«Любви один глоток, и пульс взрывает вены»
***
Дважды мне доводилось видеть лик смерти. Такой, как его обычно рисуют на картинках. Нет, я не бывала в состоянии, когда со стороны наблюдают за собой и бегающими в панике людьми вокруг, и за мной не приходила эта строгая дама в капюшоне, но всё же это были именно лики смерти, с одной только разницей, что черепа, обтянутые тускло-серой кожей, принадлежали живым людям.
Впервые это случилось, когда омывали и бальзамировали тело моего отца. Он лежал на белом мраморном ложе – не жалкий в смерти, но величественный, а женщина, чьё лицо поразило меня, творила своими тонкими, почти прозрачными руками последние приготовления к отправке в путь всей земли... Она - врач криминалист и прежде, как говорят, красивая женщина - так сжилась с неизбежным, что и поcле выхода на пенсию, осталась служить умершим, лицо её было воплощением торжества смерти.
* * *
В одно из воскресений осени мне «посчастливилось» побывать там, куда люди не стремятся, но всё же, бывает, попадают волей случая. В самом деле, кто, скажите, захочет оказаться за высоченным забором с колючей проволокой под напряжением и приваренными половинками лезвий на её шипах? А я была счастлива попасть туда, куда за долгую историю существования, прежде не ступала женская нога – в колонию строгого режима для особо опасных преступников, из которой не случилось ни одного побега! Пишу и всё ещё ощущаю себя там…
Вот я ещё волнуюсь: мне предстоит войти в маленькое пропускное здание. Дверь открывается, и вижу толщину её - примерно см 40, она на магните, слышу за спиной – КЛАЦ! – я в ловушке, теперь уже между двумя такими дверями и при карауле. Передо мной окошко, сдаю документы и с трепетом ожидаю… Мой общегражданский российский пасторт без следующей, положенной по возрасту, фотографии, вид на жительство - с истекшим месяц назад сроком. Что скажут? – Смотрят строго, изучающее, как бы в самую глубь души… Звонок начальнику – трепещу… – ШТАМП НА ПРОПУСК - ликую!!! Отбирают мобильник, фотоаппарат, и впускают ещё одного из тех, кто приехал со мной. Вздыхаю облегчённо: не одна! Вскоре процедура выдачи пропусков окончена, прошли все, вторая дверь клацает своим магнитом. Впятером идём между двумя конвоирами по извилистому проходу, ограждённому толстой сеткой.
Теперь я ощущаю себя, по крайней мере, баронессой Матильдой фон Вреде, которую в позапрошлом веке называли тюремным ангелом за любовь и заботу о заключённых. На нас направлены глаза, глаза… - настороженные и любопытные, озлобленные и добродушные, насмешливые, оценивающие…
И вот мы в кабинете "зоновского" училища, переполненном до основания. Сидят на столами (с трёх сторон), стоят во всех проходах, толпятся вдоль стен до самой двери. Лица, лица… и души… Все разные, лишь одежда одинаковая. Вооружённый конвоиры остаются у двери, глядят, как соколы. Но зря, все эти особо опасные лица и души пришли слушать о любви,- им не до бунта. И мы начинаем рассказ о любви Бога, с которой Он творил наш мир, о грехопадении, плане искупления человечества, спасении от вечной погибели. Читаю стихи.
Они впитывают каждое слово – истосковавшимися по любви и теплоте сердцами, дрожащими руками, всем своим существом… Кто-то опускает глаза, стараясь скрыть влажный блеск, а кто-то, нагнувшись, топит слезу в грубой ткани рукава. Я рассказываю историю о матери преступника, которая подставляла ладони под тяжёлый язык колокола, чтобы он не прозвонил, возвещая о начале казни сына-преступника. И повисает тишина такая, что слышно, как проглатываются комки в горлах.
От окна к двери мечется человек, не находит себе места, пока я не смолкаю. О, счастье! – он бежит и падает на колени прямо у того места, где стою, и рыдания сотрясают его измождённое грехом тело: «Господи, прости меня! Прости за всю пролитую мной кровь! Сколько её... Я даже умереть спокойно не могу! Только Ты, Господи, можешь очистить меня!» - он ещё плачет... затихает… И, наконец, уже облегчённо и как-то полётно: «Аминь!». Он поднимается, и ясно вижу его лицо. Оно подобно лику смерти, но Дух Божий уже накладывает на него свой отпечаток СВЕТА! Не каждому из убийц даётся такая привилегия – принести достойный плод покаяния. Только тому, в ком не сожжена дотла совесть. У этого не сожжена.
Идут и другие: кто быстро, кто не спеша, но все – к Богу:
- Прости меня, грешника!
- Бог, я пришёл к тебе!
- Отказываюсь от своей грешной природы, хочу стать подобным тебе, Иисус!
Теперь, глядя на это множество в синих робах, я думаю почти с умилением – это сидят наши будущие БРАТЬЯ! Да, нужно говорить им, нужно, но не о том, как они грешны, а о том, как их ЛЮБИТ БОГ, что у них есть шанс на избавление. А с принятием спасительного Слова - и смысл жизни, - даже здесь, в этих стенах, обнесённых колючей проволокой. От того, КАК мы, знающие об искуплении, это сделаем, как донесём благую весть, зависят жизни, драгоценные для Бога, но украденные противником – диаволом и собранные в этом лишённом радости месте. Да и не только их жизни, но и наше спокойствие и безопасность на земле.
Но всё кончается, закончилось и наше благословенное общение. Мы радовались обретённым для вечности душам, и они, счастливые, обступили нас и протягивали для приветствия руки. Кто-то дотягивался и целовал руки мои, и я… не отдёргивала их, но с благодарностью принимала это проявление братской любви и признательности и мысленно отсылала к пронзённым на кресте рукам Спасителя. Эти поцелуи цвели, как… - нет, не розы, - холёных цветов не бывает в таких местах – но… как лютики, решившие отказаться от свободы и проклюнуться из оплёванной, истоптанной зековскими ботинками, земли. Один из них, сорванный и аккуратно высушенный, мне подарил почти ещё мальчик Алёша. И я буду беречь его, как реликвию, как память о встрече по воле Божьей там, где по человеческим меркам, не может быть прощения – только возмездие.