Возле старого мертвого дома,
Обреченного веком на слом,
Подобрал голубка я больного
С перебитым, холодным крылом.
Подлечил, выпускать собирался,
На прощанье прижавшись виском.
Только голубь не прост оказался,
Взял да молвил людским языком:
За заботу, за ласку такую
Можешь Бога просить по делам.
Мы, мол, там по соседству воркуем,
Нет проблемы, мол, все передам.
Всех накажет, что жизнь омрачили,
И отпустит любые грешки.
Но я помнил, как в детстве учили,
Что не Бог обжигает горшки.
Он меня и в глаза ведь не видел.
Что ему? Пусть живут, как хотят.
Он простит – я ж его не обидел,
А вот люди навряд ли простят.
Только если по новой затеет
Делать бренных и тленных людей,
Пусть их слепит немножко добрее,
Чуть трезвее и каплю мудрей.
Чтобы в тесто к нему не попали
Камни зависти, подлости, зла.
А, потом, чтоб мы сами решали
Наши горько-земные дела.
А себе – ни таланта Ван Гога,
Ни огромный литой пьедестал –
Чтоб не стала этапом дорога,
Чтоб забытым под старость не стал.
Чтобы вымерла стая, как ящер,
Беспредельных удельных князей.
А взамен подари настоящих
Бескорыстных и верных друзей.
Ну, а если придется сродниться
С деревянным суровым крестом,
Чтоб хоть кто-то пришел поклониться,
Ну, и, значит, чтоб было за что.
Ты лети, береги свои крылья.
Если б мог, улетели б вдвоем…
Так вот сказки становятся былью;
Жаль, потом порастают быльем.