Бэключарский чертознай. Не ищи в селе, а ищи в себе
Тажинские жители во все века славились бесстрашием. Стенка на стенку ходили не только мужики и тажинская пацанва, но, случалось, и бабы. Бабьи побоища отличались не столько побитыми мордами, сломанными носами, сколько изобилием выдранных волос и порванных юбок.
Чаще всего бои начинались на ровном месте и без особых причин. Просто жители одного края вдруг обнаруживали попранные права на возможность топтать пыль на своем участке дороги. Было совершенно не важно, что вчера оба края мирно праздновали свадьбу или «красную борозду».
Важнейшим оказывалось то, что Валечка Лифанова в новой юбке продефилировала за водой не к своему колодцу. Валечка имела привычку совершать подобные прогулки только в то время, когда Лёша Хруздов убирался во дворе.
Черноглазая, грациозная молодка, слегка покачивая бедрами, легко несла по центру улицы свое аппетитное тело с возложенным на плечи гнутым коромыслом. Последнее скрипело и потрескивало от тяжести жестяных ведер налитых склен. Волны серой дорожной пыли ласково обтекали босые ноги Валечки, струились по щиколоткам и тихонько вздыхали, возвращаясь на дорогу.
Лёша прекращал работу, задумчиво смотрел вслед. Поговаривали, что в молодости была у них красивая любовь, что дело шло к свадьбе. Говаривали, что Лёша, деревенский гармонист, по которому вздыхали все деревенские девчонки, вдруг взял да и женился на синюшной Морьке Хворовой. Они ни разу и не ходили вместе.
Кумушки по обе стороны речки судачили, что морькина бабка, кривая Акулина приворожила внучке красивого и работящего сына председателя Петра Львовича.
Жили молодые отдельно от родителей поэтому, что там и как в семье, никто не знал, только дети у них не рожались. Морька как была сухостоиной, так и осталась, лишь глаза у неё стали острыми, как шипы у ерша.
Пыталась она взять верх над мужем. Однажды даже бабёнка заскандалила во дворе. Кинулась на мужа с кулаками. Лёша бросил рубить дрова, повернулся к жене, глянул в глаза и вдруг, резко взмахнув топором, с силой вогнал его в колоду рядом с морькиными ногами. Повернулся и ушёл во пригон. Часа три Морька не могла подняться с травы, сидела, вытаращив глаза, и, как рыба, беззвучно разевала рот.
Вот с тех пор она и вымещала свою ярость у колодца. Словно кошка, подстерегала Валечку. И как только заречная соперница проплывала в недолжном направлении, Хруздовская сноха хватала ведра, коромысло и летела вслед, захлебываясь бессильной злобой.
Пока Морька бежала до колодца, там оказывалась добрая половина тажинцев. Жажда зрелищ приводила баб и мужиков на колодезное токовище.
Словесная перепалка прокатывалась по головам присутствующих, вовлекая их в действо. Общество гудело, как разворошенное шершинное гнездо, было достаточно малой искры, чтобы возгорелось пламя. А уж искр то было достаточно. Валечка в открытую насмехалась над синюшкой, чувственно потягивалась, невзначай трогала высокую грудь, рассказывала про маленькую дочку…
Ослепшая от бешенства, костлявая Морька бросалась в атаку. Вот тут то Валечка и давала волю своей оскорбленности. Родственники и сочувствующие постепенно включались в военные действия. Клубы пыли, вздымающиеся над полем битвы, возвещали жителям о начале бесплатного спектакля.
Не известно, чем бы заканчивались подобные драки, если бы бесстрашные таженцы не боялись бэключарского чертозная.
А Семен Петрович Сохорев не любил драк, и когда он появлялся, то враждующие стороны мирно расходились, чтобы не навлечь на себя его гнев.
Вот и сегодня высохший, как слега, Семен Петрович возник в толпе в момент, когда Валечка уже готова была вцепиться в ненависные патлы Морьки. Ветер раздувал новую юбку молодки, всё больше разъяряя её соперницу. Партер и амфитеатр толпы был разделен на два лагеря. Первые ратовали за крепкую советскую семью, вторые, как всегда, за любовь. Пацанва на галерке была полностью за действо.
- Цыц, соловы, по домам.
Грянул над головами бушующей толпы негромкий жёсткий голос. Народ, вспомнив про дела, ретировался с места битвы. Не остывшая от гнева, Морька истерическими рывками худущих рук выкручивала ведро с водой из колодца. Крюк колодезного ворота так и мелькал, наматывая цепь на деревянный ворот, словно наматывал не цепь, а каштановые косы лифановской жены.
Валечка же, как кошка, встряхнулась, легко подхватила полнехонькие ведра и поплыла вниз по дороге, одарив Семена Петровича ослепительной улыбкой.
- День добрый, дядя Семен. Как здоровье?
- Здравствуй, касатка, - ответил Семен Петрович и повернулся к Морьке.
- Опять бузишь, – нахмурил он косматые брови, - народ смешишь…
Последние зеваки резво пошагали с побоища, знали, что под хмурые брови попадаться нельзя.
- А что она здесь ходит, - задыхалась от бешенства Морька, - у них свой колодец есть…
- Вода божья, и всяк вправе ее пить – ещё больше нахмурился и помоховел чертознай, - а ты, краса, не своё взяла. Взять взяла, а удержать не можешь. Вот и мучаешься. Не к добру это.
- Помоги, дядя Семен.
Морька от натуги так посинела, что даже ребятня от страха порскнула в полынь и больше не высовывалась оттуда.
- Помочь не хитро, да надо ли?
- Надо, - встрепенулась баба и, от волнения покрываясь чернотой, горячо зашептала, - изведи постылую, наведи на неё болесть…
- Ишь, как тебя разбирает, - недобро сверкнул глазом Семен Петрович, - не ищи в селе, а ищи в себе.