Кубань моя!
Зелеными клубами садов, ровными прямоугольниками бескрайних полей, ароматами полевых трав, высоким небом, белоснежными облаками ты живешь в моем сердце и нет места милее.
Неподалеку от реки Кубань на высоком холме раскинулось большое село Майкопское.
На крайнюю из сбегающих к выгону улиц привел Петро молоденькую жену на их общее теперь подворье. Огляделась Полька, аж сердце от радости сжалось, так понравился ухоженный двор: хата беленькая, потолки высокие, полы гладенькие – недавно очередной раз глиной помазаны - видно сразу, окна вымытыми стеклышками блестят, половики цветные глаз радуют.
Во дворе сарай, в нем стойло для коровки, за забором высоким – птичий двор, вот куда она гусят своих пустит. Маманя в приданое две гусыни-наседки подарили, да кур, да уток. Вот-вот подвезут.
А пока родня первую подводу с приданым разгружает: перины – чистый пух, подушки невесомые, занавески на окна ее руками связанные, скатерть красными петухами вышитую, сундук неподъемный…
Не до родни Польке стало: летает по двору! Вот только у вековой тютины стояла, на которой бычья упряжь висит, а уже в ближнем углу двора в колодец заглядывает.
Глубокий колодец, сам Петро копал, помогала родня, конечно, как без этого. И с саманом подмогли, и стены класть, и крышу ставить…
Рукастый у нее муж, все умеет. Так люди говорят.
Да и собой видный – бросает на него взгляд искоса молодая жена…
Повезло ей!
Таких, как Петро, поискать, да не найти – соседи говорят. Добрый, покладистый, работящий!
Повезло!
Такая вот сказка…
Давняя.
Они жили душа в душу, мои дед и бабушка.
Те, которых я не видела никогда в жизни. И не знала. Но помню.
После посещения мужа на службе, на которую пошел ее Петя ненаглядный, привезла Полька домой подарок, что дороже всего на свете: через положенный срок родился ребеночек.
Назвали Петром. Как батьку.
Первенец моих дедушки и бабушки, Петя, умер во младенчестве, и, когда в молодой семье родилась долгожданная дочь, дед обошел все большое кубанское село Майкопское в поисках самой пожилой женщины.
Нашел.
Звали ее Евдокией.
Это имя и было дано моей новорожденной маме в качестве подарка с надеждой на такую же долгую жизнь.
Маме было три месяца, когда деда не стало.
Родной мой дед, Пуленец Петро Юхимович, умер, когда ему не было и тридцати, от приступа тропической малярии, принесенной им с армейской службы. Подержал долгожданную дочечку на руках, заметался в бреду, на трое суток впал в беспамятство, а после открыл глаза, обвел ими потолок и умер, не сказав молодой жене слов напутствия.
Невестку Пелагею замуж выдала свекровь.
Не хотела молодая вдова и думать о замужестве, сильно любила своего чернявого, синеглазого Петю, плакала и тосковала день и ночь, но через год свекровь привела к ней во двор вдовца с маленькой дочкой: «Нельзя, Полька, в деревне одной выжить. Вот у Мыколая - дитё, у тебя - дитё. Ты его девочку пожалеешь, он - твою, и будет в семье лад.»
И ушла со двора, маленькая, несгибаемая, властная.
А человек в нестиранной рубахе подтолкнул к Пелагее худенькую девочку : "Надей зовут..."
Долго не могла привыкнуть Пелагея к новому мужу, невольно сравнивая его во всем с дорогим сердцу Петром: и глаза не такие, и грубоват, и статью не вышел; бегала тайком на кладбище, изливала душу тому, кто уже ничем не мог помочь ей…
Но время шло, надо было приспосабливаться к новому человеку рядом, к его маленькой дочери, к другой жизни.
Они зажили в мире и согласии: строгая Поля и балагур Николай.
Его дочь Надя не зажилась на свете, совсем маленькой умерла и «совместная» девочка, и осталась мама моя единственным ребенком в семье.
Я не помню бабушки своей, Пелагеи Ильиничны, ее не стало на 61 году жизни, т.е. совсем нестарой. До замужества певуньей была, пела на клиросе в церкви, а выйдя замуж за деда Николая, стала тяжко болеть. До самой своей мученической кончины.
Дед, как положено, прожил год в одиночестве, а потом ушел к бабе Даше.
Женщина она была хозяйственная, редкая умелица на все руки. Никто в округе не пек таких вкусных и пышных пасхальных куличей, как она. Много всяких тонкостей знала баба Даша. Ее пироги не черствели неделями, а рыночные соседки даже не предлагали свой товар покупателям, потому что, по их мнению, баба Даша знала «слово», которое притягивало людей именно к ее прилавку. Она расторговывалась, неторопливо складывала деньги в потайной кармашек и катила в сторону дома колясочку, на которой привозила товар на рынок.
Только тогда облегченно вздыхали товарки: пришло их время, подходите, люди добрые, выбирайте, все вкусное, свежее! И ничуть не хуже, чем у Дашки этой…
Дед с усмешкой и восхищением отмечал деловитость бабы Даши и ее умение торговать. Во дворе не было пустовавшего места, всюду что-то росло, и это что-то достаточно быстро и выгодно продавалось: цветы, зелень, фрукты, овощи, ягоды…
Сразу за домом находился подвал, где помимо обычных богатых припасов возвышались три громадных бочки, в которых квасились капуста, яблоки и арбузы.
Я ни разу не смогла заглянуть в эти бочки, настолько они были высоки. Заполняла их баба Даша, влезая вовнутрь по лесенке, которая так и оставалась в бочке. Снаружи к бочке тоже приставлялась лесенка. И не было в моем детстве ничего вкуснее из солений нежели соленые арбузы, прохладные и хрустящие.
Бабу Дашу во мне раздражало все.
Я начала понимать это очень рано и старалась как можно быстрее убраться с ее глаз. В ее присутствии я чувствовала себя скованно, ее пристальный взгляд преследовал меня. Что бы я ни делала - все было не так. Если я подметала двор, то было слишком много пыли, если приносила воду в ведре, то слишком много ее расплескивала.
Самая настоящая пытка начиналась, когда созревали вишни. Деревья были очень высокими, плоды - мелкими, мне привязывали к поясу молочный бидончик и отправляли собирать урожай. Было жарко, пальцы слипались от сладкого сока, плоды, в основном, находились на концах хрупких ветвей, и мне было страшновато смотреть вниз. Как бы я ни старалась, баба Даша всегда говорила одно и то же: «Ты там, на вишне, не уснула? Это же надо быть такой ленивой и неповоротливой. Придется самой на дерево лезть, а то толку до вечера не будет.»
Как бы то ни было, но я вновь и вновь приезжала в этот такой ухоженный, но негостеприимный двор, ведь там жил мой деда, а ради хотя бы нескольких минут общения с ним я готова была вытерпеть любые нападки со стороны бабы Даши. Мое молчание выводило ее из себя, в этом ей мерещилось высокомерие, если же я позволяла себе что-то робко возразить, то слышала в ответ радостное: «Вот же какой характер вредный: вылитый Володька!» Это был камушек в огород моего папы.
Маму она трогать не смела, т.к. дед не просто любил свою приемную дочь. Он ее еще и уважал.
Деда же все во мне умиляло, а я самозабвенно любила его, моего единственного деда.
Деда, деда мой… Самый лучший на всем белом свете!
Я любила бывать у деда в гостях в отсутствие бабы Даши.
Дедушка садился на лавочку у дома, а я становилась за его спиной и расчесывала ему волосы. Дед мой был аккуратист и франт. В его кармане всегда лежали расческа и выглаженный носовой платок. От деда пахло стружками, немного табаком и какой-то яблочной свежестью.
Я причесывала его чуб сначала в одну сторону, спрыгивала на землю, отбегала в сторону и любовалась делом своих рук. Потом вновь влезала на лавочку и укладывала чуб в другую сторону. Спрыгивала, отбегала, любовалась. И так проделывала несколько раз.
Голубоглазый, улыбчивый дед казался мне писаным красавцем и я, выросшая в семье, где не приветствовались бесконечные объятия, поцелуи и прочие «телячьи нежности», совершенно искренне восклицала: «Деда, Вы у меня самый красивый!»
А он смеялся своим по-младенчески беззубым ртом.
Дед был моей гордостью.
Во-первых, он просто был. Что само по себе – признак моей избранности.
Почему?
Да потому, что почти ни у кого из моих друзей дедушек не было.
Война повыбила.
А у меня был дед - участник всех войн, случавшихся на нашей многострадальной земле. Бессменный рядовой. Из тех, кто вытаскивал из тягучего чернозема орудия и лошадей, замерзал в ледяных землянках, выкопал километры окопов, один из живых, а не оловянных солдатов войны, где у всех разные лица, но одно желание - выжить.
Им редко дырявили гимнастерку под ордена. Чаще дырки в одежде проделывали вражеские пули и осколки. И шрамы от них были дороже всех наград: выжил, слава тебе, Господи, не дал в трату…
В гражданскую дед пролежал сутки в заполненном водой окопе и лишился всех зубов. Было ему тогда чуть-чуть за двадцать.
«Ось так, унучечка, выпали сразу уси зубы, ну, не плачь, не больно було, не больно..»
Во время Великой отечественной ему оторвало два пальца левой руки.
Ладони деда были покрыты многочисленными шрамами, но я так любила прикасаться к его теплым ласковым рукам щекой.
"Деда, - спрашивала я, - а откуда у Вас этот шрам?"
"А бис его знае, - беспечно отвечал дед. - Идесь поранився...".
Странно...
Я вот все свои царапины помню: эта - за колючку зацепилась, эта - с велосипеда неудачно спрыгнула, а эти сбитые коленки - споткнулась, когда бежала в магазин, да и свезла, проехав по асфальту.
Так больно было! Плакать стыдно: люди кругом, и от сдерживаемых рыданий в горле - утыканный острыми иглами горький ком.
Я отошла к забору, повсхлипывала, сорвала листики подорожника, приложила их к коленкам и на негнущихся ногах поковыляла к магазину, не торопясь.
Чего уже спешить теперь-то.
"Добегалась!" - сказала бы мама.
Потом коленки так долго заживали!
"Деда, - продолжала я расспросы, - а Вам больно было? Кровь была?"
"А бис его знае, - пожимал деда плечами. - Може, и була. Тильки я ее земелькой присыпал, и усе!"
Я внутренне сжималась от дедовой боли: шрамы покрывают его руки сплошь, как же, наверное, больно было. Каждый раз.
А вот и новая ранка! Глубокая...
Неужели деда не плакал? Нет, глаза сухие. Улыбается.
И я легонько дую на свежую царапину на его руке...
Причесав деда в десятый раз, я продолжала беседу.
«Деда, - спрашивала я, - а Вы Чапаева видели?»
«А як же ж!» - усмехался дед в свои каштановые усы.
«Деда, а какой он был, Чапаев?» - замирала я.
«Та ось такий и був, як на открытке, - говорил дед. - Ось таки усы!»
И рисовал в воздухе продолжение своих усов параллельно полу на пол-метра в каждую сторону.
Точно, мысленно сравнивала я фото с описанием деда, у Чапаева именно такие длинные и прямые, как стрелы, усы!
Ну, может, чуточку покороче...
«Деда, - продолжала я, - а Вы видели Буденного?»
«А як же ж! - с готовностью отвечал дед. - Ось таки усы!»
И рисовал в воздухе воображаемые длинные, но уже закрученные кверху усы.
Я счастливо смеялась: «У меня есть не просто дед, а дед, видевший народных героев: Чапаева и Буденного!»
И деда усмехался, хитро прищурив глаза, радуясь моей радости.
То, что дед видел этих легендарных людей, было моим секретом, о котором я не рассказывала никому. Потому что хвастать нехорошо. Мало того, что у моих сверстников нет дедов, да еще и таких, которые были знакомы с Чапаевым и Буденным.
Сразу бы завидовать стали…
А зависть, как известно, плохое качество.
Конечно, на языке у меня вертелся еще один жизненно-важный вопрос: «Деда, видели ли Вы Ленина и Сталина?»
Но я знала, что есть вопросы, которые задавать не следует.
И не спросила.
Хотя догадываюсь, что бы он мне ответил и на это, желая порадовать: «А як же ж!»
И показал бы жестом, какие усы были у них.
Великий шутник и балагур, деда мой…
"Деда, расскажите о войне," - слегка дав ему передохнуть, цеплялась я опять, как репей.
"А ну ее, войну эту, - говорил деда, и глаза его становились серьезными.-Хай ей грець, войне. Все по окопах, да по окопах..."
Он так и говорил, деда мой, не соблюдая правил склонения существительных и спряжения глаголов. Еще и "грець" какой-то... Что это такое, или кто?
Я никогда не поправляла деда и не делала ему замечаний. Не смела, а, точнее, мне это даже в голову не приходило.
Я его просто любила: с неправильной речью, где перемешаны русские и украинские слова и присутствуют непонятные мне выражения, с нежеланием воспоминаний. Правда, меня удивляло упорство деда, отказывающегося от военных повествований.
Вот мы когда, например, играем в войну, то выходит совсем неплохо. Если руки вынуть из рукавов, пальто застегнуть только на верхнюю пуговицу и быстро поскакать на палочке, которая и не палочка вовсе, а конь, то получается почти чапаевская атака! Аж дух захватывает!
Все, конечно, портит Вовка. В самый неподходящий момент он может подставить подножку.
Что и делает, кстати, частенько! Надо ему по шее дать!
Что мы и делаем, кстати, регулярно.
Даже когда уже выросли и играли в "Зарницу"в майкопском лесу, он затаивался в кустах и, коварно выбежав оттуда, срывал у нас бумажные треугольники со спины. С тылу заходил.
А сорванный треугольник означал для бойца смерть, и, как следствие для участника интересной игры - выбывание из боя. Потом, правда, самые ушлые заново пришивали треугольник, если его не забирали, а остальные завидовали тем умельцам, кто треугольники эти сделал не из бумаги, как было условлено, а из ткани, и пристрочил их наглухо к пионерской рубахе на швейной машинке.
Вот молодцы! Попробуй, оторви!
И пока наивный враг, закусив губу, пытался оторвать пристроченный треугольник, находчивый боец срывал треугольник с его, вражеской, спины! Хитрость и военную сноровку никто не отменял.
Легко, как говорится, в ученье, легко и в бою!
Кажется, так?!
А после боя "убитые" нередко восстанавливали справедливость, надавав подзатыльников более ловким противникам.
Потом, побратавшись, бывшие враги садились за расстеленную прямо на траве скатерть и с аппетитом уплетали все, что принес каждый в отдельности, а теперь ставшее общим: вареные картошку и яйца, сало, хлеб.
После мы пели песни, сидя у пионерского костра, и искры его уносились в бездонное ночное небо, а мы выводили, стараясь изо всех сил: "Взвейтесь кострами, синие ночи...".
Костер догорал, нас рассаживали в кузовы машин и автобусы, и везли обратно, к повседневной пресной гражданской жизни, где нет звуков горна, всполохов костра, автоматных очередей и крепких самодельных погонов на плечах.
Все-таки интересное дело: война! И веселое!!!
Ну, ладно, не хотите, деда, о войне, так расскажите, как Вы были маленький и в какие игры играли.
Деда долго молчит и произносит: "Не було никаких игр, только на ноги вспявся - на работу. А когда совсем малЭнький був, то батько поводырем меня пристроил к слепому. Я его вожу по улицам, по базару, а он меня за плечо держит и поет тоненьким голосом. Если подавали мало, то слепой меня своей палкой бил. Куда попадя. Я весь в синяках, плачу. И как-то так он меня побил сильно, что я его с моста и столкнул. Прямо в речку!"
И деда смеется!
Я слушаю, не веря своим ушам: столкнуть в речку слепого! Он же утонет!
"Да нет, речка мелкая была, еще и пересохла от жары, мостик низенький. Слепой и не ударился почти. Люди - к нему, а я - в лес. Три дня там сидел, домой идти боялся. Батько легкий был на расправу, выпорол бы. Потом подпаском пишов, голодовали мы дюже..."
К моему изумлению выясняется, что деда ни в детском саду не был, ни в школе не учился, а только работал, сколько себя помнит.
"Ось так, унучечка, усю жизню тильки и робыв, шо робыв," - и деда усмехается в свои каштановые усы.
А грамоте его выучила моя мама, когда сама в школу пошла.
Деда оживляется только при воспоминаниях о том, какие у него, уже взрослого, в хозяйстве "булы быкы": серые, сильные, рога не достать, а уж до чего умные!..
И на глазах его выступают слезы.
С чего вдруг? Быки какие-то...
"Папа, - вступала в наш разговор мама. - Ну что Вы все о тех быках печалитесь? Опять расстроились! Вот нужны они Вам сейчас?"
"Ни, не нУжны, - послушно соглашался деда. - На шо воны мени?"
И замолкал...
Я признавала мамину правоту: действительно, зачем деду какие-то быки?! Кормить их надо, выгуливать, мыть... наверное.
И куда ставить, тем более, в этом маленьком дворе?...
За кровь, пролитую на всех фронтах, и верную службу государство назначило деду мизерную унизительную пенсию, и мама, никогда не шедшая против властей, написала письмо Алексею Ивановичу Аджубею, главному редактору газеты «Известия» - зятю Никиты Сергеевича Хрущёва, в котором рассказала о судьбе своего отца, о его нищенском существовании.
Весьма удивительно, но через некоторое время пенсию деду увеличили, и он стал получать ежемесячно уже почти двадцать рублей.
Фантастические деньги! На них можно было не жить, а выживать. Что и делал мой дед, да и все пенсионеры-колхозники того времени.
Мама запрещала мне брать у деда что-либо, и я настойчиво возвращала ему копейки, которые он пытался сунуть в мой кармашек.
Он выходил меня провожать, вынимал из кармана секатор и направлялся к винограднику.
Я знала, что сейчас деда, иногда оглядываясь на окна, срежет кисть винограда для меня. И потом будет ворошить листья, прикрывая образовавшуюся брешь.
У меня возникало ощущение, что кисть, которую он собирается срезать, ворованная. А воровать нельзя.
И я тихонько просила его этого не делать, мол, сыта, да и не люблю я виноград этот…
Дедушка ушел к бабе Даше, взяв только личные вещи и инструменты. В «примаки», как говорят на Кубани. Соседи рассказывали потом, что баба Даша пеняла ему: «Все оставил! Они же тебе нерОдные. Стребуй долю!»
Дед возражал: «Там же дочь моя, внуки… Они и так тяжело живут, у Володьки туберкулез, дети маленькие…»
«Какая дочь, какие внуки! Чужие они тебе! Чужие!» - не успокаивалась баба Даша.
Шум и крики не прошли бесследно. Случилось так, что баба Даша, полуграмотная пожилая женщина, нашла способ переделать соответствующие документы, и дом, в котором жила наша семья, полностью перешел в собственность деда. Это обстоятельство стало известно при уплате налога.
Мама, которой до этого принадлежала большая часть дома, была просто раздавлена таким неблаговидным поступком деда.
"Как же Вы могли, пап?" - тихо спросила у него мама.
"Я не знаю, як воно так вышло..." - уставившись в пол шептал деда.
Нотариус, рассматривающая предоставленные документы, схватилась за голову: «Кто же Вас надоумил ТАК поступить с дочерью?! Вы ведь, по большому счету, могли в любую минуту выставить ее с двумя детьми на улицу. Она что, Вас обижала?»
«Ни, она хорошая дочь,» - еле слышно говорил дед, опуская голову все ниже.
«Вы терпите материальное бедствие, и Вам срочно нужны деньги?» - продолжала расспросы нотариус.
«Ни… -тихо качал головой дед, – я не знаю, як воно так вышло…»
«Так вот, - вынесла вердикт нотариус, - заберите документы обратно, обратитесь к Вашему советчику и восстановите их в первозданном виде».
Совсем немного времени понадобилось для того, чтобы все вернулось на круги своя. А соседи рассказывали, какую бурю вынес дед, как кричала ему баба Даша: «Зачем ты согласился документы обратно переделать! Никакие они тебе не родня: ни дочь, ни внуки! А чужие, чужие!», не стесняясь, что ее услышат, и как потом до глубокой ночи сидел дед на лавочке за двором, свесив голову…
Родственники со стороны мамы, узнав о попытке деда завладеть домом, отношения с ним прекратили. Многие его тогда осуждали: и свои, и чужие.
Только мама старательно делала вид, что ничего не произошло. Мама была благодарной дочерью и всегда помнила, что обязана своему неродному отцу многим. Самой жизнью.
В страшном 1933 году, когда житница всей России - Кубань корчилась в предсмертных голодных судорогах, когда вымирали и пустели целые хутора, дед приносил домой все, что ему было положено за работу в колхозе. Иногда колхозников кормили галушками: кусками теста, отваренными в воде. Дед складывал галушки в сумочку, а жидкость выпивал сам. Повариха, видя, что дед почти ничего не ест, таясь, отдавала ему всю «юшку» - воду, в которой варились галушки. Она делала это из уважения к деду за умение делать все крестьянские дела лучше других: и на пасеке, и на бахче, и на конюшне, и на стройке, и в поле.
От голода и избытка жидкости дед сильно отекал, он еле волочил свои опухшие ноги.
"Мыколай, шо ж ты робышь! - восклицала встречающая мужа бабушка. - Опять юшки напывся?"
И дед покорно кивал головой: "Напывся..."
"Мыколай! - просила бабушка. - Не пый ту юшку. Уся кожа на ногах полопалась."
"А як я исты хОчу!" - шептал дед.
Бабушка перевязывала его ноги, и каждым ранним утром дед опять шел на работу. Надо же кормить больную жену и восьмилетнюю дочь.
Все припасы давно были изъяты представителями власти, якобы для помощи голодающим Поволжья.
По дворам ходили трое активистов, они осматривали не только дом и сараи, но и методично протыкивали железными щупами все подворье и огород. Те, кто ради спасения семьи прятал часть урожая, подлежали аресту. За ними приезжал «черный воронок», и больше в селе этих людей никто не видел.
Дед, набрав в мешочек зерна, обреченно бродил по двору, ища место, чтобы схоронить жалкие крохи для семьи. Бабушка ходила за ним следом, умоляя этого не делать.
Все равно найдут.
И в камышовой крыше, и в стогу сена, и в саманной стене.
Найдут и погубят всю семью.
А так хоть кто-нибудь, да выживет.
Может быть…
В конце концов дед смирился, бросил мешочек с зерном на землю, сел на пороге хаты и заплакал от отчаяния.
Высокий, широкоплечий, сильный мужчина. Неспособный защитить семью…
Они пришли.
Трое.
И начали привычно обыскивать хату. Один из них, с проломленным носом, стал тыкать щупом в горящей печи. Дед, не выдержав, посоветовал сделать это не щупом, а носом, на что получил хладнокровный ответ: «Надо будет, мы носами всю землю вспашем».
С каждым днем сил становилось все меньше. Мама рассказывала о том, как они, малые дети, сбивались в стайки и шли на поиски съестного. Кто-то из них нашел в ближайшем перелеске луковицы растений, которые можно было есть. После этих луковиц у детей сильно болела голова, они отлеживались на прошлогодней травке, но назавтра вновь шли за малосъедобными луковицами. Что-то же надо было бросить вечно голодным птенцам в свой вечно пустой желудок…
Хуже всех дела обстояли у бабушки.
И так слабая здоровьем, она не могла есть то, что давали иногда на жалкие трудодни в колхозе: мясо и кости павших животных.
Дед варил кусочки костей, а бабушка, не сумев преодолеть свою брезгливость, выбегала на улицу. Она не выносила запаха этого варева и уж тем более-его вкуса. В конце концов, ее лицо от недоедания стало покрываться темными пятнами, она перестала вставать с кровати, и на семейном совете было принято решение отправить бабушку в Грузию к младшей сестре.
Дед отвез бабушку на станцию, вдвоем с соседом, раскачав ее за руки и ноги, закинул в переполненный вагон, потому что сесть в него обычным образом было сложно и здоровому, крепкому человеку, а уж обессилевшей, исхудавшей женщине и вовсе невозможно.
Вагоны, называвшиеся в народе «телятниками», предназначенные для перевозки скота, были в ту пору оборудованы подобием нар, и люди набивались в них, зачастую не имея возможности даже присесть. Тем не менее, бабушку отправили в дальнюю дорогу, только так можно было спасти ее от голодной смерти.
В далеком, теплом и сытом Ткварчели ее должна была встретить сестра Шура.
Дед остался вдвоем с мамой, своей приемной дочерью, и делился с ней последним кусочком.
Так прошел месяц.
Тридцать дней голода ранней весной, когда еще голы поля, огороды и сады.
И мой дед, Николай Лукьянович, взрослый мужчина, ощущавший страшные муки голода, не посмел обделить ребенка. Они выживали вдвоем, что-то варили, пекли из молодой лебеды латути - подобие лепешек, которые можно было есть только в горячем виде. И то с трудом.
Мама и дед выстояли.
А потом из Грузии вернулась бабушка. Посвежевшая. С мешком муки, заработанном в мандариновом саду хозяина-грузина.
Эти рассказы о голоде вызывали у меня кроме жалости еще и удивление.
Однажды я высказала маме свое виденье решения проблемы, которое лежало на поверхности: «Мама, так надо было в магазин пойти и купить еду. Мы ведь так делаем.»
И мама терпеливо объясняла: «Не было еды. Вообще. И денег. Бабушка единственные золотые серьги, память о первом муже, в «Торгсин» сдала, всю жизнь помнила, как их распилили, взвесили и в коробочку бросили, где уже лежали и серьги, и колечки… И за это дали немного крупы и муки.»
А я, маленькая, все не могла понять: как это - нечего покушать, негде купить? Вот когда, например, нет хлеба в ближнем магазине, мы идем в дальний, и там он обязательно есть…
Мама всегда помнила, что обязана деду всем. И продолжала навещать его, выделяя из своего скудного учительского заработка копейки, согревая его своей благодарностью и любовью.
Я училась в первом классе, когда сразу после уроков мама вошла в наш класс и приказала одеваться. Я по ее виду поняла, что случилась беда. Моя мама редко давала волю слезам, а тут я увидела ее заплаканные глаза. Я накинула пальто и мы, держась за руки, быстро, что есть силы, пошли в сторону дедушкиного дома по глубокому снегу, столь редкому для наших мест. Ветер дул в лицо, я быстро замерзла, но не смела капризничать. Я поняла: что-то случилось с дедой. И только где-то посредине пути мама вымолвила, что к дедушке вызвали «Скорую», и надо поторапливаться.
Мы вошли в комнату, где на кровати полусидел деда, слегка румяный от принятых уколов, всюду пахло лекарствами, но, главное: дед был жив. И тут мама заплакала навзрыд, "заголосила", что называется. Ну, и я вслед за ней. Доктор уже собирался уходить, но приостановился, а потом взял за руку маму и сделал укол ей.
«Что же Вы так расстроились, видите: все хорошо. Прихватило сердце у Вашего отца, все меры приняты…» - успокаивал он маму.
Потом включил черную тарелку репродуктора, и оттуда заорало: «Рисует узоры мороз на оконном стекле, но нашим мальчишкам сидеть не по нраву в тепле!!!»
Не люблю эту песню с тех пор. Как вообще можно веселиться, если моему дедушке плохо и у него болит сердце?!
А деда улыбнулся: «Так всегда в жизни, унучечка: полмира плачет, а полмира – скачет.»
Мы сидели рядом с ним до самой темноты, и он пожелал: как только поднимется на ноги, пойдет в фотоателье и сфотографируется со мною.
На память.
«А то не станет меня, и унучечка забудет, какой я был,» - сказал дед, а я прижалась к его горячей руке: «Деда, я Вас никогда не забуду!»
Через некоторое время мы осуществили это его желание и фото, где дед в светлой рубашке и я с санитарной сумкой через плечо рядом, хранится в моем альбоме.
Каждый выходной мы с мамой отправлялись к дедушке в гости. По дороге заходили в «Кулинарию» при ресторане. Мама покупала три пирожных: одно - мне, два - для деда и бабы Даши. Пирожные всегда были свежими, восхитительно пахли ванилью, и свое я съедала сразу. Как вкууусно!!!
Остальные продавец выкладывала на плотную бумагу, и я несла их в руке, представляя, как дедушка будет рад подарку. Он ведь не мог есть твердую пищу, а эти пирожные такие мягкие, как раз для него.
В то утро я шла в гости одна. С пирожными в руке. Было очень ветрено и прохладно. Я свернула на улицу Чапаева, на которой жил деда, и ветер дунул мне в лицо. Пришлось почти весь путь проделать, идя «задом-наперед». Я дошла до дороги и повернулась к ветру лицом. Здесь был крутой поворот, и из-за угла в любой момент могла выехать машина.
Машина не выскочила, но сильным порывом ветра у меня вырвало из руки кусок бумаги с пирожными. Нежные бисквитные прямоугольники, украшенные розовыми цветочками с капелькой варенья в середине и зелеными кремовыми листиками, упали в придорожный кювет.
Я обомлела…
А потом бросилась к кювету: может, пирожные не сильно испачкались и их можно отряхнуть от пыли?...
Нет.
Два маленьких бисквитных прямоугольничка со смазанным и запыленным кремом сверху...
Жалкое зрелище.
Оцепеневшая, я беспомощно стояла у края дороги. Ничего нельзя было исправить. Вернуться и купить пирожные еще раз? Не было денег.
Уйти, не навестив деда, что-нибудь соврав маме? Этого я сделать не могла.
Стой-не стой, а идти надо.
И я поплелась к дому бабы Даши, размазывая по лицу слезы. У самого дома я остановилась и вытерла лицо насухо. Я не хотела, чтобы мои слезы видела баба Даша. Я вошла, и почти с порога рассказала всю приключившуюся грустную историю: шла, ветер и… пирожные в пыли.
Дед стал меня успокаивать: «Да ладно, унучечка, не расстраивайся! И не люблю я их, пирожные эти. Уж дюже сладкие!»
Я недолго задержалась у деда в тот раз и вскоре засобиралась домой.
Деда пошел провожать меня.
У нас был целый ритуал расставаний: я поднималась в гору, оборачиваясь через несколько шагов, и махала деду рукой, а деда махал мне в ответ. И я делала так до той минуты, пока могла видеть его руку. Я знала, что он ни за что не уйдет, пока я не скроюсь. Иногда, когда позволяло самочувствие, он шел со мною по дорожке рядом хоть чуточку…
В этот раз неожиданно провожать меня вызвалась и баба Даша. Я была очень удивлена и тронута ее вниманием. Очевидно, она поняла, что я чувствовала и как переживала свою оплошность.
И мы пошли втроем в сторону автобусной остановки.
Вот и кювет.
«Ну, показывай, где пирожные?» - оживилась баба Даша.
Я подошла к кювету и указала рукой: «Вот…»
Только в яме кроме коричневого, испачканного кремом, куска плотной бумаги ничего не было. Видимо, пирожные съели собаки, бегавшие по улице вязанками…
«Ну что, нету? - почти весело спросила баба Даша и повернулась к деду. - А я так и знала! Сама съела, а все остальное выдумала! Я же говорила тебе: хитрая она!»
Баба Даша засмеялась и пошла к дому, а я…
Я так растерялась, что не смогла произнести ни слова в свою защиту.
Теплая дедова рука опустилась мне на плечо, и я услышала тихое: «Я верю тебе, унучечка…»
И из глаз моего деда покатились слезы.
Так мы и стояли: старый и малый, объединенные одной печалью. Печалью не о том, что из рук девочки выпали пирожные, а …
А потом я услышала жалобное мяуканье.
Котенок! Маленький… Где же он? Наверное, злые хозяева выкинули… Вот бывают же такие безжалостные люди!
И я стала искать взглядом крохотный комочек…
Нету! Никого! Нигде!
Может, деду лучше видно с высоты его роста?
Я подняла голову и… встретилась с глазами деда. А в них скачут-попрыгивают чертенята!
Деда, это Вы опять?! И дед подмигнул мне: ага, я!
Деда умел мастерски мяукать, так, что проходящие мимо кошаки застывали на месте, а потом издавали ответные звуки и начинали озираться вокруг в поисках подобного себе существа.
И я засмеялась! Как у Вас это здорово получается, деда: мяукать!
Слезы высохли, и я зашагала домой, оглядываясь и взмахивая рукой на прощание: «До свидания, деда, до свидания! До скорого!»
Деды не стало, когда я училась на первом курсе института. В самый разгар зачетной сессии я получила телеграмму и растерялась: как же мне теперь быть без деды моего?!
Это ведь за его латанную-перелатанную штанину я держалась, учась ходить; к нему бежала, рыдая, показывать уколотый палец или содранную коленку; ему читала стихи, демонстрировала гимнастические упражнения и танцевальные па, разученные в школе.
Это он оберегал меня от падения, дул на ранку, восхищался моими необыкновенными талантами: "Оце дааа!"
Я бросила все дела, вскочила в автобус до Ростова, и уже оттуда поездом отправилась домой. Я не сомкнула глаз, сидя на деревянной скамье ледяного «общего» вагона. Я знала, что дед лежал в больнице, что у него больное, истрепанное нелегкой жизнью сердце, но… он ведь всегда выкарабкивался.
"Не надо мне ни винограда, ни арбузов, ни сэкономленных пятачков, только бы деда мой был жив..." - горячо просила я в темную ночь ТОГО, кто единственный мог отсрочить уход моего деда.
Еще хоть на чуточку!
Ну, пожалуйста!...
На рассвете я приехала в родной город и, не разбирая дороги, бегом, останавливаясь, чтобы слегка отдышаться, добралась до подворья бабы Даши.
А вдруг! Вдруг это какая-то ошибка, путаница на почте!…
Нет…
Открыта калитка настежь..
Горит свет во всех окнах...
Плохой признак.
Зря я на что-то надеялась..
Дальше все было, как во сне.
Приходили пожилые мужчины и женщины, говорили о дедушке хорошие слова, и я устало отмечала, что на самом деле у моего деда очень много знакомых.
Потом во двор вошла большая группа людей.
Односельчане.
Майкопцы.
Бывшие соседи.
На автобусе приехали. Пока дошли, пока нашли… Много лет не виделись: «Ох, какие у Лукьяновича на бахче арбузы были! Длинные, на столе не помещались. А сладкие! Спрашиваем: «Вы их сахаром поливаете, что ли?» А он, знай, посмеивается. Каждый арбуз у него помечен, от солнца лопухом прикрыт. А как за конями смотрел! И за пасекой… Нам, пацанам, всегда медку нальет! И быки его боялись: возьмет рукой за рог, бык и остановится. Железная рука была! С одного удара гвоздь по самую шляпку забивал… »
Опять эти быки… Гвозди, арбузы, кони, лопухи…
Нету деды!
Как он сразу поседел!
День был пасмурным, промозглым, редкие снежинки садились на его чуб, столько раз причесываемый мною.
И не таяли.
И мама смахивала их своим влажным от слез носовым платком.
Деда похоронили рядом с бабушкой, как он и завещал: «Поховайте рядом с Полей. По-другому - затопчут мою могилку, я ведь безродный. А так кто придет - и у меня уберет заодно.»
Потом были поминки, комната заполнялась несколько раз, все проходило в полной тишине, нарушаемой лишь легким шепотом и треском свечей, накатанных бабой Дашей. И мне некстати вспомнилось, что каждый раз, когда деда заболевал, она начинала катать свечи из воска с фитиликом в середине.
Маленькая, я спросила: «Зачем свечи?»
И получила в ответ: «Лукьянович совсем плохой. Мало ли что. Надо быть готовыми..»
Меня передергивало от этой картины. И мутило от сладкого медового запаха преждевременных свечей. А сейчас их время пришло. Много накатано. Надолго хватит. Еще и останутся…
Через много лет уже после смерти мамы я приехала в родной город. А на следующий день сделала то, что всегда делала мама: я пошла на кладбище. И, удивляясь себе, произнесла те же самые слова, что и она: «Здравствуйте, дорогие мои. Простите, что так редко бываю у вас…»
И стала убирать лишнюю траву с могил родственников, которые лежат рядом друг с другом: прабабушка моя, бабушка, ее сестры, дед. Целый ряд родных мне людей.
Такая традиция в нашей родне. Выбрался на кладбище кто-то даже один - все равно уберет могилочки всех лежащих здесь, положит печенюшку и конфетку на перекладины крестов всем, чтобы никто не обиделся.
Несколько раз в год собирается родня, кто может, с детьми и внуками, и едет сначала на старое, а потом на новое кладбища. Прибраться, покрасить, подбелить.
На новом кладбище с памятников смотрят молодыми глазами прямо в душу троюродные братья мои Виктор, Сергей и Саша; седая, как одуванчик, баба Шура; строго сдвинув брови - летчик дядя Петя; слегка откинув назад гордую голову - наш семейный пчеловод дядя Витя; красавица тетя Лиля - лучшая певунья в нашем роду. После бабушки моей.
Здравствуйте, дорогие.
Извините, что так редко бываю…
Я решила заменить старые памятники, выбрала самые красивые: прабабушке - Марии Кирилловне, бабушке - Пелагее Ильиничне, и деду - Николаю Лукьяновичу. Памятники должны были изготовить и установить через две недели, и присмотреть за этим процессом взялась моя младшая тетушка. Я уехала, время от времени звонила: как дела? Вышли все сроки, но работа все еще не была выполнена.
А в ночь под выходной мне приснился деда, впервые в жизни, счастливый и смеющийся до слез.
Я и не помнила его таким веселым!
Наутро позвонила тетушка и устало сообщила: поставили памятники!
Наконец-то.
Вчера…
Оценил мой поступок деда, обрадовался: «Помнит унучечка!»
А как же, деда, помню…
И в очередной раз задумалась.
Есть что-то, есть за той роковой чертой, переступив которую, нельзя вернуться обратно. Можно лишь продолжать любить из недосягаемого и далекого далека, посылая оттуда солнечное тепло своей бессмертной души.
Иногда.
Хотя бы во сне…