Б. Бейнфест
САТИРА И ЮМОР В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX ВЕКОВ
(На примере Чехова и Зощенко)
Смешное убивает.
Французская пословица
Смеха боится даже тот, кто уже ничего не боится.
Н. Гоголь
Если правда, что литература есть отражение жизни (а это правда, ибо, по слову Марка Аврелия, жизнь есть то, что мы о ней думаем), тогда верно и другое: разные жанры литературы отражают эту самую жизнь под разными углами. Литература многообразна; и как сказал Вольтер, «все жанры хороши, кроме скучных». И уж если выбирать среди жанров самый нескучный, то это, безусловно, юмор и сатира. Образно говоря, это «нескучный сад литературы». Оба эти жанра замешены на смехе, оба они – близкие родственники, почти близнецы, оба, может быть, в наибольшей степени выражают истинно человеческое в человеке, ибо, как остроумно заметил Станислав Ежи Лец, великий польский юморист и сатирик, «когда обезьяна рассмеялась, увидев себя в зеркале, родился человек». Способность смеяться – вообще, вероятно, самая высокая человеческая способность, может быть, она даже выше разума, ибо способность мыслить в той или иной степени присуща и животным, дельфины, например, демонстрируют удивительную развитость интеллекта, но вот смеяться способен только человек. Потому что только у человека есть осознанное достоинство, а смех как раз и затрагивает это самое достоинство.
Но что такое сатира вообще и что такое юмор? Природа их, как уже сказано, близка, и все же они не совпадают. Если правда, что смех лечит, то, образно говоря, юмор – это терапия (или гигиена, если угодно), а сатира – это хирургия. Юмор добр по природе, сатира немыслима без боли. В сатире «угол отражения» равен «углу падения» нравов, она стремится эти самые нравы улучшить. (Заметим вскользь, что стремление это, как показывает опыт истории, зачастую или даже в большей части не вознаграждается, либо вознаграждается крайне медленно, но это уже другой вопрос: о влиянии литературы и вообще искусства на жизнь.) Вряд ли после прочтения сатирического сочинения у читателя заметно повысится настроение, особенно если сочинение актуально, злободневно, затрагивает ту среду, в которой он живет. Самое большее, на что может рассчитывать автор, это на оценку читателем его, автора, остроумия, зоркости, литературного мастерства, гражданской позиции, наконец. Сатира по природе своей – это отклик на социальные болезни, и боль и горечь, присущие сатире, не могут не вызвать в ответ боли и горечи в душе читателя. Юмор в этом смысле безобиднее, там можно посмеяться от души. Юмор пытается продлить жизнь человеку («один клоун полезнее десятка врачей»), сатира – обществу. Здесь и проходит некий водораздел этих жанров, хотя, повторяем, они во многом пересекаются, и смех, этот тонкий и специфический инструмент юмора, является одновременно и разящим орудием сатиры.
Сатира – жанр древний. Если обратиться к истории, то можно вспомнить имена Лукиана, Петрония, Апулея, Ювенала, наконец, о котором любил потолковать еще Онегин. Сама фигура сатира, с его едкой ухмылкой, козлиной бородкой и рогами, давшая, очевидно, название жанру, стала и его символом. В глухие годы первой половины второго тысячелетия нашей эры (не говоря уже о первом тысячелетии, покрытом мраком религиозного фанатизма) было не до смеха: смех был ересью, его могли сжечь на костре. Но с началом Возрождения общество стало выздоравливать, и свидетельством этому – появление таких гигантских фигур, как Рабле и Свифт, Чосер и Боккаччо, Сервантес и Эразм Роттердамский. Их бессмертные сочинения уже пережили века и им предстоит еще пережить тысячелетия, чтобы доказать, что они столь же велики, как сочинения вышеназванных античных авторов. XVIII век дал много имен: в Англии – Шеридан, во Франции – Мольер и Бомарше, Вольтер и Лафонтен... Что касается русской литературы, то ее золотым веком стал век XIX-й. И если говорить, в частности, о сатире, то он начался с Крылова, продолжился Грибоедовым, Гоголем, Салтыковым-Щедриным, Курочкиным, Минаевым, и завершился Чеховым. Без этих имен картина русской сатиры XIX века немыслима, но поскольку охват этих имен потребовал бы целой монографии, ограничимся в данном случае Антоном Павловичем Чеховым, фигурой великой и необычайно яркой, к тому же протянувшей руку XX веку, принявшему эстафету у века XIX-го.
Антон Павлович Чехов – неподражаемый, неповторимый мастер смешного. Его умение подмечать смешное в жизни и передать его точно и кратко (а чеховский талант был, по его же собственным словам, если их несколько переиначить, братом краткости) просто удивительно. Был ли Чехов в полном смысле этого слова сатириком? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Жанров в чистом виде не существует, элементы того или другого жанра переплетаются в литературе, недаром в ней есть такие понятия, как трагикомедия или, скажем, черный юмор. Несомненно одно: элементы сатиры пронизывают большой ряд вещей Чехова, хотя по своей природе, по складу своего характера Чехов в большей мере был все же юмористом. Нет, не в том смысле, что сочинения его не несли социальной нагрузки, как раз напротив. Но в нем не было той боевитости, той наступательности, той непримиримости, той жесткости, которая характеризует такого признанного классика жанра, как Салтыков-Щедрин. Чехов высмеивал, но он не бичевал. Бич сатиры не был его оружием (или скажем так, он прибегал к этому оружию не так уж часто). Возьмем известный рассказ Чехова «Ионыч». Конечно, душевное загнивание земского врача – это человеческая драма, притом явственно обусловленная социальными причинами, всем укладом тогдашней жизни русского общества, которая хотя и характеризовалась отдельными взлетами духа, но в целом, на уровне обывателя, была серой, рутинной и лишенной путеводных идеалов. Безусловно, рассказ этот, один из приметных в творчестве Чехова, есть горькая критика этой жизни, но примечательно, что разящим оружием смеха Чехов именно в этом рассказе пользуется предельно скупо. Лежачего не бьют! Таков был девиз благородных людей XX века, а Чехов был эталоном благородства. Смеяться, прочтя этот рассказ, почему-то не хочется. Вот «Смерть чиновника» или «Хамелеон» – другое дело. Тут смех брызжет из каждой строки. Или «Толстый и тонкий», или «Маска». И этот смех вовсе не так безобиден, как может показаться на первый взгляд. Чинопочитание, коленопреклонение перед высоким положением в обществе и богатством – это не просто человеческие слабости, это и социальные болячки. Здесь Чехов не просто смеется, здесь он позволяет себе и поиздеваться над городовым, и попрезирать чиновника, обрызгавшего своим чихом генерала и умершего со страху, и брезгливо отстраниться от самодурствующего денежного мешка и лебезящих перед ним нижестоящих, позволяющих унизить собственное достоинство, любой ценой вызвать расположение сильного к себе. В «Толстом и тонком», одном из лучших, на мой взгляд, чеховских рассказов, показано, притом показано смешно, на контрасте, как раболепие убивает в человеке человеческое: чувство отроческого братства, детской дружбы и памяти об этом братстве, хранящейся всю жизнь. То, что люди, взрослея, черствеют и жизнь обдирает с них тонкий и нежный слой искренности, доверчивости и простодушия, – это, конечно, обусловлено природой человека, но то, что эти деформации души принимают порой гипертрофированные формы, – вот это уже заслуживает внимания сатиры, сатирического «угла отражения». Примечательно, что толстый в этом рассказе гораздо более человечен, чем тонкий, он готов поступиться высокомерием, сопровождающим обычно взлет наверх, готов на равных предаться воспоминаниям и искренне интересуется судьбой тонкого, но... тонкий уже сломан, он уже во власти других эмоций, он уже сам растоптал свое достоинство. И толстый брезгливо отворачивается, поняв, что это уже неизлечимо.
На что же надеется Чехов, врач, показывая нам неизлечимую болезнь? И тут надо вернуться к вопросу об обратном воздействии литературы на жизнь. Хотя Герцен и говорил, что литература – это не лекарство, а боль (он говорил это о литераторах), но все-таки хочется думать, что литература лечит. Пусть медленно, пусто выборочно, но лечит. Нравы понемногу меняются. В наше время такое открытое подобострастие уже неприлично. Может быть, в душе человек и раб, но он стыдится это демонстрировать. Не только каждый человек, но и общество в целом по капле выдавливает из себя раба. В широком смысле этого слова, имея в виду не только подобострастие, а рост чувства собственного достоинства вообще. Ведь, в сущности, в хорошо устроенном обществе человек – каждый! – старается не уронить собственное достоинство, а общество решительно поддерживает его в этом намерении. А там, где общество «плохо организовано», человеку трудно это делать: он вынужден толкаться в очередях и автобусах, обивать пороги присутственных мест, жить порой неопрятно и голодно (какое уж тут достоинство?), а обществу, в общем-то, на это наплевать. Уровень цивилизации определяется тем, как общество заботится о слабых, в частности, о стариках и детях: в этом его достоинство. И хотя развитие цивилизации не идет гладко, и что-то мы по дороге утеряли, а что-то еще предстоит вспомнить и восстановить, все же в целом нравы улучшаются. И в этом выдавливании по капле неоспорима и роль Антона Павловича Чехова: не только потому, что он сформулировал саму эту мысль, но и потому, что люди, читавшие Чехова, хоть чуточку, да изменились, а значит, изменились и их дети, которых они воспитывали и которые в свое время тоже прочли Чехова. Сам нравственный облик этого человека и писателя отвечает нашему инстинктивному стремлению, наперекор всему, стать чище, стать лучше. Самые дурные люди в глубине своей понимают, что они дурны, и стараются, по возможности, скрыть это или, по меньшей мере, оправдать в собственных глазах закономерность и неизбежность зла. Никто, однако, не рискует проповедовать зло открыто. Есть общечеловеческий кодекс чести, понятия о добре и зле, и они вечны, пока и поскольку вечен человек. В свете этого добродетельный человек, в отличие от дурного, заранее оправдан. На этом покоятся все религии мира (а «сатанисты» – это то самое исключение, которое подтверждает правило). В конце концов, Библия – это тоже литература, как и Коран, как и Тора. Так что скажем, что литература, в широком смысле, и сатира, в узком, как предмет нашего разговора, все-таки лечит, а не только «режет по живому». Во всяком случае, очень хочется верить в это.
Возвращаясь к Чехову, стоит сказать, что в пору расцвета его писательского таланта в России была целая плеяда замечательных мастеров смеха в литературе: Аверченко, Тэффи, Бухов, Азов, Шполянский (Дон Аминадо), Дорошкевич, Саша Черный и др. К этому списку можно прибавить и раннего Чехова, известного нам как Антоша Чехонте. Блестящие, искрометные сочинения этих авторов были остры, злободневны, но не претендовали на долгую жизнь, это был, по преимуществу, жанр фельетона. В жанре легкого водевиля, рассчитанного только на безобидный смех, сделаны чеховские «Предложение» и «Юбилей». Но такова была сила его таланта, что даже эти просто смешные вещицы продолжают жить и радовать нас и посейчас. А зрелый Чехов стал подлинным классиком прозы, недосягаемо высоким по своему художественному уровню, да и по глубине проникновения в жизнь. Юмористический жанр, в котором преуспел ранний Чехов, все-таки лаконичен, вмещает в себя эпизод, не более того (романы Ильфа и Петрова – это другой жанр, жанр плутовского романа, где юмор заложен в характер героя). Чехов же (о чем свидетельствует его переписка) всю жизнь мечтал написать серьезный роман. В сущности, это единственный из великих классиков нашей литературы того века, кто не написал романа. Но многие его рассказы и повести, будучи названы такими, выходят за рамки жанра, который подразумевает, в отличие от романа, охватывающего собой целую жизнь или большой кусок жизни, лишь эпизод этой самой жизни. Такие его вещи, как «Ионыч», «Палата № 6», «Попрыгунья», «Душечка», «Скучная история», «Дом с мезонином», «Мужики», несмотря на свою сравнительную сжатость, сродни романам по охвату жизненных проблем, широте типизации, емкости характеров, эмоциональному напряжению. Смех здесь уходит на второй, а то и третий план, как и в его пьесах, хотя они и именуются комедиями. В этих вещах Чехов превзошел даже классика короткого романа Тургенева, у которого, напротив, вещи, названные романами, суть на самом деле повести и по объему тоже. Так, в «Отцах и детях» описан довольно короткий эпизод – приезд Базарова в гости к другу Аркадию. Таким образом, по сути поздний Чехов был и романистом тоже.
Но здесь мы говорим о таких родах литературы, как сатира и юмор. Не забудем, что литература – это в первую очередь род искусства, и сатира, как вид литературы, так же безжизненна, если она не отвечает требованию высокой художественности. В «Унтере Пришибееве» выведен характер с такой силой художественного обобщения, что его обличение поднялось до обличения всего уклада того времени. До таких высот вышеназванным авторам, корифеям юмора, при всем их таланте, подниматься не удавалось. Вот почему, как уже было сказано, именно Чехов по-настоящему протянул руку двадцатому веку, его наследие имеет непреходящее значение.
Двадцатый век прибавил к наследию русской литературы того направления, о котором мы говорим, новые имена. Можно назвать и Булгакова, и Платонова, и Ильфа и Петрова, наконец. Все они работали, преимущественно, в крупных формах. Но если говорить о преемственности в области малых форм, то в первую очередь надо, конечно, назвать Михаила Михайловича Зощенко (а за ним и Бабеля, но это уже иная тема). Зощенко – стопроцентный юморист и сатирик, и потому его вещи кратки и вмещают в себя лишь эпизоды жизни, как правило, мимолетные, схваченные острым глазом писателя.
Сатира как жанр выражается в разных формах: это и ирония, и аллегория, и сарказм, и гротеск. В XIX веке мастерами сарказма и гротеска были Гоголь и Салтыков-Щедрин. Чехову была ближе «мягкая» сатира, насыщенная юмором, иронией, а подчас и неприкрытой грустью. Михаил Зощенко, как и Чехов, был великолепным мастером именно краткого и емкого юмористического и сатирического рассказа. Сейчас кажется просто удивительным, с какой свободой творили (и публиковались!) писатели чеховской поры. Сатирических журналов было великое множество, власть, вплоть до царя, высмеивалась беспощадно; пожалуй, такая свобода слова вновь появилась в России только в последние годы. А во времена Зощенко «диктатура пролетариата» не дозволяла такой свободы, даже в относительно спокойные (в этом смысле) 20-е годы. И все равно сквозь «мелкие» темы Зощенко ясно просматривается уклад этой новой жизни, в которой недостатки и уродства объявлялись пережитками и наследием проклятого прошлого, а на самом деле были уже провозвестниками проклятого будущего. И не случайно власть предержащая, поначалу успокоенная якобы «мелкотемьем» Зощенко и его неслыханной популярностью (что не в последнюю очередь объясняется его уникальным юмористическим даром), впоследствии причислила его к своим врагам, вместе с Анной Ахматовой распяв его известным постановлением ЦК. Настоящие ум, честь и совесть эпохи были растоптаны теми, кто натужно выдавал себя за таковые. Но это была уже середина века, пора расцвета тоталитарного режима, а в 20-е и 30-е годы Зощенко был, если можно так выразиться, флагманом нашей литературы смеха.
Зощенко, как и Чехов, был необычайно добр, мягок, ему претили хамство и нахрапистость новых хозяев жизни. Читая его рассказы, трудно было поверить, что кухарки могут управлять государством. Не потому, что это люди изначально низшего сорта, а потому, что и новая власть, несмотря на все свои декларации, не была в этом заинтересована. Впрочем, управляли, однако. И кухарки, и лакеи. И носились со своим социальным происхождением, как с писаной торбой. И там, где упомянутая публика прорывалась наверх, мы имели то, что мы имели.
Несмотря на свою мягкость, Зощенко, в отличие от Чехова, был более склонен к сарказму и обличению. Но главная его особенность, принесшая ему огромное признание, заключалась в мастерском владении языком, притом владении специфическом: Зощенко писал стилизации, он разговаривал языком своих персонажей, нелепым, претенциозным и вычурным. Так разговаривают малообразованные люди, стремясь показаться более образованными, чем они есть на самом деле. Зощенко довел эту свою манеру до совершенства, и, не в последнюю очередь, благодаря этому рассказы его необыкновенно смешны. Вообще, стилизация – дело чрезвычайно трудное, требующее абсолютного слуха и особого таланта. В русской литературе классиком стилизации был Лесков. Стилизация, если она талантливая, без промаха создает смеховой эффект. Зощенко владел этим инструментом смеха бесподобно. И в этом смысле можно сказать, что он создал в литературе некий новый жанр (впрочем, каждый большой писатель пишет в своей особой стилистике). У Лескова стилизация воплощалась в лубке, окрашенном лукавой патетикой, как в «Левше». Он не ставил цели непременно рассмешить читателя. Просто сам прием стилизации несет в себе заряд юмора. У Зощенко смех был целью. Так же, как у Антоши Чехонте. Но шли они разными путями, и это прекрасно, потому что нет ничего более грустного, чем писатели, похожие друг на друга.
Зощенко составил эпоху в русском сатирическом и юмористическом рассказе. Его «Аристократка». «Баня», «История болезни», «Нервные люди», «Стакан» и многие, многие другие вещи, как в добротном зеркале, отразив «кривую» действительность, давно стали классикой. Его комедии (в полном смысле этого слова) «Свадьба», «Неудачный день», «Преступление и наказание» стали блестящим образцом сатиры. (Занятно, что у Чехова тоже есть пьеса «Свадьба», которая, пожалуй, – один из ярких и чистых образцов сатиры в его творчестве.) Любопытно, что искусство стилизации настолько увлекло Зощенко, что он позволил себе стилизовать даже Пушкина, написав «Шестую повесть Белкина». Это, конечно, не более, чем литературный экзерсиз, но и он показывает неограниченные возможности Зощенко как мастера языка.
В чем все-таки секрет небывалой популярности Зощенко у массового читателя, которого мало интересуют тонкости стилистики? Сам Зощенко писал: «Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей». Это высказывание – само по себе перл, в духе Зощенко. «Доступная бедным»! Стало быть, у нас большинство бедных. Так оно и было после революции: богатых выкорчевали, бедностью козыряли. Но не мало ли сжатости языка для успеха? Все дело в том, что язык этот, как уже говорилось, был близок и понятен массовому читателю, который сплошь и рядом отождествлял себя с героем Зощенко. Сюжеты Зощенко также были до боли близки и знакомы: драка в коммунальной квартире, ерунда в бане, абсурд в больнице, кража в трамвае... К тому же этот герой – такой неунывающий, такой непотопляемый! Ему все нипочем, он надо всем смеется! Все видит, ничего не усложняет, с ним легко и просто жить и говорить. А то, что он далеко не всегда симпатичный, – так мы же все такие! Свой парень – и этим всё сказано.
Однако суть в том, что сам Зощенко не искал дешевой популярности, он хотел, чтобы до читателя дошел подтекст, скрытая грусть и горечь, которые он сам испытывал, когда писал свои безумно смешные рассказы. И вот это душевное напряжение, когда надо было смеяться и смешить, чувствуя в душе горечь и боль (а что еще чувствует настоящий сатирик?), привело в конце концов к проблемам в душевным здоровьем писателя, с которыми ему только с большим трудом удалось справиться (см. его повесть «Перед заходом солнца»). Да, сатира – это горький осадок в бокале искрящегося юмора. А потом разбили и весь бокал, одним «постановлением» уничтожили Зощенко как явление, хотя достоинства его (так же, как и Ахматовой) сломить не смогли, чему есть многочисленные свидетельства. Писатель, осмеивавший утрату человеческого достоинства у своих героев, сам сохранил его в себе до конца!
Итак, Чехов и Зощенко – две крупнейшие фигуры сатирической и юмористической литературы конца XIX – начала XX века. В чем-то они перекликаются, в чем-то существенно разнятся. Несомненно одно: их наследие неувядаемо и будет жить, пока будет жить русский язык!