейских метафор, Андрей Алексаныч! – оборвал профессор, причём довольно резко; даже голос его наполнился каким-то надтреснутым металлом, – Я уничтожу соблазн, которым искушали несколько веков. И для всех это будет только благо. Я в этом абсолютно уверен.
– Вот, что, Беллерман, – Андрей спрыгнул с подводы и двинулся прямо на профессора, чем заметно сбил его настрой, – Третий год в монастырской братии действует одно из послушаний. Монахи переписывают Книгу. Создано уже много полных копий. Будут и ещё. Тебе не под силу уничтожить то, что отныне будет только множиться. Книга разойдётся сотнями, тысячами рукописных копий по всей России. Сейчас у нас уже не одна Книга, а две. И вторая тоже распространяется по миру. Ты опоздал. И твой подвиг Герострату уже никого не удивит. Даже если ты сыщешь и уничтожишь один список, по земле будут ходить сотни других. Почти каждый, кому попадёт в руки такой список, будет делать свои выписки или полные списки. Да, на то, чтобы Книга обрела подлинную силу, уйдут годы. Но процесс уже пошёл, как говаривал ваш Меченый. Так что никаких условий ни ты, ни твои сподручные ставить мне или всем нам просто не могут. Ты говоришь, что умеешь проигрывать. Нет, профессор, ты умеешь лишь торговаться. Как и вся ваша банда ростовщиков и менял. Тысячелетиями вы торговали души человеческие, подлавливая на мелких обманах.  Но ваше время истекает. Русская воля противостоит вам так же, как свет противостоит тьме. И нечего тебе здесь ловить… разве только, – Андрей обернулся к брату Евгению, по-прежнему невозмутимо стоящему поодаль на широко расставленных ногах, – Послушай, брат, может, сделать царский подарок этому бесу? Как думаешь?
– Я, кажется, понял тебя, – смеясь в бороду, ответствовал монах и обратился к чужаку: – Ты хотел Книгу, так ты получишь один из списков её. Получишь, зная, что сама она уже недосягаема для тебя. Следуй за нами.
Они тронулись в путь. Кобылка неторопливо пошла по хорошо знакомой ей дороге. Двое молодых мужчин шествовали рядом с подводой. Андрей закинул поводья на телегу и вышагивал, не оборачиваясь. Беллерман постоял несколько мгновений, раздумывая, идти ли ему следом, поехать ли на машине или вовсе отказаться от неожиданного приглашения. Он понял, что и этот бой он окончательно и бесповоротно проиграл. Зачем ему Книга, которой он не может распорядиться? Едва ли он сыщет в её строках знания, которые не ведомы ему. Едва ли чтение этой Книги доставит ему радость и удовольствие. Едва ли обладание списком сможет стать хотя бы самым слабеньким козырем в грядущих схватках внутри собственного ведомства. Когда подвода и шедшие рядом с нею двое мужчин уже почти скрылись из виду, он всё же решился и бегом нагнал их. Слабое утешение урвать хоть шерсти клок подхлестнуло его, хотя в его чёрной душе зрело уже совсем иное устремление. Для него теперь оставался последний объект притязаний, которому, быть может, уготовит он роль очередного «испытуемого», а может быть, просто уничтожит. Из чувства мести, из бессильной ярости проигравшего. Запутавшийся в собственных противоречиях, погрязший в череде допущенных ошибок полукровка-немчик по фамилии Берг так или иначе ответит перед ним за всё! И сладкое предвкушение предстоящей расправы над ничего не подозревающей будущей жертвой придало Беллерману сил пойти туда и с теми, куда и с кем путь кощеям заказан. Даже если они сами приглашают, как это случилось теперь, обратной дороги в мир для них обычно нет. Но Беллерман твёрдо знал, что стены заповедного монастыря выпустят его, он вернётся в мир довершить своё чёрное дело, потому что во всяком случае должна быть какая-то логика и завершённость, а у его драмы без этой финальной точки завершённости не было бы.
Ещё каких-то полгода назад он в самых дерзких мечтах не мог представить себе, что пересечёт когда-нибудь невидимую границу и окажется в стенах, хранящих сокровища, на поиски которых ушла не одна кощейская жизнь. Теперь же всего полчаса ходу отделяли его от заветного места, куда не могли проникнуть ни всесильный Целебровский, ни властолюбивый Логинов, ни рыжий Смотрящий по России, ни всемогущий Али Агахан. Впрочем, возможно, последний и не подозревал о существовании этой потаённой берлоги, хранящей остатки русского духа на чудской земле. Во всяком случае, не его уровня это дело. А вот Рыжий. Неужели профессор обошёл самого Рыжего на вираже и проникнет в святая святых, куда ведомству ход заказан? Всё более распаляясь в мыслях своих, Беллерман не мог ответить себе только на один вопрос. Он даже ставить его перед собой прямо избегал. А сам-то он ныне кто – ревностный слуга Ордена, временно принявший опалу или отпавшая ветвь, которой уготована горькая участь? А может быть, свершившийся с ним хитроумный вираж выпал затем, чтобы именно он вошёл в поганое русское святилище – вошёл, как терминатор, предвестник всеобщего конца их затянувшейся эры? Нет, отвечать на этот вопрос преждевременно. Неукротимая поступь событий, спаянных в безупречно логичную цепь с жёсткими причинно-следственными связями между ними, ведёт его именно туда, куда он идёт. И проводниками этих событий служат незнакомый ему русобородый монах и тот, с кого когда-то начиналась история его последнего взлёта и падения. Значит, надо держать шаг, не сворачивая с пути. Сказали «ступай за нами», значит, так надо.
Монастырские врата показались внезапно. Укрытые от постороннего взора густой живой изгородью, они даже с расстояния метров в сто вполне могли показаться просто маленьким холмиком, бугорком на неровной местности. Сосредоточенный на своих размышлениях профессор вздрогнул от неожиданно открывшегося зрелища. Угрюмый монах-привратник, такой же бородатый, как и брат Евгений, точно такой же крепкий, но заметно выше ростом, преградил путь и окликнул:
– Кто с вами, братья?
– Один беспутный, – добродушно отозвался Андрей, и профессору стало зябко от этих слов. Он с какою-то тоскою подумал об оставленном на дороге «Фольксвагене», о том, что хорошо бы поскорее убраться отсюда и найти бы обратную дорогу, а то ведь все карты странным образом врут в этом месте.
Подвода остановилась. Привратник неспешно двинулся навстречу, уставясь прямо на Беллермана. Было уже совсем темно, но факелов никто не жёг. Очевидно, привычные ко всякой освещённости глаза привратника, точно два раскалённых уголька, прожигали окружающее пространство, и Владислав Янович физически ощутил исходящий от них жар, когда до привратника оставалось шагов пятнадцать.
– Зачем ты здесь? – не дойдя нескольких шагов до него, спросил профессора привратник. Беллерман хотел было прямо ответить, но отчего-то язык не послушался, и изо рта донеслось невнятное бормотание. «Этого ещё не хватало! – пронеслось в его голове, – Сам всю жизнь воздействовал на других, а теперь на ровном месте попадаюсь на ловушки какого-то самоучки?» Он хотел собрать свою волю и, наконец, ответить, но бывший «испытуемый» сделал это за него:
– Он был охотником за Книгой. И теперь, когда потерял оружие, хочет, наконец, взглянуть на то, за чем охотился.
«Как это потерял оружие??? – захотел возмутиться Беллерман, но опять не смог проронить ни единого слова». Весь его речевой аппарат – и связки, и язык, и губы, и гортань, и судорожно вздутые ноздри – разом сковала неведомая сила. От темечка поочерёдно в левый и правый висок, пульсируя, накатывалась прежде неизведанная тупая боль. Но слух оставался ясен, зрение не подводило, и сердце отстукивало ровно свой пульс, словно и не происходило ничего.
– Не хватало ещё, чтобы ты сюда бесов водил, – незлобиво проворчал привратник, продолжая буравить профессора взглядом.
– Это особый случай, брат Владистраг, – ответил Андрей, и Беллермана поразила звучная архаика имени, прежде никогда не слышанного им.
– Особый, не особый, а без совета взять на себя такое не могу. Сейчас кликну Воина Пантелеича, брата Ерофея, может, и ещё кого, там вместе и рассудим-порядим. Ждите тут.
Ждать не пришлось совсем. Не успел привратник повернуться, чтобы проследовать в сторону врат, как в их проёме показалась уже хорошо знакомая профессору величественная фигура самого настоятеля. Отец Василий бесов Изгоняющий шёл быстро и решительно, как обычно не ходил. Посох в его руке совершал движения, более характерные скорее для оружия, чем для старческой опоры. Ещё издали он довольно громко воскликнул:
– Андрей! Знал я, ты горяч, аки отец твой. Но всему же положена мера. Как можно было привесть сюда это существо?
– Владыко, – обратился Волин, – Он утратил свою былую опасность. А я не могу не отплатить ему.
Старец остановился как вкопанный. Потом распрямился, расправляя плечи, и вознёс над головою посох, будто это был обоюдоострый меч.
– Ты уверен в том, что речешь? Полмесяца тому он ещё был достаточно силён причинить большой урон всем нам.
– Теперь не причинит, – совсем тихо отвечал Андрей, склонив голову.
Отец Василий Бесов Изгоняющий помолчал, смеривая взглядом то Андрея, то профессора. Потом опёрся двумя руками на посох, уронив на руки седовласую голову, и, глядя в землю, глухо промолвил:
– Добро. Получит то, за чем явился. Но два условия. Первое. За врата и шагу не ступит. Второе. Память о нас и месте сем я ему сотру, – У Беллермана перехватило дыхание. Как это? Процедура коррекции личности с манипуляциями над памятью – это же его, доктора Беллермана детище! Почти четверть века совершенствовал и оттачивал он свою методику, которой по праву гордился. И в целом мире, насколько он знал, нет ни человека, ни сообщества или структуры, которая владела бы этим искусством наравне с ним. А тут этот старец, обыкновенный поп-проповедник, самоучка без врачебного диплома запросто говорит о том, что сотрёт память самому автору необыкновенной методики. Профессор попробовал возмутиться. Но снова не смог изречь ни единого слова. Только слабый стон вырвался из его груди. И этот стон послужил наилучшим подтверждением правоты Андрея в глазах старца. Владыка смягчился, поднял голову, оторвал правую руку от посоха и произнёс нараспев: – О, да ты, я вижу, вовсе ослабел. Почто же так себя измучил? Ужели стоит власть земная, пускай хотя б и надо всеми, таких страданий, немощи подобной? Ответь!
Беллерман почувствовал неопределённый хруст в шее, словно что-то зажатое внезапно расправилось, боль в голове тут же прекратилась, и язык обрёл возможность подчиняться командам мозга.
– Я власти не ищу, – не своим голосом прошелестел профессор.
– Чего же ищешь?
– Истины.
– Однако! Слепец искал в колодце светоч. Блудница честь искала в наслажденье. Безумец ум в бреду искал. Похвально то, что истину ты ищешь. Но можно ль в поисках ея пойти на службу к Сатане? И разве, душу заложив, приблизишься ты хоть на йоту к тому, что ищешь так самозабвенно? – ответствовал Отец Василий бесов Изгоняющий, на что Беллерман немедленно заметил:
– У каждого свой путь. Ты видишь, я явился безоружен. Не то, что в прошлый раз.
– О прошлом, – перебил Владыка, – Над ним никто не властен. Что свершил, тем отягчил житейский короб, с коим бредёшь, как странник, по своей судьбе. Покуда ноша для тебя по силам, ты продолжаешь путь, в него сбирая камни своих деяний, мыслей, слов своих. Но миг настанет, и невмоготу уже тебе твой короб ненавистный. Каменья давят плечи, дух гнетут, и клонишься к земле, как ивушка под снегом. Хотел бы вынуть тот или иной тяжёлый камень из постылой ноши, а нет, не можется. Все намертво твои. И способ лишь один полегче ношу сделать, чтобы хотя б на шаг ещё хватило силы. Раскаянье. Как в доменной печи, его огонь переплавляет камни, и лавовой рекою прочь прольются тяжкие из короба они. И что же ты пришёл? Не вижу покаянья ни в сердце у тебя, ни в разуме твоем.
Профессор и впрямь ощущал ни с чем не сравнимую каменную тяжесть, с каждым словом старца вдавливающую его в землю. Ему вспомнилась когда-то в детстве прочитанная былина о Святогоре и Муромце. Сейчас он, подобно былинному Святогору, вот-вот уйдёт с головой под землю, и никакой Муромец уже не сможет ему помочь. А величественный проповедник казался всё выше, всё значительнее. Как ответить ему? Что сказать? Ведь и вправду не было у Беллермана никакого желания покаяться. Он ощущал себя до сего дня бесконечно правым. Не оттого, что страдал комплексом непогрешимости, а только потому, что грандиознейшие, внечеловеческие задачи, которые он очень давно перед собою поставил и стремлению к решению которых подчинил абсолютно все действия в своей жизни, сами по себе снимали вопрос о вине, о грехе, о покаянии. В них, попросту говоря, не было места ничему человеческому. И теперь, когда уязвлённый, испытавший грандиозное поражение, грозящее фундаментальным сломом всего, чем он существовал, он вернулся к тому месту, откуда это поражение началось, менее всего он был готов раскаиваться. Напротив, он жаждал реванша. Он искал способа доказать себе и всему миру, что поражение лишь ступень в его хитроумной головоломке. Не говоря уже о том, что такие слова, как добродетель, Бог, покаяние, любовь, являлись табуированными в ведомстве, которому он ревностно служил верой и правдой. И вот теперь этот седой старик прямо подводит его к тому, чтобы нарушить табу, произнести – не вслух, так в сердце своём – эти запретные слова и, тем самым, отказаться от всей прожитой жизни. Но этого не может быть! Никто не вернёт ему заложенную душу, если таковая существует, конечно. Никто не позволит ему предать своего Властелина, перейдя в лоно тех, кто по негласным ведомственным правилам считался приговорённым к уничтожению врагом. Он пришёл сюда исключительно за тем, чтобы в прямом поединке или хитростью завладеть тем, на что утратил права вместе с потерей должности. Судьба услышала его немой зов и устами бывшего «испытуемого» сама предложила искомое. И более ничего ему не надо. Какое тут может быть раскаяние? Только война! До победы. На полное уничтожение противника.
– Да… Наверное, так, – с деланной неуверенностью пролепетал профессор, на что услышал реплику молчавшего до сих пор Евгения:
– Что ж ты так войною-то одержим, болезный?
– Кто сказал слово «война»? – попробовал скрыться за словами Владислав Янович.
– Значит, не алчет покаяние сердце твое? – бесцеремонно вернул увиливающего от главного вопроса профессора настоятель и, не дожидаясь ответа, отдал распоряжение: – Что ж, брат Евгений, выполни последнюю волю гостя непрошенного. Принеси ему то, за чем он явился. И пусть с тем и убирается восвояси.
Тяжёлый свёрток со свеженьким, буквально на днях законченным списком Чёрной Книги уже через несколько минут оказался в руках профессора. Испытав сложное чувство, соединяющее в себе облегчение и изумление, радость и разочарование тем, что на этом всё, собственно говоря, и заканчивается, он помялся с ноги на ногу, не зная, как обозначить свой уход. Говорить «спасибо» было глупо. Говорить «до свидания» ещё глупее. А «прощай» выглядело высокопарно, кроме того, предательски напоминая такие слова, как «прощение», а с ним – и «раскаяние». И пока Беллерман решал, как ему лучше ретироваться в сторону брошенной за полтора километра машине, он не заметил, как тяжёлый посох Отца Василия Бесов Изгоняющего оказался у него на плече, а через мгновение пылающая невозможным огнём десница – на голове. Сколько мгновений длилось это двойное прикосновение, неизвестно. Но то, что последовало за ним, вполне напоминало последствия операций в Спецклинике на Берёзовой.
…Когда ранним утром Владислав Беллерман за рулём микроавтобуса «Фольксваген» пробирался в сторону трассы Тарту – Печоры, он не помнил ни того, как оказался в этом практически бездорожье, ни того, что за странный свёрток покоится на сиденье рядом с ним, ни даже того, как его зовут. Паспорт на имя Лепо Убалехта свидетельствовал о том, что это и есть его имя, но отчего-то в это мало верилось. Память о собственном имени вернётся к нему ещё через несколько часов только – уже после того, как с фальшивым паспортом он пересечёт границу, после того, как ушлый таможенник потратит почти полчаса на придирчивый досмотр машины, расспрашивая, что за приборы он везёт, что за странная книга ручной работы, завёрнутая в тряпицы, лежит у него в салоне. Без труда отвечая по-эстонски румяному таможеннику, профессор в какой-то момент сообразит, что наилучшим способом отвязаться от него станут несколько зелёных банкнот с портретом президента США. И они, переданные из рук в руки, действительно прекратят все расспросы, и «Фольксваген» продолжит свой путь уже по русской территории. И только с первым долетевшим до его слуха звуком отдалённого колокола Печорского монастыря память толчками начнёт возвращаться к Беллерману. И он вспомнит почти всё. За исключением того, откуда едет и с кем встречался. Главное, чего он добивался, было с ним – Книга. Когда, отъехав от границы более 100 километров, он встанет на передышку между двумя большегрузными фурами в отстойнике слева от трассы, он бережно развернёт своё сокровище и с удовлетворением отметит, что рукопись много больше, чем он представлял себе когда-то. Но догадаться о том, что в неё сведены две Чёрных Книги – та, которую хранил род Долинных-Волиных, и та, которую разыскала археолог по имени Татьяна, – об этом догадаться он не сможет. Посох и горячая рука старца перекрыли ему память на подступах к заветным именам. В её недосягаемых кладовых потерялись имена «Испытуемого А.», Отца Василия Бесов Изгоняющего, Татьяны Кулик, брата Евгения и Воина Пантелеевича, всё, что связано с потаённым монастырём. Но зато там остались имена Целебровского и Али Агахана, Главного Смотрящего по России, а также Кости Кийко и его пасынка Григория Берга…
Гриша тем временем полной грудью вкушал счастье. Любимое время всех школьников и их преподавателей – летние каникулы было не просто для него временем отпуска. На сей раз оно было озарено присутствием возлюбленной. И с этим счастьем не могли сравниться никакие мелкие радости или поспорить никакие мелкие горести бытия. Каждый день наполнялся особым светом и смыслом. С утра хотелось жить и трудиться, всякое дело спорилось в руках. И одно то, что рядом Таня, превращало жизнь в бесконечную песню. Гриша предоставил Татьяне одну из комнат. Они условились о соблюдении полного целомудрия в отношениях, пока не обвенчаются. Его не смутил факт смены девушкой фамилии. Какая разница, если смена всё равно предстоит ещё раз? Он без конца готов был выслушивать её рассказы об удивительных приключениях, выпавших на её долю. И в этих рассказах, в которых присутствовали матёрые особисты и бандиты, большие деньги и стремительные перемещения на большие расстояния, где оживали совсем уже фантастические образы затерянного цыганского поселения-государства и неведомого миру монастыря, дивные сокровища из мира русских древностей и невидимого для досужих глаз таинственного пути под именем Валдайский Шлях, он черпал небывалые силы и вдохновение. В свою очередь, показав Тане картину Туманова и выслушав её толкования загадочных узоров орнамента на платке, Григорий чувствовал, как всё яснее становится его сознание. Отдельные, прежде разрозненные элементы бессмысленной мозаики укладываются в стройную картину, в которой каждое явление, каждое событие и каждый человек занимали своё и только своё место, не путаясь с другими и не исчезая в их тени. Словно навёрстывая голды упущенного времени, он начал писать музыку столь стремительно, с таким отчаянным упоением, что за пару месяцев сотворил столько, сколько иной бы вымучивал годами. Будущее представлялось Грише прекрасным и возвышенным, несмотря ни на какие потрясения и катаклизмы. Совершенно мимо его внимания прошли волнения и забастовки, сотрясшие страну. Не зацепились в его сознании прежде волновавшие его события общественно-политической жизни. Совершенно не волновался он о безденежьи, о зловещих укусах цен в бесконечной инфляционной гонке. Даже то, что как-то незаметно потерял свою былую безопасность вечерний город, по которому то и дело пробегали судороги грабежей и перестрелок враждующих группировок, проходило мимо его сознания. Рядом была Таня!!!
Она же, не теряя времени даром, сразу же озаботилась вопросами сугубо житейскими. Прежде всего, требовалось найти работу. А для этого необходимо было получить прописку. Получить её до заключения брака было почти невозможно. А без прописки подать заявление в ЗАГС тоже нельзя. Возникал замкнутый круг. Пока длились её странствия, её прежняя прописка оказалась уже невосстановимой. Да и как восстановишь? Соваться по старым адресам значило совать голову прямо в пасть зверю. Ведь для всех, кто её разыскивал, она числилась без вести пропавшей либо и вовсе погибшей. Состряпанные документы всем были хороши, кроме одного: прописка в них была полной липой. Преодолеть этот круг проблем нужно было во что бы то ни стало. У неё оставались ещё достаточно крупные деньги. Как она понимала, в нынешнем бандитско-воровском мире этот фактор решающий. Но действовать всё равно следовало осмотрительно. Не дай Бог, угодишь в лапы бессовестным аферистам или, ещё хуже того, к излишне правильным законникам. У нас ведь как? От тюрьмы да от сумы, как говорится, не зарекайся…
Счастливым случаем оказалось знакомство с Васей Гусевым. Зашедший как-то раз навестить Гришу Костя предложил вместе заглянуть к однополчанину, который хорошо помнит Таниного брата. Не ожидая от этой встречи ничего, кроме погружения в омут тяжёлых воспоминаний, от которых она уже давно освободилась, Таня нехотя согласилась. Каково же было её удивление впоследствии, когда этот визит обернулся скорым и лёгким решением её проблем. В гостях у Гусева слово за слово разговорились обо всякой житейской всячине, и тут-то выяснилось, что его родной дядя служит в паспортном отделе и готов помочь девушке вылезти из БОМЖей. Дело в том, что через него за последние годы прошло столько душераздирающих историй о том, как люди теряли квартиры, всё имущество, оставались ни с чем на улице и хорошо, если не отправлялись скорёхонько на тот свет. Честный служащий паспортного отдела дал себе слово по мере возможности помогать таким бедолагам. Причём чаще всего действовал совершенно бескорыстно, за что его периодически «попиливала» жена. Однако именно это бескорыстие и юридическая подкованность долго оберегали его от опасностей другого свойства, которыми жизнь России 90-х годов изобиловала, как Киевский торт орехами. Правда, в итоге всё равно не уберегла окончательно. Много позже, через несколько лет Гусева с позором сняли с должности и с ничтожной пенсией без выслуги лет отправили в отставку: порядочность чиновника не ко двору в «демократической России». Но до того было ещё несколько лет. А пока же Васин дядя был, что называется, в силе и, выслушав историю девушки, преподнесённую, разумеется, с изрядными купюрами, согласился ей помочь.
К середине июля Татьяна оказалась прописанной в квартире будущего мужа на совершенно законных основаниях. В тот же день они подали документы в ЗАГС и пошли устраиваться на работу в ту же школу, где преподавал Гриша. Там как раз образовалась вакансия преподавателя истории, то есть, прямо по специальности, а директриса была активной сторонницей семейственности на работе. В общем, всё складывалось как нельзя более удачно. Заявление о приёме на работу у девушки приняли, и домой будущие Берги возвращались точно на крыльях. Давно у Гриши не было столь удачного дня.
Дома раздался странный телефонный звонок. К нему обратился некий Лепо Убалехт. Отрекомендовавшись искусствоведом, он стал расспрашивать Григория о Туманове. Сказал, что пишет монографию о российских художниках 80-х – 90-х годов и хотел бы договориться о личной встрече. Грише, с одной стороны, было радостно оттого, что кто-то проявил интерес к творчеству трагически ушедшего друга. Но с другой, отчего-то совсем не хотелось встречаться. Ну, что он может рассказать полезного искусствоведу? Поведать об их пьянках? Поделиться непросто слкадывавшимися в последние годы отношениями? Или напустить туману в так до конца и неясной истории гибели Володи? Когда за ужином Гриша рассказывал о нём Тане, надеясь позабавить её и заодно посоветоваться, как лучше отбрехаться от этого предложения, она отчего-то вдруг потемнела, нахмурилась и долго молчала. Её эта байка явно не забавила. Потом она схватила Гришу за руку и, крепко сжав его ладонь, заглянула в глаза, отчего-то перейдя на шёпот:
– Это они, Гриша. Я чувствую. Это точно они.
– Да брось ты, – попробовал отмахнуться Григорий, но девушка лишь крепче сжала его ладонь и заговорила с жаром:
– Они всегда носят такие странные имена. И они не должны были оставить нас в покое. Они вычислили, кто я, стоило мне только прописаться в твоей квартире.
– Послушай, но ты же им уже ничего не должна. И потом, как они смогут доказать, что ты – это именно ты? Ведь ты теперь другая. Совсем другая.
Новый телефонный звонок перебил их разговор. Скривившись, точно от зубной боли, Гриша снял трубку. В ухо полился уже изрядно подзабытый голос:
– Добрый вечер, Григорий Эдвардович. Это беспокоит вас Мерцалов. Помните? Надеюсь, Вы не забыли о некоторых обязательствах, которые у Вас есть перед нами? Настало время вспомнить.
– Чем могу быть полезен? – сухо осведомился Гриша и услышал в ответ:
– Завтра в десять я жду Вас в управлении. Пропуск на Ваше имя уже заказан.
– Я что-то должен приготовить? – деревянным тоном спросил Берг, ощущая свой голос словно откуда-то издалека.
– Нет-нет, ничего. Обыкновенный разговор. Итак, завтра в десять. Вы ведь в отпуске, так что придти сможете, не так ли?
– Да-да, – проговорил Гриша и положил трубку, – Ты права, Таня. Это они. Но сдаваться мы не будем. Слышишь? Они это они, а мы это мы. И ещё посмотрим, чья правда сильней.
– Я должна была это предвидеть, – вздохнула девушка, – Мы ведь засветились. Пока не было прописки, ЗАГСА, была одна ситуация, теперь…
– И что ж! – воскликнул Григорий, – Разве мы, по-твоему, должны были так и оставаться?... как бы это сказать… Партизанами.
– Нет-нет, конечно. Но теперь придётся… В общем, слушая, солдат. Придётся принимать бой. Ты готов?
– Всегда готов! – улыбнулся Гриша, приставив согнутую в локте руку ко лбу в забытом пионерском приветствии.
– Не надо, – мягко отвела его руку Таня, не улыбнувшись в ответ даже уголками губ, – Не шути так.
– Таня, – прошептал Григорий, – я люблю тебя.
– Я знаю, – грустно ответила девушка, – Я тоже очень тебя люблю. И что бы ни случилось, всегда буду рядом с тобой. Самое страшное у нас всё равно уже позади. А бой… Ну что бой! Одним больше, одним меньше. У нас за плечами уже этих боёв столько!... Давай я тебе лучше расскажу про Меченого.
– Давай, – выдохнул Григорий, настраиваясь на очередной длинный рассказ о приключениях своей любимой, который, как он надеялся, сможет отвлечь его от тяжёлых раздумий. Такой замечательный, полный удач и радости день, увы, заканчивался предчувствием надвигающейся грозы. Что ж, всё – как в природе.