«От сумы и от тюрьмы нет зарока, нет». – Н. Добронравов
Давно замечено: перед войнами и бедами рождается много детей. В нашей деревне, большой и богатой, перед войной детей было полно. Страна переболела революцией, а следом пришла коллективизация. Тяжело перенесли её многие семьи в деревне. Пострадала и наша семья.
У нас в роду по отцовской линии все хорошими столярами и плотниками были, школу деревенскую построили. Большая школа, тёплая, с высокими окнами. В ней ребятишки из четырёх деревень учились, ходили в неё мои братья, сестра и я.
Семья жила в просторном, на высоком фундаменте, доме, для тепла и красоты обшитом тёсом. Семь окон дома выходили на улицу и в сад. Дружно, зажиточно жили. «Кулаки, Барановы» - косились деревенские лодыри. Мама и братья рассказывали, что при жизни кулацкой они с курами ложились, с петухами вставали. Когда в хлевах две коровы, лошадь, овцы, поросята - работы всем хватало, не ведали жизни праздной, вот и был достаток. На гумне стояли веялка и прочие необходимые в хозяйстве механизмы, в сарае - токарный станок по дереву, верстак. Вся мебель в доме отцом и дядей Ефимом была сделана. У дяди своей семьи не было из-за болезни лёгких, но ребятню брата баловал и любил, как своих детей.
О нём знаю только из воспоминаний братьев. Дядя Ефим занимался садом, выращивал, прививал груши и яблони, районированные для Тверского края, даже сливы вызревали. Из окрестных деревень и имений приезжали к нему за сортовыми саженцами. Дядя, простой деревенский мужик, выписывал журналы, собрал хорошую библиотеку. Книги активисты разграбили во время коллективизации. Но кое-что осталось на моей памяти: толстые, переплетённые отцом журналы «Нива» и «Родина». Томик из сочинений Салтыкова – Щедрина, Драйзер, четыре тома Беранже в великолепных атласных переплётах, книги Чехова, Тургенева. Из тех времён даже печать-экслибрис сохранилась «Из библиотеки бр. Барановых». Что большевики отобрали – мама не говорила, или просто не знала, до книг ли?
Кто-то вечером ребятишки войну устроили, нечаянно попали кирпичом в деревенского большевика Шмеля. Не любили его взрослые и дети. Тот сразу всё понял: кроме кулаков на него покушаться некому. Милиционер, допрос отцу учинил. Он весь вечер на пчельнике был, видали его там, а виноватый нужен. Промолчать бы ему, так опять на шутки потянуло: - Да не трогал я кирпичининой Шмеля, кабы хотел убить – ружьё взял, не промазал.
- Ружьё не только у тебя в деревне, может, вы контрреволюционный заговор готовите против власти?
- Ага! С мериканцами договорились, обещали на еропланах прилететь в деревню
Так про заговор милиция узнала. Такими вещами не шути, мужик! Ружьё отобрали, вот и причина расправиться с неугодными. Расправились!
В тридцать четвёртом посадили на два года моего отца и дядю Ефима, зажиточных, по деревенским меркам, крестьян. Мишка Баранов, сказки разные про правителей и попов выдумывал, народ смешил, в народе его деревенским Пушкиным звали. От сказочников в государстве одни смуты и беспорядки, вечно властью они недовольны.
Отсидел отец, один вернулся в порушенное хозяйство. Дядя Ефим, кашлявший кровью, умер в тюрьме, его сад вымерз войну. Пока отца не было, пчёлами занимался тесть, недужный был, но пчёл выходил. Снова отец целыми днями пропадал зимой и летом на пчельнике. Для себя и на продажу мёда хватало. Сестра помнила, что большая липовая кадка с мёдом и лопаткой стояла в сенях, они забегали, кусок мёда отколупали – снова на улицу. Отец, маме пообещал: - Будет пятьдесят ульев - передохнём, пчелки нас прокормят, ребятишек выучат. Верно сказано: »Человек предполагает, а Бог располагает».
Да не верю, что это дела всевышнего. Не удалась отцовская задумка: колхоз организовали, забрали пчельник отцовский, в нём сорок восемь семей. Уход за ними в колхозе был не отцовский, гибли пчёлы. После войны осталось всего пять ульёв.
Отец плотничал, надо жить, семью содержать. Как-то пришёл к нему брат двоюродный, в передней секретничали, секретом с мамой поделился: - Бежать нам, Паша, отсюда надо в Москву, или Питер, там затеряемся. Ты к работе привычная, я всегда работу плотницкую найду. Не дадут нам здесь жить Шмель и Лагун, большевики, мать их!
- Что это ты, Михайла, надумал? Как дом и нажитое бросить, да и три хвоста у нас висят, о них думать надо. Ты уходи, а я пережду, неужто с тремя детьми тронут, ироды?
- Тронут, Паша, и детей тронут!
Пожалела мама нажитое, а брат двоюродный всё бросил. Посадил в дровни жену Лизу, ребятишек, пожитки нехитрые, продукты, уехал ночью в неизвестном направлении.
В колхоз отец не пошёл, отказался:- Артелью только медовуху пить, а не работать.
- Живи без артели, работай, а мы посмотрим!
Посмотрели. Чтобы людей не баламутил, отобрали лошадь, сад, гумно и все орудия хозяйственные. Подписал себе приговор, худые пришли времена. Уже топтал страну, крушил деревни и людские судьбы лихой тридцать седьмой год. Посыпались беды.
Мама в слезах: - Стыдоба-то какая! Мне сорок восемь, тебе пятьдесят, дети уже взрослые, парни- женихи, а я опять на сносях. Чего уж только не делала: с хлева прыгала, только ногу повредила, корзину с отавой поднимала, все бабы скидывают от этого, а мне - ничего. Крепко дитёнок сидит. Может, в город, к доктору сходить, освободиться?
-Дитёнка, Паня, бог даёт. Троих вырастили, и четвёртого поднимем, всё образуется, не безрукие! Поднимемся!
Не образовалось! По весне я родилась- нашла времечко. Была «поскрёбышем» - девятым ребёнком. Здоровыми детки рождались, да много в ту пору болезней было, а ухода и лекарств мало, вот и мёрли. «Бог дал, бог и взял». Исполнилось мне три месяца, когда за отцом пришли. Милиционер раньше частенько у отца бывал, вместе охотились: - Собирайся, Михайла Федорыч!
Котомка давно собрана. Мама рассказывала: взял отец из люльки меня на руки, прижал, губы и руки трясутся. Обнял маму: - Береги, Паша, детей! Свидимся ли?
Не свиделись! И ничего о нём не знали, объявили его врагом народа. Вот и стали мы: братья, сестра и я вражьими детьми! Из деревни забрали троих, все безвестно сгинули «без права переписки и свиданий». Остались бабы - горюхи с малыми детьми без хозяйства и средств к существованию. Кто донос писал, знали, всем селом кляли.
Мама, как и отец, в колхоз не пошла. Тут совсем просто поступили: коровушку увели, отобрали землю вместе с картошкой и морковкой на грядках по самый угол дома. Больше отбирать было уже нечего, в теперешние времена и детей бы до кучи отобрали. Как дальше жить - решай, коли такая умная.
ГОРЕ ГОРЬКОЕ
Кто-то жалел, оставлял тайком в коридоре ночами картошку и хлеб. Было немного овощей в подполе, они экономились. В супе плавали крапива, картошка и морковь, сдабривался он ложкой льняного масла.
Кормил лес-батюшка. Всё, что росло на поле и в лесу, собиралось, относилось в город на кусок хлеба. А тут ещё я, лишний, хоть и маленький, но голодный рот. Молоко у мамы от голода и горя пропало, корову в колхоз забрали. Жевался для меня хлеб в тряпочку, колбаской завязывался, соси, если жить хочешь, больше кормить нечем. Лежи тихонько, пока семья пропитание ищет. Сестра вспоминает, что в пять месяцев я была тонконогим заморышем, с огромным животом, ногами колесом, вся в коросте, не улыбалась, даже не плакала, но жила.
И теперь в Доме Малютки, где матери-шалавы бросают детей, они тоже не плачут, как-то чувствуют, что пожалеть и приласкать их некому. Похорони ли бы меня, лишний рот, с песнями, но всё круто изменилось с появлением бабушки Акулины.
Она была маминой тёткой, всю жизнь прожила с мужем в Питере прислугой у хороших людей, после революции овдовела, у тех же господ, но уже партийных, жила. По-доброму их вспоминала. Мама письмо тётке отослала, это теперь письма теряются, а тогда дошло. Собрала Акулинушка свой сундук с салопами и шалями, мешочком сахара, приехала, не знаю, как, но добралась.
Она меня и выходила. Богатые были у неё шали, салопы, платья. Выменивались они на муку и мне на молоко - кувшинчик в один стакан, а много ли доходяге нужно? Обмыла c травами, обласкала, избавила от коросты, я даже стала улыбаться, на ручки проситься к Акулинушке, так все её звали. Своих детей у неё никогда не было, она плакала и молилась, жалела племянницу, просила спасителя не забирать маленькую Зою, помочь Паше и несчастным детям. До двух лет я ползала, не держали худые кривые ножонки огромный живот.
Голодала и бедствовала семья. Сестра Таня возненавидела лес и болото на всю жизнь, она там не отдыхала, а была в рабстве на ягодах и грибах. Братья тоже в лесу промышляли и кротов на полях ловили. На чердаке нашлось много отцовских кротоловок, шкурки кротов были подспорьем, сдавались на продукты. Жалко, что кроты вонючие, есть их нельзя. Мне кроты тоже помогли одеться, ловила, сдавала шкурки, когда в педучилище училась.
Братья и мама помогали за кусок хлеба по хозяйству всем в округе. Осенью Таня пошла в школу семилетку за пять вёрст, через речку с перевозом, мы все там учились. Её из школы не исключили. А братьев, Васю и Лёшу, лучших учеников техникума механизации сельского хозяйства в Торжке, исключили. Незачем учить детей врага народа. Сестра рассказывала, что Лёша в шестнадцать лет навзрыд плакал, как малый ребёнок: « - За что?»
Ответ знали, но заступников у вражьих детей нет, и не будет. Три врага только в нашей деревне, а по всей большой стране, в городах и деревнях – тысячи. И полёгли легионы безвинных мужей, отцов и чьих-то детей не на полях большой войны, защищая страну, а от непосильного каторжного труда и голода на стройке Беломора, в ГУЛагах тундры, лесах Сибири. Лихая доля выпала им и их детям!
Осенью пожалели, позвали маму в колхоз, скота много отобрали, а работать на ферме некому. Из бедноты и активистов плохие работники, да и скот чужой, не свой. При ферме мама долго работала, скот жалела. На ферме молоко пить разрешалось, а голодным детям украсть на ум не приходило - тюрьма верная.
Отдали заросший, одичавший огород, корову, всю в навозных корках. Мало оголодавшая корова молока давала, но можно хоть тюрю и суп забелить, кашку малой сварить. Весь дом был на Акулинушке, мама домой только ночевать с фермы приходила. Выкопали из сорняков измельчавшую картошку, свёклу, морковь. Хоть не жировать, но и не голодать! Есть Бог на белом свете! Перекапывал Вася огород, стал пень яблоневый выкорчёвывать, а под ним банка железная с серебряными монетами, цепью, большим серебряным крестом.
Отец знал, что грядут лихие времена, вот на чёрный день и припрятал. Мама знала про вторую банку, да напрочь забыла, где спрятана. Искали повсюду тот «клад», да не нашли. О находке молчали, мама тайно относила серебро в торгсин, меняла на продукты. За дверью уже стояла, но в дверь ещё не стучала война.
Колхозы организовали, большие поля нужно обрабатывать, техника появилась, да специалистов нет. Директор техникума давно в партии был, нормальным человеком остался, напомнил, как ему в парткоме приказали отчислить из училища детей врагов народа, многих отчислили.
- Это не они враги, а мы, перегнули палку. Парни выучатся, грамотными техниками будут, кроме колхоза им некуда идти. Надо всех исключённых в техникум возвращать!
Вернули: Лёшу на первый, а Васю на третий курс. Жалели братьев знакомые отца, приносили одежонку. В сороковом году колхоз разбогател, даже деньги на трудодни дали.
Мама ездила в Москву, купила на толкучке почти новые брюки и рубахи, вот радости было братьям! Не могу понять, как это сохранила моя память.
Привезла мама мелкие разноцветные конфетки - драже и даже халву подсолнечную, совсем немного. Халву от соблазна в подпол убрала, там было темно и страшно, Бабай жил, да ещё и лестница крутая. Помню, даже рано утром, стоило открыть крышку – я уже сидела у подпола, угощенья вкусного ждала. Давался кусочек, меньше чайной ложечки, до сих пор люблю халву, ем совсем немножко, как в то давнее время. Сласти надо есть в наслаждение!
Брат Вася закончил в сороковом году техникум, был направлен механиком в МТС Великолукской области. Осенью заехал домой, грустные новости поведал: – Война с немцем начнётся, когда, не знаю, но скоро. Буду в танкисты проситься, не плачь, мама!
А пока спокойно пахал, сеял - в колхозах механику работы полно. Там про отца никто не знал. Маму обрадовал, собирался жениться, как работы в поле закончит, приехать с женой Анютой, она на медика доучивается.
У Лёши каникулы, готовился на следующий год поступать в Московский сельскохозяйственный институт.
А пока ещё мир и весна. Уже растоптана Франция, рвали гусеницами немецкие танки землю Польши. Лёша собрал маленький детекторный приёмник, слушал, побежал к маме на ферму: - Беда, женщины, война! Германия напала, сегодня Киев бомбили, войска немецкие перешли границу. Собирай, мама, вещмешок, скоро меня призовут! С институтом придётся немного подождать! Долго ждать пришлось! Очень долго.
ВОЙНА
Председатель у правления бил в рельсу, как при пожаре, отовсюду сбегался плакавший народ….Война, это страшно! Вскоре на подводах отвезли мальчишек в город, плача и голося, шли родные до большака за телегами. Много ушло – мало вернулось наших мальчишек. Обезлюдела, осиротела с той поры деревня, и не только наша.
Помню ту зиму: в домах вповалку спали на полу солдаты. Среди улицы машины и танки, техника под маскировочными сетками. Немцы находились от нас всего в одном переходе, но их танки спешили в Москву. Торжок постоянно бомбили, взрывы хорошо слышны, полыхало заревом небо. Это гибли железнодорожные станции Бологое и Лихославль, горел Калинин. Рядом война и взрывы, а сестра училась в педучилище, при тревоге студентки спускались в подвал, потом возвращались в холодные классы. За двенадцать вёрст сестра с подружкой прибегали домой, отогреться, спокойно выспаться, поесть. Разносолов нет, но картошка с капустой и огурцами были.
Война близко гремела, а колхоз работал. Рожь у бора созрела, с утра женщины в поле, жали рожь серпами, которые им по наследству ещё от бабушек достались. Все, у кого ещё были силы, работали. Даже мы, малая ребятня, стаскивали тяжёлые снопы, их бабушка Акулина ставила в суслоны. Вся семья здесь. Если будут бомбить – лучше всем умереть. Со стороны бора слышался гул приближающегося самолёта. Летали только немецкие, наших не было. Я хорошо помню, как самолёт летел низко над полем, развернулся.
Кто-то из баб крикнул: «Ложись». И попадали женщины, как работали, между снопами ржи. Я ничего не понимала, задрав голову, с ужасом смотрела на приближавшийся самолёт, он пролетел очень низко и близко, лётчик выглядывал из кабины. Мне показалось, что на какой-то миг наши взгляды встретились. Самолёт не бомбил, не обстрелял, лётчик просто смотрел на беззащитных, лежавших среди снопов женщин, стоявшую среди поля девочку.
О чём думал тот немецкий паренёк, ровесник моих братьев, посланный правителем убивать людей далёкой страны и бомбить их жилища?
Сейчас я представляю, что где-то под Курском, так далеко от Пруссии, его самолёт собьют, он в свой смертный час увидит стремительно приближающуюся траву чужой страны, в которую врежется его самолёт.
Трудно предугадать судьбу страны и человека. Я - девочка, стоявшая среди сжатого ржаного поля Тверской земли, через много лет я буду жить на родине врага, его родине, ходить по брусчатке улиц, любоваться аккуратным обвитым виноградом домиком, где, вполне возможно, он вырос, читал Гофмана и Канта.
Эта, некогда чужая и далёкая земля, станет родиной моих сыновей. Время уже не вернуть, изменить ничего нельзя, кроме нашего осознания ненужности войны и насилия.
Тяжёлой и тревожной была та осень. Повсюду слышалось короткое слово: Ржев. Он держался, закрывая израненным телом Москву. Вскоре деревня опустела, ушли ночью в сторону взрывов и зарева военные. Там день и ночь ухали пушки, вздрагивала земля, просила защиты. Войска и наши мальчишки ушли защищать Москву и Ржев. Защитили, но не вернулись. Почти все деревенские ровесники братьев погибли под Ржевом. На одних похоронки пришли, останки других, часто безымянных, пропавших без вести, находят в Ржевских лесах и болотах, хоронят до сих пор. Вечная память вам и слава, мальчики! Простите свою страну!
От Лёши и Васи не было ни письма, ни весточки. Живы ли?
Бабушка Акулинушка хлопотала по дому, утром и вечером стояла перед образами, просила сохранить и защитить всех, кто нынче на войне. Вскоре пришло от Лёши письмо, в госпитале он, ранен, скоро демобилизуется. Вся деревня такую добрую новость знала. У многих баб уже лежали на божницах похоронки, никогда не вернутся их сыны в родимый дом. Геройски пали они, освобождая Ржев, Зубцов, Калинин. Фронт уходил всё дальше, а войне не было конца.
Нет военных, но полно беженцев, женщин с большими и малыми детьми. Не только люди бежали от немцев, пришли в наши края из Белоруссии и Смоленских лесов волки, целые стаи. Они ночью ходили по деревне, заглядывали в окна низеньких домов, лежали на крыльце. Был случай, когда разорвали учительницу. В округе не осталось ни одной собаки, охотников нет, вот они и наглели от голода.
Кому лиха пришлось испить полной чашей, так это беженцам. Рассказывала тётя Наташа Зверева, как она с поля прибежала, когда немецкие танки входили в их деревню. Взяла из дома самое дорогое: в подол буханку хлеба со стола, на руки – двухлетнего сына, двое постарше бежали рядом. Убегали огородами в лес, а деревню занимали танки. Так и пробирались лесами в места, которые ещё немцы не захватили. Они, разутые и раздетые, шли за отступавшей, тоже голодавшей армией, виноватой в том, что не смогла их защитить. Питались тем, что находили на полях, а в деревнях с ними делились последним. Знали, что скоро будет всем лихая доля.
Беженцы заняли пустующие дома. В соседнем поселились цыгане, и они бежали от немцев. Сколько там было семей и детей - не знаю, но жили дружно. Цыгане- мужчины воевали, а цыганки работали в колхозе. Меняли кольца и серьги на продукты, золото есть не будешь, а дети голодают. Помню, мы на санках с горки катались, у цыганят не было санок и одежды, а прокатиться хотелось. У крыльца маленькая ледяная горка. Выбегали они, босые, в коротких рубашонках, разбежавшись, съезжали по льду на голой заднице, с визгом бежали в избу. Цыгане уехали, как немцев под Москвой разбили.
Голод начался даже для коренных деревенских. Колхоз ничем помочь не мог, зерна нет, только на посев. Рано холода наступили, картошка в поле осталась. Толкли мы в ступке высохшие картофельные очистки. Мама смешивала их с высевками, добавлялось немного муки. Зерно мололи и много лет спустя, за ручку вращали с мамой тяжёлое колесо жернова. В хлеб добавлялась варёная толчёная картошка, она белела кусочками в готовом хлебе, как изюм в теперешнем батоне. Хоть такой, да хлеб.
А изголодавшие беженцы выкапывали весной из грязи гнилую картошку, промывали. Пекли из неё на сковороде чёрные вонючие оладьи. Кто-то из деревенских вспомнил, что сгнила в яме у картофелехранилища картошка. Она многих выручила, сгнила, но сохранился крахмал пластами, пахла, но не так противно.
Весной было сытнее. Суп сварился с крапивой и щавелем Мы, дети, с ранней весны ели охапками дудки, анис - похожую вкусом на петрушку траву. Самыми первыми вырастали на ржаном жнивье пестоши. Так назывались побеги хвоща, много выкапывалось и поедалось сладковатых корней репейника, молодых сосновых веточек. Про пользу не знаю, но чувство голода пропадало, когда набит живот, и рахит отступил.
На спиленных берёзовых и кленовых ветках вдоль улицы висели вёдра, в них капал сладкий сок раненых деревьев. Он был лакомством, а вскоре ягоды поспевали. Не для себя голодные дети днями пропадали в лесу и на поле – относили ягоды на продажу в госпиталь, а на деньги покупались продукты. Деревенские помогли беженцам засадить огород, дали семена, поделились на посадку картошкой. Её резали на глазки, так больше высаживалось. Мальчишки по весне лезли на вётлы, набирали в кепчонки из гнёзд грачиные яйца. Отъедались вкусным.
Подросли овощи, только страдали люди без хлеба. Осенью беженцы, да и деревенские, собирали в телегах семена лебеды, похожие на мак, толкли, смешивали со скудным количеством муки. Вот какой пекли хлеб!Много в те годы было нищих, шли с котомками взрослые и дети, стучали в окно: - Подайте, Христа ради! Подавали … две картошки варёные, жалели бедные - обездоленных, хоть сами голодали.
Деревенские, как и беженцы, голодали, но меньше. У нас на приусадебных участках, кроме картошки, обязательно сеялась рожь и немного пшеницы, даже была маленькая делянка гречки. В колхозе на трудодни ничего не давалось, скудными были урожаи на неухоженных полях, некому было их пахать и засевать. Надежда только на свой огород, участок земли с картошкой и рожью, есть рожь – есть хлеб. Голод медленно отступал.
Л Ё Ш А
Лютые морозы стояли той зимой. Вымерз наш сад. Лёша вернулся, прискакал на костылях, исхудавший, с крупозным воспалением лёгких, безногий, но живой. Солдаты похоронной команды вырубили его саперными лопатками из кровавой наледи, спасли. Днём и ночью он заходился в кашле. Сколько помню, всё сидел ночами на кровати, натужно кашлял, гладил и перебинтовывал свою кровоточившую, гноившую культю. Ниже колена ноги у него не было. Кто-то дал гусиный жир, горячим растирали Лёшу, принесли и барсучий жир, пил. Молочка бы с мёдом! Уже начала доиться корова, молоко сдавали государству, себе оставалось совсем мало.
Пенициллина и других лекарств не было, грелся в холщовом мешке песок, тёрлась и прикладывалась редька – все лекарства. Нечем Лёшу поберечь, мяса нет. Почти всех кур отдали фронту, не жалели ничего для победы, остались на развод петушок и четыре курочки. Мама одну забила. Лёше варили супчик и кисель клюквенный, махорка выменивалась на сахар.
Выходили Лёшу, всю весну он пролежал в госпиталях. Лечили лёгкие, ещё раз оперировали ногу - гнила кость. Изготовили протез, натирал им культю до крови, учился ходить с палочкой. Документы Лёшины в институте, а пока помогал маме, чем мог.
Все в семье рубили на доске топором толстые стебли табака, делали махорку на продажу. Даже я листья ножницами резала, вроде игра, а с пользой. Табак у нас хорошо рос, выручил! Было растение от нечистого золотой валютой, дороже райского яблочка, за курево всё отдавалось и покупалось.
C дровами проблемы, лес в километре, да нет лошадей, все на фронте, а саночками много не навозишь Перед домом было пять древних берёз, даже грибы под ними росли. Одну спилили, Лёша её распилил и колол, складывал дрова на дворе в поленницу. У него и дома работы полно – валенки красиво и крепко подшивал. С раннего утра дратву сучил, варом промазывал, кроил из старых валенок подошвы. Заказов много, мужиков в деревне нет, а подшивать валенки бабы не умели, да и в колхозе дел полно.
Как-то под вечер по-хозяйски зашёл в избу Данилыч, это по его доносу сидели мужики и отец. Не поздоровался, поставил валенки: - Лёшка, подшей!
Лёше за работу продукты давали, а Данилыч деньги имел, при власти бригадиром был. Назвал Лёша цену.
- Ещё чево?- возмутился Данилыч. – И так подошьёшь, уважишь, невелик труд.
- Уважить? - Лёша на стуле приподнялся, дома он протез не носил - ногу берёг после операции, запустил в Данилыча со всех сил его валенками, следом полетел костыль.
Данилыч выскочил в сени, орал в открытую дверь: - Кулачьё! Вражьи дети! Не все ещё вам роги обломали! Обломаем!
Нога уже не так болела, кашял изредка, жизнь брала своё. Даже петь Лёша стал, нас радовал. Иногда я вспоминаю его песенку, он её напевал, подшивая валенки:
« Подарил тебе я ленту и заколку для волос,
Только с этого моменту чтой-то, вроде, началось».
Песня на этом заканчивалась, или я не запомнила, а жизнь продолжалась. Брат поступил в институт, уехал. Пока учился, постоянно набирал с собой вещмешок с сухарями и продуктами, мешочком махорки, в Москве она тоже охотно на продукты менялась. Денег в доме давно не водилось. Тяжело и голодно брат жил, но институт закончил, направили его на работу в Пензу. Женился на учительнице из соседнего села, жил в Пензе с женой и детьми. Дружная семья у него была. Умер от рака лёгких в шестьдесят лет, война о себе напомнила.
В А С Я
Я переваливалась на своих ногах – колесом. Однажды вечером нашла в сенях солдатский треугольник, маме принесла. Ахнула она: от Васи весточка. Читает, плачет от радости, хоть и хорошие вести в письме: - Здравствуйте, мои родные, мама, бабушка Акулина, сестрёнки Таня и Зоя. Про Лёшу ничего не знаю, верится, что живой, воюет. Наверное, занесли вы меня в поминальную книжку и поставили крестом, а я жив и здоров, даже не ранен. Партизанил в лесах под Торопцом, долго били немцев, они нас били, да вот уцелел. Просился на фронт, но оставили в тылу. Нужно деревню восстанавливать, поля пахать, хлеб для армии и страны выращивать, отвоевался я. Скоро увидимся. Обнимаю всех. Ваш сын и брат Василий.
Вся деревня приходила, письмо читала, запомнила я его на всю жизнь.Как-то под вечер зашёл в избу седой военный, поздоровался, не узнали Васю мама и Акулинушка. Отпустили его на три дня в отпуск, уходил из дома молодым, черноволосым, а вернулся постаревшим, совсем седым. Ничего не рассказывал, отшучивался: - Да мне-то что, все воевали, я в тылу отсиживался, в лесу был, как в санатории.
Рассказал только Лёше через год, а он – нам, как пускали под откос поезда, рейдами ходили, немцев били. Немцы партизан боялись, расстреливали и вешали. Окружили, захватили партизанский госпиталь, всего двадцать человек из их отряда. Избивали, пытали здоровых бойцов и раненых, больше всех досталось девочкам- медичкам, среди них была и его невеста
Аннушка. На опушке срубили сучья сосен, их, избитых, но живых, повесили за ребро на сук умирать. Девочки были голыми. Чтобы партизаны снять и захоронить не смогли, подходы заминировали. До весны качал тела ветер, кружились над ними, расклёвывали стаи воронья.
Как немцев отогнали от Ржева, Калинина и Торопца, захоронил отряд своих товарищей. Вася сам снял, обрядил растерзанное немцами и птицами тело Аннушки. Не в белое свадебное одевал - закутал в простыню свою « невесту не невестную».
Не зря боялись немцы партизан, не было у ребят, видевших такое, жалости, только гнев, боль, жестокость. Приступы гнева и жестокости и в мирной жизни случались у брата страшными припадками. Наверное, легче ему было, попади он на фронт, мстя за ребят, растерзанную Аннушку и искалеченную землю, разрушенные дома, да не получилось.
Не знаем, в какое время (он частенько приезжал на пару дней), но спрятал Вася за кирпичом печки, замазал глиной пистолет с патронами. Я его случайно нашла, когда глина стала выпадать, закачался кирпич. Чей смазанный пистолет – мама поняла. Что будут от него беды, тоже понятно. Выбросили пистолет с патронами в наш заброшенный, обваливающийся колодец, глубоко булькнуло. Мне было сказано, что никогда пистолета не было, да я это детским умишком понимала, напрочь забыла. Рано повзрослела.
Побыл Вася, переночевал дома, заторопился, дел много. Но пистолет о себе напомнил
Летом отмечали религиозный праздник. Вася заехал на машине МТСа домой. В клубе молодёжь собралась. Как всегда, забузили, устроили драку пьяные братья Шмелёвы. Брат пытался вразумить их, выхватил младший нож – да на Васю. Нож он выбил, но затрясло, заколотило его, страшным стал, крикнул: - Сейчас перестреляю весь ваш шмелиный рой, сволочи!
Домой прибежал, выбил кирпич – а там пусто, мама с бабушкой на огороде. Вася больно схватил меня, за руку, бросил на кровать: - Это твоя работа, говори, где?
Меня не ласкали, но и не били. Напугалась я трясущегося брата с перекошенным лицом, описалась, зоорала. Первой прибежала бабушка, услышав мой вопль. Добрая Акулинушка схватила с шестка полено, грозно пошла на Васю: - Тронешь – убью! Паша! – звала, перепугавшись, маму.Вася присмирел, виновато сидел за столом напротив мамы.
- Зачем тебе пистолет? Неужто ещё не навоевался?
- Перестреляю весь шмелиный рой, начиная с их отца, рука не дрогнет. Только беды от них всей деревне!
- Не перестреляешь! Пистолет твой с патронами на дне нашего колодца. Шмель скоро сам сдохнет, совсем высох, рак в нём от злобы завёлся. А шмелёнышам одна дорога – в тюрьму, пьют, да дерутся.
Так всё и было, как мама предсказала.
Бабушка успокаивала и гладила меня, пока мама вразумляла Васю:- Бельишко твоё я постирала, сними с чердака. Чтобы к ночи духу твоего здесь не было, письма не пиши, не приезжай, они про отца не забыли, и ты помни! Пока затаись, может всё обойдётся, не дойдёт до тюрьмы.
Вася уехал. Его угрозу у никто не вспоминал, за шутку посчитали. Не любили Шмелей.
Как-то незаметно и тихо умерла моя спасительница Акулинушка. Не болела, не жаловалась, прилегла отдохнуть, пока мама была не работе, взяла меня за руку, слегка сжала. Говорят, так умирают святые. Наверное, поняла, что больше мне ничто не грозит, всё страшное позади, спасла она меня, выходила. Ушла спокойно, осознавая, что я, её дитятко, буду жить, можно теперь и отдохнуть. Понимаю, что была никому не нужна, одна она меня в то время любила и жалела, как своего единственного ребёнка.
Не было на Васе не единой царапины – душа изранена, кровоточила и болела. Назначили его директором МТС в Великолукской области, встретил в чайной бойкую девчонку Фриду, официанткой работала. По чужим углам скиталась, но не печалилась. В чайную больше мужчины демобилизованные выпить заходили, угощали, она сразу внимание обратила на холостого мужика при хорошей должности.
Быстренько с вещичками к Васе на квартиру переехала. Родила сына, Васиного любимца. Не нравилось ей в колхозе, скучно, а она компании и веселье любила. Да и к спиртному привычку имела, вскоре мужики, когда выпить хотели, заходить с бутылкой стали. Вася-то по колхозам у тракторов, а чем красивой женщине с четырьмя классами образования заниматься – не книжки же читать и кружева вязать. Всё чаще Фрида, (Фросей её звали), под хмельком была, сын неухоженный и голодный, слухи нехорошие до Васи дошли. В гневе он был страшен, колотил непутёвую жёнушку. Та быстро поняла, как жить надо с мужем, битой не быть.
Наработается муж, а дома на столе бутылочка самогона, так и повелось. Вася медленно спивался, скандалы были всё чаще. Такое поведение не пристало члену партии, директору крупной МТС, приходилось менять место работы. Мама звала его в свой колхоз:- Да нельзя мне сюда, отца ещё помнят, позорить его не хочу, и не буду, с Фридой тоже проблемы.
Уже который раз Фрида уезжала с очередным мужиком, бросив сына. Уехала опять с офицером, увёз красотку на Восток. Слёзное письмо Васе пришло. Вспомнила про сына и мужа, просила забрать её, или деньги выслать. Так бесследно и сгинула.
Брата водка гнала по России, даже в Карелии поработал в лесхозе, мама сказала: « Руки- золото, рот – г...» После многих мытарств, уже на пенсии, вернулся он в края, где партизанил. Иногда начинаешь верить мистике. Встретил, работая в колхозе, фельдшера Анну Николаевну, тоже на пенсии. Хоть немного, да пожил ладно с Аннушкой. Заботливой, хорошей женой оказалась. Брат не притрагивался к спиртному, отремонтировал дом, баню срубил, завёл два улья пчёл, поросёнка. Обмороженные в партизанах ноги разболелись, вспухли венами, тромбофлебит перешёл в гангрену, Вася умер в шестьдесят шесть лет. Его сын кадровый военный.
ТАНЯ
Выжили взрослые и дети у нас в округе, от голода пухли, но никто не помер, деревня и город кормила. Приносили городские жители вещи, меняли на продукты. Мама на картошку выменяла Тане платье, кофту и пальто, копились яички на туфли. Таня закончила училище, её направили в Погорелое Городище, только недавно освободили его от немцев, там долго шли тяжёлые бои за Калинин, Зубцов, Ржев. «Хорошо, что в город попала»- радовалась мама.
Сестра вертелась в обновках перед зеркалом, мы с мамой любовались её нарядом. В красивом наряде будет ходить наша учительница, в таких - то нарядах обязательно замуж скоро выйдет, в девках не засидится. Только где после войны те женихи? И уехала Таня искать свою долю. В маленьком чемоданчике - бельишко и продукты на первый случай.
Поезд полз мимо разрушенных станций, сгоревших деревень, где сиротливо упирались в небо печные трубы. Всюду подбитая искорёженная немецкая и русская техника, воронки от артобстрелов и бомбёжек. Тяжёлые шли тут бои. Полита щедро земля тверская своей и вражьей кровью.
Вот и Погорелое Городище, приехала учительница! Нет в том Городище ни единого домишки - развалины, воронки. Погорелое, разбитое бомбами пустое место – не Городище! Все учреждения оказались в подвале разрушенной станции. « Отдел образования» в гимнастёрке, с одной рукой, посмотрел документы учительницы: - Вот такие дела, Татьяна Михайловна! Поселка нет, от школы одни развалины, она три года не работает. Здесь недалеко село, оно меньше пострадало, есть дом для школы, директриса Валентина Ивановна, поработаешь, пока не восстановим школу, потерпи малость, девочка!
Вёл бывшим большим селом, не было ни одного целого здания, среди развалин – танки, орудия в грудах щебня. Даже деревья изранены и обгорели, всем и всему досталось. Шли по узкой тропе, по обе стороны таблички с надписью « Мины». Даже спустя много лет Таня плакала, вспоминая свой первый урок в школе. У нее были первый и третий классы. Сидело за двумя столами шестеро детей, обтянутые кожей скелетики в лохмотьях пришли учиться.
Валентина Ивановна вела второй и четвёртый классы, всего пять детей. Они не разговаривали, не шалили на переменах, сидели, обречённые и безразличные, засыпали на уроках от голода. Так сидела, уткнувшись в руки, девочка первоклашка. Надо домой уходить, а она не встаёт. Таня тронула - мёртвая.
Деткам давались на обед две варёные в очистках картошки, их перебрасывали из ручки - в ручку, играли, как кошка мышкой, растягивали удовольствие, прежде, чем съесть.Таня поселилась у директрисы, она была из богатой семьи священника, раскулаченного и репрессированного, «без права переписки», - тоже вражья дочь. Прекрасно пела, мечтала актрисой стать, да с такой родословной только в учителя принимали. Странная логика у большевиков: «врагов» – к детям.
Сохранила она от отца золотые часы «Павел Буре». Нет, и не будет им цены во все времена, только у голода другие цены. Во всей округе не нашлось ведра картошки за золотую безделицу.Поставила директриса самовар, выложила Таня домашнее угощение, заварила сухой морковный чай, положила по ложечке сахару. Директриса плакала, когда порезала Таня мамин хлеб с картофельными пятнышками, долго рассматривала, нюхала, а слёзы так и катятся. Она забыла за три года вкус хлеба.
Голь на выдумки хитра, однажды сварила директриса бульон, хорошо пахло. Удивилась Таня: откуда мясо?
-Танечка, да голод всему научил. Это лягушки, есть можно, жаль, соли нет. Поешь, пересиль себя, многие варят и едят, и я ем. Таня не смогла.
Учили голодных детей две голодные учительницы. Стали им понемногу продукты давать, тетради и учебники, а чернила делались из шариков на листьях дубов и марганцовки. Весной вскопали огород, посеяли овощи, выделил отдел образования немного картошки, почти всю перерезали на «глазки» посадили, хоть и велик был соблазн съесть. Медленно, но налаживалась жизнь. Уже взят Берлин, закончилась война, а у них гремели взрывы, это разминировали солдаты поля, убирали разбитую технику, подрывались люди.
Повсюду окопы, траншеи, а в них – останки солдат, наших и немецких. В войну их хоронить было некому, всех в траншеи складывали, хоронили теперь в братских могилах.
После ранения приехал к матери офицер в медалях, сразу сестру присмотрел, да и Таня офицера заметила. Побыл офицер – да уехал, потом и её забрал. Был он тоже из семьи репрессированного, оба «с отметинкой», она им жить не мешала, забылась. А за мною долго тянулась, выходила из небытия, как отец у Гамлета, память нашего отца.
Я уже заканчивала учёбу, приехавшая в отпуск сестра наставила на путь истинный: - Ты в женихах, не ройся, ищи, что попроще. У дочери врага народа выбор мал, никто свою карьеру ломать не будет. Я это уже знала. Не стал портить свою карьеру выпускник военной академии. Ни к чему ему невеста с такой родословной!
Два года Таня отработала с Валентиной Ивановной, потом уехала с мужем на Кавказ, где он служил. Для меня и многих была их семья примером, всегда согласие и лад. Сестра мужа любила, а он ее боготворил.
После сокращения армии приехали они в Калининград, Таня работала в школе до пенсии, тяжело болела, рано умерла, сказались голодные годы. Её муж закончил институт, работал управляющим облстраха, умер в восемьдесят шесть лет. Их дочь пенсионерка, приезжает из Севастополя на могилку родителей.
Я отца знаю только по воспоминаниям сестры и брата, да из рассказа Солженицына « Один день из жизни Ивана Денисовича». Отнесла журнал сестре, мы неподалёку жили. Долго плакала сестра:- Это про нашего отца. Таким он был. Гордиться им нужно, а не стыдиться.
А мне даже вспомнить нечего….
Могилы отца нет, а где-то в архивах ещё лежит «на всякий случай» дело, да и не только его, извлекается по надобности. Столько лет прошло, врагов народа давно нет, близких - тоже, а доносы подлецов работают, не дают спокойно жить детям и внукам. Потребовались реабилитация отца, когда нас с мужем направили на работу за границей.
Хоть бы внуку не потребовалась эта справка!
Сын-подводник, после училища подплава был направлен на новый атомный крейсер, позвонил: - Мама, сними и вышли на всякий случай копию реабилитации деда. Ещё особисты откопали, что дядя Вася был представлен к званию Героя, награждён орденом, но ничего не получил.
- Старательно работают наследники Феликса! Дяде Васе сказали, что сын врага не может быть героем.
Так и умер без званий и наград мой брат, сыновья наши даже не видели своего дяди.
Такая вот грустная история о нас – вражьих детях. А сколько таких бедолаг, пострадавших ни за что, было по всей стране.
Я благодарна судьбе, что чудом выжила, благодаря Акулинушке, сохранила память и образы дорогих мне людей, долго вынашивала скорбный рассказ, вот и написала. Спасибо, если смогли дочитать. Понимаю: это чтение не для удовольствия, но есть долг, который нужно отдавать, я его отдала.
Хочется верить, что никогда больше страну нашу не постигнут тяжёлые испытания войн и революций! Господи, помоги России!!