Ценность пишущего современника определить чрезвычайно трудно, особенно если пишет он густо, как Голов, безо всяких там "помолчав, добавил задумчиво"...
Да вот, кстати, начало Бесконечного Романа, сохранившееся в архивах "Глагола".
"Юность моя прошла на Пересыпи, где утром дворы по-осеннему пахнут мылом и арбузными корками... .... ... , двадцать два года в Одессе не был, запретил сам себе раз и навсегда появляться там!.. Вспоминается иногда Лузановка в шторм, когда пляжников нету, а море шипит и пенится густой огнетушительной пеной, и косо накатывается на берег, будто косит его. Только море, дымчато-молочное, светящееся – до самого горизонта, и там, где этот свет смешивается с легким туманом, висят над горизонтом, на дальней стороне бухты, мягкие огни города – и мерцают, словно россыпь серых жемчужин..."
Горе-страсть Анисима Александровича заметно окрепла с тех пор, как Калашников пригласил его в "Глагол"; огромными буквами официант конспектировал лекции по стихосложению, но сам писать стихи не решался. "Есть одна загвоздочка, – мрачнеет он, – ведь лирика – это как "добровольное признание" в юриспруденции: опытный следователь сразу видит, раскалываешься ты или темнишь!.." Может, у Калашникова и нет следовательской жилки, но его житейского и духовного опыта вполне хватило, чтобы разглядеть во взглядах Голова непреклонность фанатика: было, было в суровости головских глаз хаотическое мерцание испепе-ляющих искр, предательски выдававших бушующий в официанте огонь.
Его тщательно выбритое лицо изборождают резкие морщины, лицо в минуты волнения проступает пятнами былых прыщей ("хотенчиков", как говорят на Руси), словно следами страстей неистребимых; порою он удивляет эрудицией: "Поэзию, как известно, курируют четыре музы: Полигимния – серьезную гимническую поэзию, Каллиопа – эпическую, Евтерпа – лирическую, Эрато – эротическую. Желательно знать, куда запропастилась наша Эрато?"
Он входит в комнату – и сыпятся искры с шелка и нейлона присутствующих, а волосы собеседников устремляются вслед за его жестикуляцией. "То ли Казанова пропадает среди нас, то ли потенциальный диктатор маленькой банановой республики не может найти себе применения, – думает иногда Калашников о демоническом официанте, – но лучше уж пусть среди нас крутится, чтоб в другом месте дров не наломал... хотя не исключено, что от рассыпающихся вокруг него искр однажды вспыхнет Большая Психологическая."
Эрато к Голову не благоволит – и вряд ли забегает в его однокомнатную халупу.
Арсений Тихонович Никитин, кандидат философии, – единственный, из обладателей ученых степеней, с кем Калашников относительно близок. Докторскую диссертацию он напишет лет через десять – и отвернется от "Глагола".
Сейчас он живет в коммуналке, но со временем канет тяжким валуном на дно трехкомнатной кооперативной квартиры, обрастет детьми, как елка шишками, и полированными гарнитурами...
- Лирика вдохновляют лишь отрицательные эмоции, – утверждает он. Утверждение это выливается в строки с зашифрованным смыслом: НАШИ ДУШИ НЕВИДИМЫ - ЭТО НАС И СПАСАЕТ... Познакомились они с Калашниковым еще в 1947 году, в Воронеже, в госпитале, где лежал студент-фронтовик, контуженный в последний год войны.
Лето 47-го Сережа прожил у отца в Воронеже. У него появилась масса новых приятелей, которые и взяли его на шефский концерт в госпиталь. Но те стихи, которые читал Сережа, вызвали ироническую реплику со стороны Арсения.
Он подозвал Сережу к койке и спросил:
-А хочешь – я прочту тебе н а с т о я щ и е стихи?
Ребята сгрудились вокруг больного, и он прочел:
«ДЫША ДУХАМИ И ТУМАНАМИ, ОНА САДИТСЯ У ОКНА...»
Только в ранней юности возможны такие судьбоносные встречи!
Именно Ася внес в "Глагол" ту долю серьезности, о которой мечтал Сорокажердьев. Соотношение искусства и этики, литература и нравственность различие между талантом и гением... Вот круг проблем, без которых не подобраться к тайному тайных – сущности вдохновения.
"Ох, если б не ты, я бы не устоял в жизни! Ведь ты для меня – как Повицкий для Есенина..." – как-то признался Калашников Арсению.
Руководитель "Глагола" сам испытывает потребность в моральном руководстве (впрочем, как большинство людей). Очень приятно передоверить кому-то решение своих моральных проблем. Совет друга иногда равнозначен приказу.
- Собственно, если принимать твой эксперимент всерьез, он требует многих лет для своего завершения. Есенин Есениным, а живые люди важнее! – как-то сказал Ася.
Философ милостью божьей, он посоветовал Калашникову заботиться не о листьях-стихах, а о с т в о л е – той невидимой глазу нравственной основе личности, без которой не будет ни цветов, ни плодов.
Основа личности... Розовощекий Вовка-Кузьминский – какая у него основа? Примитивная тяга к бунту – вот и всё!
- Есть у Пастернака формула: "Как он может быть хорошим поэтом, если он плохой человек?"
Русская традиция предписывает неразрывную связь искусства и этики... – говорит Арсений.
Встает Голов:
- Искусство, как и точные науки, не имеет отношения к этике, гении творят по ту сторону добра и зла! Есенин, Бодлер, Рембо вовсе не были людьми нравственными!"
- Нет – нет и нет — безнравственный человек обречен быть литератором второго сорта! – непреклонен Ася.
- Но Запад же издает книги преступников... того же Луи Селина", – тянет свою линию Голов.
Ася взрывается:
-Еще маркиза де Сада вспомните! Запад нам не указ!
- Есенин действительно не был ангелом.... – выскакивает Кузьминский.
Руководитель "Глагола" обрывает дискуссию:
- Все уже сказано в одной строке Арсения: ПРОХВОСТ НИКАК НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПОЭТОМ!"
...Однако теперь Ася не крепыш, 40 раз выжимавший двухпудовую гирю, а 40-летний флегматик с глухим голосом, с нездоровой кожей человека, у которого больна печень. Деятельно слушая собеседника, он наклоняется к нему правым ухом – левое контужено на фронте; но порою в его голубых глазах прыгает чёртик, и тогда нет человека симпатичнее его.
Ему ничего не стоит бросить докторскую о любимых ионийцах и укатить в Мурманск за какой-нибудь девчонкой. Но завтра на его пути возникает актриса-травести из Рязани, и он уже мечтает, как они поженятся, она поступит в лучший московский театр, он отложит недописанную докторскую и примется за пьесу с главной ролью для травести.
Целомудренное рязанское настроение проходит – и снова он смотрит на мир разрушающе трезвым взглядом скептика. Если бы вывести Асю из этого состояния! Но это, пожалуй, самая трудная часть эксперимента...
"Обучить вдохновению нельзя, – размышляет Калашников, – но можно помочь его зарождению и приходу, все стимулы годятся здесь: и книга, и женщина, и экскурсия в Кремль, и турпоход вокруг Звенигорода..."
Калашников разработал систему побудительных мотивов творчества, мотивов вдохновения, и на 1-е место поставил /1/ социальные мотивы, потребность участвовать своим творчеством в социальной жизни; далее идут – /2/ потребность, в самореализации, /3/ потребность в общении и оценке со стороны себе подобных,
/4/ любовь (не путать с сексом!), /5/ родительские и сыновние (дочерние) чувства, /6/ тяга к новым переживаниям и впечатлениям и, наконец, /7/ – стремление к завершению начатого дела.
И все-таки жизнь проложила некую дистанцию между Калашниковым и его коллегами.
Арсений успокаивает:
- Ты еще сделаешь открытие для человечества! Когда поймешь, что поэзия и нравственность неразделимы, а человек с не чистой совестью не может быть поэтом...
Шутки шутками, но мы действительно живем в такое время, когда количество пишущих сопоставимо лишь с количеством ударников и передовиков производства. А это значит, что российские щелкоперы, пишущая братия, не должны быть сами по себе, но призваны объединяться в бригады, в цеха, в некие художественные братства. Реальным прообразом такого братства, по замыслу Калашникова, и должен быть "Глагол" – заповедник души для словотворца, высоконравственная ячейка общества.
"Да, со «старшими» – Петром Палычем, Асей, Головым – у меня все в порядке", – неожиданно подумал Калашников. Остается наставить на путь истинный «средних» и особенно «младших»... Кажется, сегодня день рождения у Вовки-Кузьминского – хороший повод для неформального общения.
И еще ему вспомнился упрек Петра Палыча: "Ораторствовать, витийствовать, травить анекдоты, ахинею нести, разоряться насчет непризнанных гениев, с пеной у рта отстаивать свой заскок – это мы умеем... а серьезности мало в нашем "Глаголе", брат!"
...Они с Элей подошли к стеклянному вестибюлю параллелепипеда. Коварная красотка остановилась. Женщина с Марса сказала нечто вполне земное:
- Сергей Федорович! Я вспомнила, где вас видела. Третьего дня, в среду, у Большой Психологической!.. Лохматые мальчики и лысые пожилые мужчины стояли возле вас – стихи про кита – что-то в этом духе...
Ужасно скверно стало тут Сергею Федоровичу! "Н-да, вот это номер, этого мне только не хватало!" – подумал он.
- Хорошо помните?
- Ой, ну конечно, я же учусь там!
“ … Если эта Аэлита ... студентка нашего факультета... - ведь это же пахнет персональным делом!
Ох, шалости со студентками не в моих правилах, это скорее привилегия профессора Черепенникова! Вот лопух, как я не заметил Ее на факультете. Латушев действительно читал что-то такое, не про кита – про Тау Кита... А потом голос с профессорским отливом вернулся к Сергею Федоровичу; порывшись в памяти, он вспомнил Вовкину строчку: «Я УЛЕТАЮ К ТАУ КИТА... – это?» Девчонка, неизвестно откуда знающая отчество Сергея Федоровича, подобострастно, ласково-нагло улыбнулась и начала канючить, доставая зачетку из белой су-мочки: "У меня маленькая просьба, Сергей Федорович, нужен зачет за курсовую, совершенно некогда писать, я же вечерница, днем работаю, понимаю, это не во-время, но ведь пустая формальность, курсовых наших всё равно никто не читает..."
"Ещё что, какой зачет... ах, у вас курсовая не сдана? Вовремя надо сдавать курсовые!"
Ей-богу, какая самонадеянная молодежь пошла – изловить готовы преподавателя прямо на улице, лишь бы выцарапать незаслуженный зачет! Нет уж, если ты марсианка – ходи по воздуху, но зачем унижаться?
- Дайте-ка вашу зачетку! – потребовал Сергей Федорович; с фотографии на него таращилась девочка с крысиными косичками, Аэлита Ильинична Зверкова оказалась студенткой его аlma mater, а на следующих страницах пестрели подписи коллег – Венюха, Никитина и даже профессора Черепенникова.
- Жаль вас, барышня, но зачет я вам не поставлю, его заслужить надо, а пока вы можете факультативно посещать мой семинар... – сказал Сергей Федорович тоном академика и тут же испугался что теперь между ними всё кончено: разверзлась социальная дистанция.
Она взмолилась:
- Когда же мне писать, у меня прописка подмосковная, столько времени на дорогу трачу! – Вот еще довод, у меня тоже подмосковная прописка – ну и что?
Острое разочарование они испытали одновременно друг в друге. Боже, какая загородница не мечтает выйти замуж за москвича – и, наоборот, какой загородник не мечтает жениться (по любви!) на москвичке?
- Мы с вами товарищи по несчастью? – рассмеялась Эля.
- Аэлита Ильинична, – сказал Сергей Федорович строго, – причем тут «товарищи по несчастью»? Сами должны понимать: стихийный рост больших городов надо ограничивать, если все ринутся в Москву – большое столпотворение получится, как во время фестиваля...
- Вы обиделись на выражение "товарищи по несчастью"? Ой, так и скажите! Мне кажется, вы для меня не товарищ, а нечто недосягаемое... вроде барона у Блока, который ЦЕЛОВАЛСЯ ПОД ПАЛЬМОЙ С БАРЫШНЕЙ НИЗКОГО ЗВАНЬЯ...
"...ЕЁ ДО СЕБЯ ВОЗВЫШАЯ", – удовлетворенно продолжил Сергей Федорович…”
И в этот момент стеклянная дверь параллелепипеда распахнулась, пропуская их. Рядом, справа, напротив пустующего по случаю жары гардероба, было зеркало во всю стену.
- Позвольте на минуточку... – остановилась Эля, поправляя крашеную челку.
Ах, есть ли в мире женщины, способные хладнокровно пройти мимо собственного отражения?
- Ой, ну что с этими веснушками делать? Веснушки меня замучили! Он лишь тут, в зеркальной стене, разглядел Ее как следует. Личико было совсем круглым, припухло-детским.
Она подкрасила губы, которые в помаде не нуждались, – и обнажила свои клычочки. Глаза были умные, синие, песенные – марсиане знали, кого посылать на Землю!
Любопытно, что шаблонное мышление населяет иные миры чудовищами. Идет это целиком от земного ужаса перед ночным небом. Разве законы красоты не едины для Вселенной?
Аэлита и Сергей Федорович стояли рядом по э т у сторону зеркальной стены. Она в красном, он в зеленом, а т а м отразились иначе: Она – в белом свадебном платье, с фатой он – в черном парадном фраке тонкого сукна (фрак был пушкинских времен, сшитый, очевидно, в кредит у лучшего портного или взятый напрокат в театре). До этого никакие галлюцинации не тревожили Калашникова ни разу, но сейчас с ним опять что-то стряслось – как там, на перроне Савеловского; он и понятия не имел еще 20 минут назад, в электричке, что реальное и фантастическое так переплетаются в жизни. Уютный логический мир, в котором он жил, – рухнул, иррациональный туман клубился над руинами.
Теперь биение сердца стало таким громким, что он боялся: сейчас Она услышит это биение; к счастью, у лифта никого не было, только бы не встретить знакомых! Они не догадаются, к т о с ним... Вступать придется в неуместные разговоры...
И даже то, что говорила Эля, он слышал сквозь это всё нараставшее биение сердца – и уловил лишь одно: Зверковы, мать и дочь, трудятся в отделе писем "Большой Газеты"; смышленый народец эти марсиане, предусмотрели, что лучшее место для сбора сведений о Земле – громадный отдел писем с сотнями стеллажей, куда стекаются человеческие документы со всей страны!.. Журналистским, профессиональным уровнем "Большая Газета" импонировала Калашникову, несмотря на тот давнишний опус о нем. Впрочем, за двенадцать лет столько воды утекло, что он был уверен – того фельетончика просто никто не помнит. И вообще – журналистская среда чрезвычайно отходчива и забывчива.
Ах, за эти годы Калашников влюблялся в разных миловидных девчонок (ныне седеющих), бродил с ними по набережным, расставался на перронах Московских вокзалов – и не знал, что его муза, его марсианка, его Гостья еще пишет палочки в тетрадках! "Какой я уже старый, бог ты мой!"
Его спутница строго спросила:
- Вы идете? – и, достав удостоверение, кивнула вахтенному милиционеру:
- Товарищ со мной.
Славный милиционер чуть покосился на «Олимпию» Калашникова, его смущало, можно ли пропускать человека с пишущей машинкой, – и всё-таки пропустил.
В лифте – быстроходном, как в МГУ – Сергей Федорович по просьбе Эли нажал на цифру «13» и тут же почувствовал знакомый холодок в животе.
ЗОНГ О ГОСТЬЕ С ДУДОЧКОЙ
В сто столиц
ударила морзянка:
ПО АРБАТУ БРОДИТ МАРСИАНКА
СУЩЕСТВО С ГОЛУБОВАТОЙ КОЖЕЙ
ОТДАЛЕННО НА НЕЙЛОН ПОХОЖЕЙ.
Вот что рассказали две старушки:
- Заходила в магазин "Игрушки"...
- Молодая, а собой – красавица!
- Ходит, а земли-то не касается...
- Что за мода – конский хвост на темени?
-Ясно – из антихристова племени!
- Всё в ей – руки, ноги – на шарнирах...
- Нашалила, ох, и нашалила!
Поправляла шерстяную юбочку,
ухватила жестяную дудочку,
подала ненашенскую денежку...
Обманула продавщицу-девушку!
-Погналась за существом милиция-
но Она исчезла, милолицая...
У таксиста вызывая жалость,
вся Она в комочек малый сжалась, -
и рванул он в сторону Москва-реки
-лишь сверкнули красные фонарики!
А потом заехал в переулки,
где, обняв гитары, пели урки:
ЭХ РАЗ ЕЩЕ РАЗ
ЕЩЁ МНОГО-МНОГО РАЗ
ПРОШВЫРНЕМСЯ НА ВЕНЕРУ
ПРИШВАРТУЕМСЯ НА МАРС
Вот что показал таксист Салазкин:
-Лично я не верю в эти сказки!
В городе Москве – туристов масса,
разве разберёшь, который с Марса?
Люди Ее приняли за дурочку -
но я слышу, слышу эту дудочку!
Трубный глас и алых фар сиянье -
это дело чисто марсианье!
Голуби летят... Галдят ребята.
Марсианка бродит по Арбату.