Звездный час Николая Раевского (Пушкинский Ключ) / Проза.ру

Звездный час Николая Раевского. Введение
Иосиф Баскин


            Роман

            Введение

   В уютном одноместном купе балканского экспресса, мчавшегося в середине апреля 1938 года из Праги в Моравскую Словакию, было тепло и приятно пахло дорогим лосьоном и свежесваренным крепким кофе.
   За окном, наполовину закрытым бархатной занавеской, навстречу поезду торопливо пробегали пирамидальные тополя, одетые в молодой светло-зеленый пух, степенно проплывали черепичные крыши хуторов, мелькали телеграфные столбы и решетчатые железные семафоры. И всюду – на размокших полях, в огородах, на лесных опушках и на асфальте убегавших перронов – всюду виднелись покрытые рябью лужи, в которых тускло отражалось низкое хмурое небо.
   Апрель в этом году выдался в Словакии на редкость холодным. С начала месяца непрестанно моросили мелкие дожди, и лишь иногда, в случайных разрывах облаков, проглядывало долгожданное солнце, которое совсем не грело, а только обещало когда-нибудь вырваться из плена холодных туч, чтобы залить своими лучами истосковавшуюся по теплу землю. А пока в оконное стекло стучали холодные капли дождя, и упругий встречный ветер без устали сгонял их в тонкие дрожащие струйки, которые по причудливым траекториям торопливо сбегали за край окна.
   Непогода приятнейшим образом оттеняла атмосферу тепла и уюта, царившую в купе, где за небольшим столиком, покрытым накрахмаленной белоснежной скатертью, сидел Николай Алексеевич Раевский, слегка полноватый сорокачетырехлетний мужчина с округлым лицом и умными, проницательными глазами. Изредка прихлебывая кофе из стоявшей на столе чашки, он сосредоточенно читал страницы записной книжки, испещренные мелким каллиграфическим почерком. По выражению лица Николая Алексеевича было заметно, что чтение собственноручно написанных строк доставляет ему удовольствие и что содержащаяся в записной книжке информация для него чрезвычайно важна и интересна.
   На страницах этой книжки им было собрано все, что удалось найти в библиотеках Праги о жизни Александры Николаевны Гончаровой, в замужестве баронессы Фогель фон Фризенгоф, о ее семье и особых отношениях с великим свояком Александром Сергеевичем Пушкиным. Эти сведения Раевский собирал на протяжении десяти лет - со времени знакомства с бывшим профессором русской словесности Петербургского университета Апполоном Карловичем Бруни, ставшим его первым наставником, и графиней Надеждой Сергеевной Апраксиной, урожденной Гончаровой, натолкнувших молодого исследователя на поиски места жительства и семейного архива Александры Николаевны. И хотя графиня, исходя из меркантильных соображений, в дальнейшем мешала Раевскому в его поисках, все же сообщенные ею сведения в конце концов привели Николая Алексеевича к открытию для науки места последнего пристанища Александры Николаевны Гончаровой-Фризенгоф: Словакия, Нитранская область, долина реки Нитры, замок Бродзяны. И вот сейчас, в это прохладное весеннее утро, Раевский мчался в вагоне балканского экспресса на долгожданную встречу с графом Георгом Вельсбургом, правнуком Александры Николаевны и нынешним владельцем замка. Николай Алексеевич знал, что до него этот замок не посещал еще ни один пушкинист и что там сохранились семейные документы, которые могут иметь первостепенное значение для науки о Пушкине.

   Увлечение пушкиноведением не было природным призванием Раевского. С гимназических лет он готовил себя к служению энтомологии, поэтому без лишних раздумий поступил на биологический факультет Санкт-Петербургского университета, с головой окунувшись в изучение удивительного мира насекомых. Казалось, жизненный путь определен раз и навсегда, и ничто в мире не способно сбить его с этого пути. Но... «человек предполагает, а Бог располагает» – в июле 1914 года разразилась Великая война, и Николай Алексеевич, добровольно оставив университет, поступил в Михайловское артиллерийское училище, по окончании которого в звании подпоручика получил первое боевое крещение во время легендарного Брусиловского прорыва.
   Октябрьский переворот 1917 года Раевский воспринял как знак беды, накрывшей Россию зловещими кроваво-черными крыльями. Честь дворянина и долг потомственного русского интеллигента незамедлительно привели его, уже опытного офицера-артиллериста, в ряды Южной армии, сражавшейся с большевиками, а после объединения ее с Добровольческой армией генерала Деникина попал в Дроздовский артиллерийский дивизион, с которым до последнего дня Гражданской войны самоотверженно делил и триумф феерических побед и желчную горечь поражений.
   Осенью 1920 года, после тяжелой эвакуации из Крыма остатков разгромленных врангелевских войск, капитан Раевский в составе Первого армейского корпуса под командованием генерала Кутепова оказался на пустынном полуострове Галлиполи, омываемом стремительными водами Дарданелл. И здесь, в голом поле, под открытым небом, в холоде и слякоти промозглой турецкой зимы, страдая от недоедания и болезней, всего лишь за полгода русское воинство, направляемое железной волей Кутепова, словно сказочная птица Феникс, возродилось из пепла подавленности, безысходности и неверия в будущее, став на удивление недоброжелательной Европе боеспособной, обученной, дисциплинированной и крепкой духом военной силой. И капитан Раевский, как мог, способствовал этому чуду возрождения с помощью организованной им «Устной газеты» - серии докладов на злободневные темы политики и бытия, наполнявшими души соратников-галлиполийцев верой в скорое возвращение на освобожденную от большевиков Родину.
   Но... этому не суждено было случиться: летом 1921 года командование Русской армией пришло к выводу, что дальнейшее пребывание войск на берегу Дарданелл становится невозможным из-за обострившихся отношений с французами, хозяевами Галлиполи, которые пригрозили прекратить выдачу продовольственных пайков в случае, если армия не разоружится и не начнет перевод солдат и офицеров на беженское положение.
   И начался исход Русской армии в дружественные славянские страны – Болгарию и Югославию. Раевский два года провел в гарнизоне болгарского города Архания, горестно наблюдая неумолимый процесс эрозии некогда грозной силы белого воинства. Сменив мундир капитана-дроздовца на цивильный костюм с приколотым на лацкане Галлиполийским крестом (1), Николай Алексеевич уехал в Прагу, чтобы там продолжить учебу, прерванную Великой, или, как ее позднее назвали, Первой мировой войной.
   В Праге Раевский стал студентом естественного факультета Карлова университета и одновременно занялся углубленным изучением французского языка в литературной секции Французского института имени Эрнеста Дени, справедливо полагая, что в дальнейшем это поможет ему легче найти работу энтомолога в какой-нибудь африканской колонии. Но жизнь распорядилась иначе. Заложенные в нем литературные и исследовательские таланты вскоре властно перетянули его на другую жизненную стезю. И точкой отсчета стало возвращение Раевского в конце мая 1928 года из месячной поощрительной командировки в Париж, ставшей своеобразной институтской наградой за блестяще выполненную конкурсную работу по французскому классицизму.

---------------------------------------------------------
(1) Г а л л и п о л и й с к и й к р е с т – нагрудный знак, учрежденный приказом главнокомандующего генерала Врангеля в память пребывания Белой русской армии на полуострове Галлиполи после эвакуа-ции ее из Крыма. Крестом награждались воины, перенесшие тяготы и лишения пребывания в галлипо-лийских военных лагерях в 1920-1921 годах.

© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909130936
http://www.proza.ru/2009/09/13/936

Звездный час Николая Раевского. Глава первая
Иосиф Баскин
            ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

            Глава первая

            1

   Командировка в Париж пришлась Раевскому как нельзя более кстати: в библиотеках французской столицы он надеялся найти редкие материалы для исследовательской работы в избранной им области биологии. Кроме того, появилась возможность вовремя вручить последнему командиру Дроздовской дивизии генералу Антону Васильевичу Туркулу собранные среди пражских дроздовцев денежные пожертвования на венок скончавшемуся в Брюсселе главнокомандующему Русской армией генералу Врангелю.
   Встретился Раевский с Туркулом в два часа пополудни в небольшом уютном кафе на окраине Парижа. Это место было выбрано генералом из соображений безопасности – ему стало известно о буквальном нашествии на французскую столицу агентов НКВД, главной задачей которых являлась ликвидация вождей антибольшевистской белой эмиграции. В этих условиях повышенная осторожность представлялась необходимой и оправданной.
   Расположились они за небольшим столиком в дальнем углу зала, откуда хорошо просматривалась входная дверь. Едва гарсон, приняв заказ, удалился на кухню, Раевский достал из своего старенького сафьянового портфеля обернутый в плотную бумагу и перевязанный шпагатом пакет с деньгами.
   - Вот, ваше превосходительство, - сказал он, протягивая пакет Туркулу. – Здесь вся сумма, которую вы просили собрать на венок генералу Врангелю.
   - Благодарю, капитан. Вы все так же четко и оперативно работаете, как это было на фронте и в Галлиполи. Я весьма доволен тем, что наши офицеры и в гражданской жизни остаются офицерами.
   - Я, ваше превосходительство, ни на минуту не забываю о своем офицерском звании, хотя сейчас я только студент Карлова университета и Французского института.
   - Знаю, знаю. Это выше всяких похвал. А давайте-ка, Николай Алексеевич, отрешимся от субординации и будем обращаться друг к другу просто по имени-отчеству.
   - Слушаю, Антон Васильевич.
Туркул улыбнулся. В это время подошедший гарсон молча поставил на стол запотевший графинчик охлажденной на льду водки, тарелочки с семгой, гусиным паштетом, всевозможными салатами, и так же молча удалился.
   - Прошу вас, - генерал жестом указал на графинчик. – Наливайте!
   Когда Раевский наполнил рюмки водкой, Туркул, стараясь не привлекать внимания сидевших за соседними столиками людей, тихо произнес:
   - Помянем по русскому обычаю главнокомандующего Петра Николаевича Врангеля, безвременно ушедшего от нас в Божью обитель, не завершив великих дел своих на пользу России. Упокой, Господи, его чистую душу воина, на поле брани за веру и Отечество живот свой положившего! Мир его праху и вечная память! Аминь!
   - Аминь! – повторил Раевский, и минуту спустя, когда выпили и закусили, спросил у генерала:
   - Антон Васильевич, из ваших слов следует, будто барон Врангель скончался не своей смертью...
   Туркул вытер салфеткой губы и грустно несколько раз кивнул.
   - Да, Николай Алексеевич, я в этом уверен. Уж слишком тяжелый и быстротечный туберкулез его неожиданно сразил. А ведь это был совершенно здоровый, полный сил сорокадевятилетний мужчина!.. В этом деле есть одно странное обстоятельство. Нам стало известно, что за несколько дней до болезни Петра Николаевича в его доме появился матрос, назвавшийся родным братом денщика генерала. Так называемые «братья» разыграли перед хозяевами дома сцену радостной встречи после долгой разлуки. Им поверили, и этот матрос провел на кухне генерала вместе со своим «братом» несколько дней, после чего исчез. Как позднее выяснилось, он был матросом, вернее, чекистом под видом матроса со стоявшего в Антверпенском порту торгового судна Совдепии.
   - Вы полагаете, что этот матрос что-то подсыпал в пищу Петру Николаевичу? – спросил Раевский.
   - Безусловно, я так полагаю. Этого же мнения придерживаются и все члены РОВСа. А подсыпал он не что-то, а вполне определенную субстанцию – концентрат туберкулезных бактерий, выращенных на Лубянке. Это, Николай Алексеевич, война не на жизнь, а на смерть, война всего сатанинского мира большевизма против нас, белой эмиграции. И главнокомандующий Русской армии погиб на этой войне, не посрамив девиза, начертанного на фамильном гербе Врангелей – «Rumpo non plecto» - гнусь, но не ломаюсь!
   - А какой диагноз поставили доктора?
   - Скоротечный туберкулез. Это действительно был туберкулез, действительно скоротечный, но, я считаю, туберкулез искусственный, выбранный красными упырями в качестве тайного оружия против вождей белой эмиграции.
   - Денщика арестовали?
   - Нет, пока поняли что к чему – его уже и след простыл. Исчез в тот самый день, когда советское судно снялось с якорей и срочно покинуло Антверпен.
   - Да... – задумчиво произнес Раевский. – Краснопузые работают подло, но крайне эффективно...
   Взглянув на Туркула, Николай Алексеевич только сейчас заметил сквозившую в глазах генерала усталость. По сравнению с молодцеватым видом времен Гражданской войны или даже безрадостного сидения в Галлиполи, Туркул заметно сдал, в его черных прежде усах и густой шевелюре появилась проседь, а рассеченный в бою подбородок уже не бросался в глаза героическим окрасом свежего шрама. И все же это был прежний легендарный командир Дроздовской дивизии, проведший сотни победных боев на фронтах Гражданской войны, вызывавший неизменное восхищение белого воинства и злобное уважение со стороны красных врагов.
   Неизбывная ненависть генерала к революции и большевикам была обусловлена, в первую очередь, тревогой за будущее России, попавшей под кровавый каток красного террора. Спасение страны генерал видел только в решительном военном поражении большевизма с непременным физическим устранением его самых влиятельных вождей.
   Но не только это питало ненависть Туркула. Раевский знал, что за время Гражданской войны генерал потерял трех своих братьев, и каждого из них при самых бесчеловечных обстоятельствах. Старшего, лечившегося после ранения в госпитале Ялты, революционные матросы прямо с больничной койки подняли на штыки; среднего брата за малиновые дроздовские погоны еще живым бросили в костер; насчет младшего Антон Васильевич вообще никогда не распространялся – видимо, его кончина была еще страшнее...
   Разлив по рюмкам водку, Туркул обратился к Раевскому:
   - Ваше слово, Николай Алексеевич!
   - Помянем добрым словом основателя нашей дивизии Михаила Гордеевича Дроздовского! Помянем командира Первой офицерской батареи, бесстрашного полковника Туцевича! Помянем юнкеров и гимназистов, отдавших свои чистые юные жизни за избавление России от красной чумы! Особо помянем нашу незабвенную галлиполийку Марию Владиславовну Захарченко, погибшую в прошлогоднем бою с чекистами на территории России... Вечная память всем убиенным воинам!..
   - Вечная память!.. – повторил Туркул. - "Всех убиенных помяни, Россия, егда приидеши во царствие Твое..."
   Потом они долго еще вспоминали отдельные эпизоды гражданской войны, радость побед при наступлении на Москву и бесславное отступление к Новороссийску, разгром красного корпуса Жлобы и беспримерную эвакуацию из Крыма, героическое возрождение Русской армии в голодном Галлиполи и постепенное растворение ее водовороте приютивших стран.
   - А мне уже пора! – вдруг спохватился Туркул, бросив взгляд на вынутый из карманчика жилетки швейцарский брегет. – У меня срочная встреча с генералом Миллером, потом нужно собраться в дорогу. Я ведь живу в Софии, а в Париже нахожусь по служебным делам... Кстати, вы не знакомы с женой генерала Миллера, госпожой Натальей Николаевной Шиповой?
   - Не имел чести.
   - Истинная красавица, скажу вам! Унаследовала имя и красоту от своей родной бабушки, Наталии Николаевны Ланской, по первому мужу – Пушкиной.
   - Вот как?
   - Да-с!.. Ну, Николай Алексеевич, еще раз благодарю за собранные денежные средства!.. А напоследок хочу услышать ваше мнение по такому вопросу: как, по-вашему, в чем основная причина победы большевиков в Гражданской войне? Как вы это себе представляете?
   Раевский немного задумался, вспоминая свои бесчисленные мучительные раз-мышления на эту тему, потом сказал:
   - Я считаю, что их победа, в первую очередь, была обусловлена четко выраженной и доведенной до масс системе идей, чего не было у белого движения. Комиссары упорно насаждали одну примитивную мысль: Белая армия воюет за возвращение в страну ненавистного народу самодержавия! И никто с нашей стороны не разъяснил, что на самом-то деле в Белой армии ориентировались не на монархию, а на будущее Учредительное собрание! В некоторых частях за исполнение «Боже, царя храни!» могли ведь и расстрелять! Мы хорошо помним галлиполийский эпизод зимы двадцать первого года, когда офицеры нашего полка открыли огонь по палаткам штаба лагерного сбора, где во время ужина оркестр посмел сыграть этот монархический гимн. Наконец, почему солдаты нашей армии симпатизировали генералу Врангелю? Потому, что знали: Врангель царю трон, а помещикам землю не вернет! Но, к сожалению, пропаганда большевиков оказалась более эффективной!
   - М-да!.. Пожалуй, вы правы... – Туркул жестом подозвал гарсона, рассчитался с ним и, взяв Раевского под локоть, направился к входной двери. – На прощание вот что я вам скажу, Николай Алексеевич: вам непременно нужно закончить в Праге образование и защитить диссертацию, потому что, когда мы отберем у большевиков власть, нам в России потребуется совершенно новый тип университетских ученых, свободных от либеральной плесени нынешней профессуры. Ну, а если вдруг вы потребуетесь нам в качестве артиллериста – сами знаете, что делать.
   - Знаю, Антон Васильевич. А пока... к десятилетию Добровольческой армии я набросал небольшое эссе.
   - Где оно? – спросил Туркул.
   - Здесь, в портфеле.
   - Дайте, посмотрю.
   Раевский достал из портфеля несколько листков исписанной бумаги, подал генералу.
   - Так-так... «Война продолжается, - вполголоса начал чтение Туркул. – Десять лет тому назад небольшой отряд офицеров и солдат румынского фронта начал вооруженную борьбу против Советской власти. Немногим раньше раздались на Дону первые выстрелы Добровольческой армии. Ее последние выстрелы гремели на Перекопе семь с лишним лет тому назад. Последние ли? Нет, не последние... Весь мир услышал выстрелы в Лозанне и в Варшаве» Так-так... прекрасно!.. «Для нас, добровольцев, несомненно одно – советская власть может пасть только в результате вооруженной борьбы... Бросить думать о вооруженной борьбе – значит, для нас признать, что советская власть утвердилась навсегда. Помириться с этой мыслью мы не желаем и не можем...» Очень хорошо, Николай Алексеевич, очень хорошо! « ... советская власть падет только тогда, когда станет возможной вооруженная борьба изнутри. Я говорю о борьбе массовой и решительной... Конечно, свержение большевиков не есть только вопрос военно-повстанческой техники. Наша борьба есть борьба военно-политическая... ближайшей целью является подготовка революции в советской России... Война против советской власти продолжается. Николай Раевский»... Превосходно! С вашего разрешения, Николай Алексеевич, я возьму этот материал, и мы опубликуем его в нашей печати.
   - Буду рад, Антон Васильевич.
   - Прекрасно. А теперь попрощаемся. Вам куда?
   - Я... просто пройдусь по этим дивным местам.
   - Что ж, в таком случае – честь имею!
   - Честь имею!
   Они коротко, по-армейски, кивнули друг другу, и Туркул сел в подъехавший автомобиль, дверцу которого проворно открыл выскочивший с переднего сидения мускулистый телохранитель.

            2

   Почти весь месяц Раевский провел в парижских библиотеках, наполняя сафьяновый портфель тетрадками с многочисленными записями и зарисовками анатомии насекомых. Только в конце командировки, перед самым отъездом в Прагу, он посетил несколько музеев, погулял по Елисейским полям и зашел в шикарный парфюмерный магазин, чтобы купить нашумевшую новинку последней парижской моды – духи «Шанель №5». Этим редким подарком он хотел удивить и порадовать Софью Петровну, симпатичную молодую заведующую русской библиотекой в Праге, которой время от времени оказывал знаки внимания, получая взамен очаровательную улыбку и доступ к дальним книжным шкафам.
   Едва Раевский появился на пороге магазина, к нему, словно к старому знакомому, подскочила улыбчивая служащая.
   - О, месье, приветствую вас в нашем торговом доме! Меня зовут Мари. Что месье желает приобрести?
   - У вас есть «Шанель №5»?
   - О, конечно, месье! Мы только что прямо с фабрики получили большую партию этого изумительного детища Габриель Шанель. Оцените сами его неподражаемый, ни на что не похожий аромат, который вскружит голову любой женщине! Вы русский? – неожиданно спросила она, и, не дождавшись ответа, продолжила: - О, да! По легкому акценту я сразу поняла, что вы русский! Так вот, скажу вам по секрету, «Шанель №5» - это плод любви нашей великой Габриель и русского великого князя Дмитрия Павловича, покинувшего Россию после революции. Оцените, оцените этот аромат любви! – и она поднесла к носу Раевского надушенную тыльную сторону ладони.
   Головокружительный запах, мгновенно проникающий во все уголки сознания, неожиданно вызвал к жизни образ Софьи Петровны, причем в тот самый волнительный момент, когда однажды, стоя в библиотеке рядом с ним, она неожиданно коснулась грудью его руки. Это прикосновение, наряду с исходившим от нее дурманящим ароматом «Шанели», сладостно обожгло его суровое сердце воина, привыкшего за годы нескончаемых сражений лишь к твердости пушечной стали и приторному запаху сгоревшего артиллерийского пороха.
   - Ну, как? – спросила Мари. – Не правда ли, в этом аромате есть нечто загадочное, абстрактное, как в живописи Малевича или Кандинского?
   - Да, пожалуй... – неопределенно ответил Раевский, на самом деле не знавший ни того, ни другого.
   - Берете? – уже деловым тоном спросила она.
   - Конечно, конечно!
   - Позвольте теперь спросить вас, месье, для кого предназначен подарок – для матери, жены, любовницы? В зависимости от вашего ответа мы по-разному сделаем подарочное оформление покупки.
   Немного подумав, Раевский ответил:
   - Для... одной милой женщины.
   - Ага!.. Значит, для любовницы. Поздравляю, месье, вы сделали для нее прекрасный подарок! Она будет вам чувствительно благодарна...
   Через несколько минут, расплатившись с Мари и бережно уложив в портфель перевязанный шелковой лентой пакет с духами, Раевский с приятным чувством исполненного долга вышел из магазина, обогнул Триумфальную арку, затем медленным шагом прошелся по Елисейским полям и, наняв пролетку, отправился к себе, в общежитие Французского института, чтобы неспешно и спокойно собраться в обратный путь.
   На следующий день он покинул Париж.

© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909140723
http://www.proza.ru/2009/09/14/723

Звездный час Николая Раевского. Глава вторая
Иосиф Баскин
Глава вторая

1

   Вернувшись в Прагу, Раевский несколько вечеров разбирал исписанные в библиотеках тетрадки, приводя в порядок конспекты научных статей и анатомические зарисовки насекомых. Это была работа по призванию, по душевному складу, работа исследователя, о которой мечтал он в трудные годы Гражданской войны, в те редкие минуты затишья между боями, когда можно было подумать о чем-либо еще, кроме обустройства артиллерийских позиций или хронической нехватки боеприпасов.
   Особой любовью Николая Алексеевича пользовались экзотические бабочки Новой Гвинеи и острова Бугенвиль, размах крыльев которых, по литературным источникам, достигал иногда тридцати пяти сантиметров. Эти роскошные, ни с чем не сравнимые летуньи еще с детских лет завладели сердцем юного энтомолога, они стали его неодолимой страстью, лишь временно приглушенной громом минувших сражений. Особенно занимали воображение золотые бабочки Бугенвиля, названные так из-за окраса их крыльев. По описаниям путешественников, они походили на живые ювелирные изделия, виртуозно сработанные великими мастерами из трепетных лепестков сусального золота. В гимназические годы Раевский познакомился с ними по рисункам в энциклопедии; в Праге, будучи студентом Карлова университета, ему посчастливилось увидеть несколько уникальных экземпляров из знаменитой коллекции семьи Кетль, составлявшей гордость энтомологического отделения Пражского музея; наконец, командировка в Париж обогатила его новыми зарисовками доселе не известных разновидностей этого золотистого чуда.
      Завершив обработку и классификацию парижских тетрадок, Николай Алексеевич облегченно вздохнул. «Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному, - мысленно процитировал он пушкинского Пимена, потягиваясь в стареньком, потертом многими поколениями студентов, кожаном кресле. – А посему можно закусить и дать голове заслуженный отдых. А завтра, после занятий в университете... я увижу Софью Петровну. Как-то она воспримет мой подарок?..»
   С такими мыслями он отправился на кухню, где на гудящем от напряжения примусе привычно поджарил яичницу с салом, затем выпил стакан ячменного кофе вприкуску с зачерствевшим круассаном и, возвратившись к себе, немедленно лег в постель, зарывшись головой в подушку. Ему хотелось крепко заснуть, чтобы завтра с ясной головой и бодрым настроением вновь прильнуть к вожделенному окуляру сверкающего никелем и черным лаком университетского микроскопа, но сон почему-то не спешил погрузить его в зыбкое царство Морфея. Что-то исподволь тревожило его, неясные ассоциации, связанные с бабочками Бугенвиля, выплывали из закоулков памяти, напрягая воображение.
   И он вспомнил…
   Перед ним медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, нарисовалось обрамленное белой накрахмаленной косынкой с вышитым красным крестом лицо прелестной сестры милосердия, княгини Наталии Репниной. Удивительно красивые, большие, слегка раскосые глаза, говорившие о примеси в роду восточной крови, смотрели на Раевского пытливо, удивленно, даже с некоторой долей лукавого скепсиса. При этом длинные, слегка загнутые черные ресницы часто-часто порхали вверх и вниз, выдавая, наряду с опущенными уголками пунцовых губ, легкое потрясение от услышанного рассказа о неведомом райском острове Бугенвиль и населяющих его золотых бабочках.
   «Когда же это было? - сквозь легкую дрему подумал он. - Ах, да, в июле девятнадцатого… точно, в июле… накануне выписки из харьковского госпиталя… Я тогда выздоравливал после тяжелейшего тифа, быстро набирался сил благодаря победным реляциям с фронтов: наши войска успешно наступали на Москву, большевики пребывали в панике, все во мне ликовало, и это лечило лучше всяких лекарств… Как я рвался тогда на фронт, в родную батарею, к боевым друзьям!.. Мечтая об этом, я не заметил…»

   …Засмотревшись на необычайно красивый золотистый закат июльского солнца, Раевский не заметил, как на край скамейки, рядом с ним, неслышно присела сестра    милосердия Наталия Репнина.
   - Я не помешала вам, господин поручик? При таком мечтательном выражении лица я едва решилась потревожить ваши вечерние грезы…
   - Нет, нет, что вы, пожалуйста! Я очень рад… - растерянно засуетился Николай Алексеевич, отодвигаясь на середину сидения. – Располагайтесь, Nathalie, как вам удобнее. Я очень рад…
   Сердце его сладко забилось: подумать только, самая красивая сестра милосердия харьковского госпиталя, которую лечившиеся офицеры прозвали «антарктидой» за абсолютную неотзывчивость на любые попытки ухаживаний, заигрываний и прочих амурных беспокойств, сама, по собственной инициативе, подошла и села рядом, чего никогда не позволяла себе ни с кем другим! «Что бы это значило? – подумал он. – Неужели Господь угадал томление моего не любившего еще сердца? Оно готово любить! Именно ее, Наталию Репнину, которой я всегда издали любовался, не смея заговорить с ней!..»
   - О чем вы мечтаете, поручик? – с лукавой улыбкой спросила она, заметив и поняв замешательство Раевского. – Если вообще в нашем положении можно говорить о каких-то мечтах…
   - А я, Nathalie, мечтаю, - ответил он. - Sans reves, nous serions tous devenus des animaux muets.(1) Если Господь дарует мне жизнь, после войны я мечтаю совершить путешествие на остров Бугенвиль, чтобы своими глазами увидеть и научно описать золотых бабочек.
   - Что?! – недоуменно воскликнула Натали. Она внимательно посмотрела на своего симпатичного, мужественного собеседника, дабы убедиться в том, что в самый разгар жесточайшей гражданской войны он в полном здравии ума мечтает о каких-то невиданных бабочках – уж не рехнулся ли артиллерист от грохота своей пушки? Прочитав написанные на ее лице мысли, Раевский расхохотался:
   - Нет, нет, дорогая княгиня, я в своем уме.
   - Охотно верю. А что это за остров, о котором вы только что упомянули? Бу… Бу…
   - Бугенвиль, - подсказал Раевский.
   - Бугенвиль… Красиво звучит. В сказках всегда красивые названия и имена.
   - Это вовсе не сказка, Nathalie, уверяю вас! Еще в гимназические годы я много читал об отважном французском адмирале Луи Антуане де Бугенвиле, корабль которого после разразившегося севернее Австралии страшного шторма выбросило на берег необычайно красивого острова. Адмирал назвал его своим именем и нанес на карту. С моря остров казался позолоченным из-за тысяч огромных бабочек, облепивших пальмы, скалы и прибрежные камни. Я представил себе эту картину… Она-то и привела меня на биологический факультет Петербургского университета. Я ведь, Nathalie, недоучившийся энтомолог. Бабочки и вообще насекомые – моя страсть и будущая профессия.
   - Вот как? А я думала, вы кадровый офицер. Хотите знать, как я впервые услышала о вас?
   - Разумеется. Это любопытно.
   - В то время вы еще лежали в палате с высокой температурой… А в процедурной, сидя рядом на кушетках, разговаривали между собой двое выздоравливающих офицеров. Обычный разговор о боях, атаках, крови… Одна фраза заставила меня прислушаться: «Орудие Раевского поработало на славу…» Я подумала, что они в качестве умственного упражнения разбирают Бородинское сражение по роману графа Толстого, но потом один из них вдруг говорит: «Не веришь – спросишь у самого Раевского – он лежит в девятой палате». Собеседники отзывались о вас весьма уважительно, как обыкновенно говорят о хороших кадровых офицерах.
   - Тем не менее, Nathalie… Je reve de faire de la science.(2) А Михайловское артиллерийское училище я закончил только из патриотических побуждений. Откуда у меня взялись воинственные настроения – не знаю! Но потянуло в четырнадцатом году на войну с германцами – вот и воюю безостановочно до сих пор.
   - Понятно… И все же меня разбирает любопытство – какой подвиг совершила пушка Раевского? – улыбаясь, спросила Натали.
   - Если ребята вспомнили о сражении при взятии Харькова, то, скорее всего, речь шла о бое с обезумевшим красным броневиком «Товарищ Артем». Он метался по улицам города, прошивая их пулеметными очередями в то время, когда тысячи восторженных харьковчан осыпали наших воинов цветами. Моя пушка занимала огневую позицию на Старомосковской улице, отрезая броневику путь к Сумской, где собрались уже толпы ликующих горожан. Когда «Товарищ Артем» выскочил на нас, мы открыли беглый огонь гранатами, он остановился, потом попятился назад и застрял, упершись в фонарные столбы. Пока наши «дрозды» бежали к нему, от экипажа и след простыл. Бежали большевички... А броневичок оказался сработанным на совесть. Мы замазали старое название масляной краской и написали новое – «Полковник Туцевич», после чего он вполне исправно поехал с нашим экипажем добивать краснопузых.
   - Прелестно! – засмеялась Натали. – Но давайте, Nicolas, возвратимся на остров Бугенвиль, которым вы меня так заинтриговали!
   - Давайте, - согласился Раевский.
   - Что вы знаете о нем?
   - К сожалению, за годы двух войн я многое уже позабыл...
   - И все же…
   - Ну, во-первых, если вспомнить уроки географии, расположен он северо-восточнее Австралии, у Соломоновых островов. Во-вторых, остров чрезвычайно богат на флору и фауну. Он весь утопает в тропических лесах, зарослях саговых пальм, тростника…
Постепенно, слово за словом, увлекаясь собственным повествованием, Раевский уже не так сухо, как начал, стал рассказывать о летающих райских птицах, золотистолобых голубях, птицах-носорогах… вдохновенно живописал живородящих свирепых змей и десятиметровых крокодилов, точно сам воочию видел их… Княгиня Наталья заворожено слушала, не шелохнувшись, не проронив ни слова; она только изредка машинально поправляла пропахший йодом и хлороформом белокурый локон, упрямо выбивавшийся из-под сестринской косынки с вышитым красным крестом.
   - …но самые удивительные обитатели Бугенвиля, конечно же, огромные золотые бабочки, - завершая свой рассказ, подытожил Раевский. - Увидеть их в естественном виде – мечта всей моей жизни!.. Если я выживу на этой войне…
   - Si nous avons tous deux de survivre a cette guerre, je suis heureux de vous tenir compagnie a la comptabilisation du Voyage a Bougainville.(3) Я ведь не менее романтичная особа, чем вы. Дай нам Бог дожить только до победы над большевиками. Я…
Натали хотела сказать что-то еще, но внезапно появившаяся санитарка, запыхавшись, выпалила малороссийской скороговоркой, что сестру милосердия Репнину срочно разыскивает главный врач.
   - Простите, Nicolas, я скоро вернусь.
   Она убежала в главный корпус, пробыла там десять или пятнадцать минут, а когда вернулась, Раевский заметил, что лицо ее стало более суровым и задумчивым.
   - Что-то случилось? – спросил он.
   - Да, приказано срочно выехать за ранеными в Богодухов. Я знаю, вас завтра утром выписывают из госпиталя… Возможно, нам не суждено больше увидеться – кто знает? Во всяком случае – возьмите адрес нашего имения. Все-таки – шанс… - Натали протянула ему бумажку и, неожиданно порывисто поцеловала его в щеку. – Даст Бог, увидимся, Nicolas!..
   Когда Раевский опомнился от ошеломляющего поцелуя, Натали скрылась уже за дверьми главного корпуса…
   А назавтра утром он, выписавшись из госпиталя, подался на фронт, в свою родную дроздовскую батарею...

   Восемь месяцев Раевский ничего не знал о судьбе поразившей его воображение девушки, и только в марте следующего года, в хаосе беспорядочного отступления потрепанных частей Добровольческой армии к Новороссийску, ему случайно повстречался знакомый по харьковскому госпиталю офицер. Он и рассказал историю недавнего нападения пьяных конников Буденного на санитарный поезд Добровольческой армии. После вакханалии жестокой расправы с ранеными офицерами, буденовцы, выстроившись в длинную очередь, несколько часов насиловали сестер милосердия и санитарок, затем хладнокровно изрубили их шашками и выбросили на рельсы. Среди жертв этой страшной бойни была и княгиня Наталия Репнина...

2

   На следующий день, возвратившись с университетских занятий, Раевский положил в портфель пакет с «Шанелью» и отправился в русскую библиотеку Софьи Петровны.
   Идти по улицам старого города было легко и приятно. Летнее солнце уже спряталось за частоколом островерхих черепичных крыш, и небо было окрашено в тот неподражаемый шафрано-малиновый цвет, который бывает на закате только в Праге. Под этим сказочным небом, громко трубя клаксонами, пробегали по мостовой редкие автомобили, цокали железными подковами запряженные в пролетки лошади, смеялись взрослые и плакали дети, но Николай Алексеевич почти не замечал привычного городского шума – он шел и шел, представляя себе реакцию обожаемой женщины на редкий парижский подарок.
   Войдя в библиотечный зал, Раевский увидел, что Софьи Петровны нет на рабочем месте. Не оказалось ее и в проходах между книжными стеллажами. Тогда он остановился у полок с периодическими изданиями, и, увлекшись чтением любопытных материалов газеты «Le Monde», не заметил, как к нему сзади неслышно подошла Софья Петровна.
   - Николай Алексеевич, - послышался тихий знакомый голос. – Вы уже вернулись из Парижа?
   Раевский живо обернулся.
   - О, простите, Софья Петровна, я не заметил вас. Добрый вечер!
   - Добрый вечер, Николай Алексеевич! Когда вы вернулись?
   - Третьего дня.
   - И все это время носа не казали в библиотеку? Ай-ай!.. – улыбаясь, игриво-укоризненно произнесла Софья Петровна.
   - Я... – хотел было оправдаться Николай Алексеевич, но она прервала его:
   - Понимаю, понимаю!.. Ну, как там обожаемый Париж?
   - Париж?.. Он по-прежнему живет своей привычной жизнью. Елисейские поля наводняет праздная публика, витрины магазинов сверкают электрическими огнями, «Moulin Rouge» дает новое представление, а извозчики все так же хорошо зарабатывают на извозе влюбленных в Булонский лес и обратно...
   - Да-да-да!.. Ах, Париж, Париж!.. Перед самой Великой войной мы с мужем проводили там медовый месяц... Он пропал без вести где-то в Бессарабии... – и она приложила к сухим глазам кружевной платочек.
   - Мои запоздалые соболезнования, Софья Петровна... Я тоже воевал в тех краях. Бои были жестокие!
   - Да, я знаю... Ну, а в Париже вы хорошо провели время? Как и с кем развлекались?
   - Ни с кем и почти никак.
   - Вы меня удивляете, Николай Алексеевич! Целый месяц в Париже и - ни с кем и никак? Невероятно!..
   - Зато в парижских библиотеках я законспектировал массу материала для своей научной работы. Уверяю вас, для меня это не менее зажигательно, чем созерцание канкана в «Moulin Rouge».
   - А вы созерцали?
   - Нет, но офицеры на фронте как-то рассказывали...
   Софья Петровна расхохоталась, прикрыв рот платочком, но быстро смолкла и уже вполне серьезно, пристально глядя на собеседника, сказала:
   - Вы необыкновенный человек, Николай Алексеевич... И я полностью одобряю вашу целеустремленность. Вы многого добьетесь в жизни. Я верю в вас.
   - Спасибо на добром слове, Софья Петровна... Ну, а теперь – сюрприз из Парижа! Специально для вас.
   - Для меня? – глаза ее загорелись радостью и любопытством.
Раевский раскрыл портфель, достал из него перевязанный лентой сверток и протянул его Софье Петровне.
   - Я... весьма тронута, Николай Алексеевич, что вы вспомнили обо мне в Париже... – голос ее приобрел грудной, интимный оттенок. – Спасибо огромное... Что в этом свертке? Можно посмотреть?
   - Конечно.
   Она ловко развязала шелковую ленту и под несколькими слоями оберточной декоративной бумаги увидела нарядную бархатную коробку, на крышке которой золотыми буквами было вытеснено «Шанель №5». Софья Петровна зарделась, словно влюбленная гимназистка, глаза ее широко раскрылись, и она от неожиданности и восхищения потеряла дар речи. И только после небольшой паузы, оторвав, наконец, взгляд от бархатной коробки, прошептала:
   - Огромное, огромное спасибо, Николай Алексеевич... Оказывается, в вас дремал талант дамского угодника... Откуда вы знали, что я мечтала об этих духах?
   - По запаху, Софья Петровна, и по внушению проснувшегося таланта дамского угодника.
   Она рассмеялась и, вторя его тону, прошептала:
   - А у меня для вас тоже приготовлен сюрприз...
   - Вот как?
   - Да. Мы только что получили новое двухтомное издание писем Пушкина под редакцией Модзалевских. Профессор Бруни в восторге от этого издания. Кстати, вы не знакомы с профессором?
   - Нет, не имел чести. А кто он?
   - О-о!.. – на лице Софьи Петровны было написано удивление. – Он весьма известный пушкинист, до большевистского переворота заведовал кафедрой в Петербургском университете. Оч-чень славный, но очень больной человек... Его единственный сын погиб на войне с большевиками, жена от горя умерла, а сам он со своим больным сердцем пока еще держится благодаря своей науке. Я вас представлю ему, он должен быть здесь с минуты на минуту... Кстати, Николай Алексеевич, вы вообще интересуетесь жизнью Пушкина, или вас занимают только букашки да бабочки?
   - Конечно же, интересуюсь, - ответил Раевский. – Я, как грамотный русский человек, считаю себя обязанным знать основные моменты из жизни национального гения... Поэтому с удовольствием почитаю его письма... Запишите, пожалуйста, этот двухтомник в мой формуляр.
Возможно, это был единственный случай в жизни, когда Николай Алексеевич слукавил. Ни письма Пушкина, ни работы по пушкиноведению его в то время не занимали. Прочитав еще в гимназические годы основные произведения великого поэта, зная наизусть многие его популярные стихотворения, Раевский считал, что этого достаточно, чтобы считаться просвещенным человеком. Положив оба тома в портфель, он вовсе не был уверен, что ему интересно будет их читать. Сейчас главной заботой была успешно продвигающаяся к завершению диссертация, защита которой в скором времени сулила ему ученую степень и известность в научном мире.
   - А вот и профессор Бруни пожаловал! – вдруг воскликнула Софья Петровна, и, извинившись перед Раевским, быстрым шагом направилась к входной двери навстречу невысокому пожилому человеку с бородкой, усами и пенсне «а ля Чехов». Несмотря на теплый летний вечер, одет он был в светлый драповый макинтош, такого же цвета котелок, а в руке держал потертую лаковую трость с замысловатым набалдашником из слоновой кости. Бросалась в глаза болезненная бледность его интеллигентного лица.
   - Добрый вечер, несравненная Софья Петровна! – профессор остановился и по очереди поцеловал протянутые ему руки. - Надеюсь, я не заставил вас пребывать в долгом ожидании моей персоны?
   - Нет, нет, Апполон Карлович, вы пришли как раз вовремя - я успела подготовить все необходимые вам материалы. Видите стопку книг на столе?
   - Сердечно благодарю вас! А я, знаете ли, втянулся в одну весьма любопытную проблему. Оказывается, Софья Петровна, пушкинская «Метель» имела жизненный прототип! В основу «Метели» лег имевший место великосветский скандал 1829 года, когда графиня Ольга Строганова бежала из родительского дома с кавалергардом графом Ферзеном. Строганова и Ферзен тайно венчались в сельском храме, и одним из свидетелей со стороны жениха был сослуживец по Кавалергардскому полку Петр Петрович Ланской, будущий супруг Натали Пушкиной! Сам же Пушкин в это время сватался к Аннет Олениной. Я так взволнован этим открытием, Софья Петровна! Поэтому не смог не поделиться с вами своей радостью!..
   - Я польщена, Апполон Карлович! Благодарю вас.
   - Ну-с, а сейчас позвольте откланяться. Мой письменный стол меня ждет – не дождется. Вот только книги заберу.
   - Вам их упакуют, - сказала Софья Петровна, подходя к Раевскому. – А пока, Апполон Карлович, разрешите представить вам молодого человека, который, не смотря на молодость, прошел уже весьма суровую школу жизни. Я как-то рассказывала вам о нем.
   - А-а... Тот самый старательный студент Карлова университета... Как же, как же, премного наслышан... Софья Петровна, знаете ли, говорила о вас с нескрываемым пиететом. – Он протянул Раевскому руку. – Аполлон Карлович Бруни, бывший профессор Петербургского университета.
   Раевский осторожно пожал хилую ладонь профессора.
   - Николай Алексеевич Раевский, бывший капитан Дроздовской дивизии Добровольческой армии, бывший галлиполиец, нынешний студент.
   - Очень приятно, молодой человек! Какая же у вас знаменитая фамилия! Раевские и Пушкины, знаете ли, часто оказывались рядом.
   - Да, - поддержал профессора Николай Алексеевич, - моя прабабушка в молодости часто видела Пушкина на великосветских балах и однажды имела с ним непродолжительный разговор.
   - Замечательно!.. Вы, по слухам, успешно занимаетесь изучением насекомых?
Раевский не успел ответить: в разговор живо вмешалась Софья Петровна.
   - Сегодня, Аполлон Карлович, этот молодой человек взял для изучения оба тома пушкинских писем, - сказала она, глядя на Раевского с почти нескрываемой нежностью.
   - О-о!.. Это весьма приятно слышать!.. Весьма!.. – Раевскому показалось, что у профессора порозовели щеки. – Вот что, Николай Алексеевич. Я на месяц уезжаю в Карлсбад. Эскулапы, знаете ли, заставляют принимать ванны. Вот моя визитная карточка. Если после чтения пушкинских писем вы захотите пообщаться со мной – милости прошу, буду рад вас видеть. И... запомните одну аксиому, молодой человек: наука о Пушкине – это хроническая болезнь, в большинстве случаев неизлечимая.
   Аполлон Карлович протянул Раевскому визитную карточку.
   - Благодарю, профессор!
   - Ну-с, а мне пора домой. Прощайте, молодой человек, мне было приятно с вами познакомиться. Через месяц надеюсь увидеть вас в своих пенатах.
   - Непременно, Аполлон Карлович! – с поклоном сказал Раевский. – Разрешите, я провожу вас. Стопка книг получилась довольно увесистая...
   - Благодарю! – обрадовался профессор. – Тем более, по дороге хочу расспросить вас кое о чем. До свидания, Софья Петровна!
   - До свидания, Аполлон Карлович!
   Раевский взял со стола перевязанную шпагатом стопку книг и пошел вслед за профессором. У дверей он остановился.
   - Всех вам благ, Софья Петровна! – коротко поклонился Николай Алексеевич. – До свидания!
   - До свидания... - ее очаровательная улыбка словно осветила зал. – Не забывайте нас, господин студент!.. Мы всегда вам рады! Все-гда!..

----------------------------------------
(1) Без мечты мы превратимся в бездумных животных. - франц.
(2) Я мечтаю заняться наукой. - франц.
(3) Если мы оба выживем в этой войне, я с удовольствием составлю вам компанию в путешествии на Бугенвиль. - франц.

© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909230984
http://www.proza.ru/2009/09/23/984

Звездный час Николая Раевского. Глава третья
Иосиф Баскин
Глава третья

1

   Когда они вышли из библиотеки, божественные пражские сумерки уже властвовали на улицах великого города. Аполлон Карлович, тяжко ступая по каменным плитам тротуара, вначале шел молча, о чем-то размышляя, но вскоре остановился, тронул Раевского за рукав.
   - Э-э... Голубчик Николай Алексеевич, расскажите-ка немного о себе, о вашей семье... кто вы?.. откуда? Уверяю вас, это не праздное любопытство.
   - Что вам сказать?.. Родился я в небольшом городишке Вытегре Олонецкой губернии. Батюшка мой был судебным следователем, а дед по отцовской линии – историческим писателем. В доме царили порядок и уважение к ближнему, и мы, дети, воспитывались в лучших традициях русской интеллигенции. В семье у нас всегда любили и почитали книгу. Ну, а матушка была дочерью известного народовольца Преснякова, который учился в Петербургском университете вместе с казненным государственным преступником Александром Ульяновым. Видимо, поэтому после октябрьского переворота наша семья раскололась: я встал под белые знамена, чтобы спасать Россию и ее великую культуру от неминуемой гибели, а младший брат мой, Дмитрий, с гимназических лет отравленный идеями свободы, равенства и братства, подался в армию большевиков. Хорошо еще, что мы не встретились с ним на поле боя!..
   - Ах, какая трагедия России, какая трагедия державы! – горестно воскликнул профессор. – Вместо преумножения ее богатства и славы – братоубийственная вакханалия... До чего же мы дожили!.. Вот и мой Сереженька сложил голову на войне с большевиками... А где – не знаю...
   - В какой дивизии он служил? – спросил Раевский.
   - Он был конногвардейцем, поручиком Лейб-гвардии Конногвардейского полка.
   - Вот как?.. Мне известно, Аполлон Карлович, что все исторические полки, основанные Петром Великим, осенью двадцатого года почти полностью полегли на Перекопе. Там завершился их исторический путь. В Галлиполи эвакуировались лишь жалкие остатки. Конногвардейцы, как и преображенцы, семенновцы, измайловцы, кирасиры, кавалергарды... все они до конца исполнили свой долг перед Россией. И вечная им гвардейская слава!
   Профессор горестно покачал головой, вытирая платком покатившиеся по щекам слезы.
   - Ах, Сереженька!.. Красавец мой!.. Он был необычайно талантливым юношей... Мечтал заниматься наукой... пушкиноведением... последнее письмо от него я получил летом двадцатого года из Мелитополя... очень оптимистическое письмо... «Рождество мы встретим в Первопрестольной!» - писал он... Потом – полное молчание... Гробовая тишина. А когда в Прагу стали прибывать бывшие офицеры Добровольческой армии, я, знаете ли, по наивности своей прямо на улице обращался к ним с единственным вопросом: «Вы не встречали где-нибудь поручика Сергея Бруни?»... Ответом, естественно, было: «Нет, нет и нет»... И все-таки, Николай Алексеевич, вам тоже хочу задать мой безнадежный отцовский вопрос: вы не встречали на дорогах войны конногвардейца поручика Бруни? Хотя... ответ ваш, к сожалению, мне заранее известен...
   Раевский не ответил профессору; ему показалось знакомым сочетание слов «конногвардеец» и «Бруни», поэтому, остановившись, он стал усиленно вспоминать – где и когда эти слова коснулись его слуха.
   - Что, Николай Алексеевич?! – забеспокоился профессор, с тревогой и надеждой глядя в глаза собеседнику. – Что?!. Бога ради, не томите меня!.. Вы встречали Сереженьку?!
   - Кажется, да... Скажите, Аполлон Карлович, у вашего сына на правом предплечье были родимые пятна?
   - Да, да, конечно, целых три! Они как бы выстроились в одну линию, друг за дружкой...
   - Точно! – воскликнул Раевский. – В таком случае, я действительно видел конногвардейца Сергея Бруни... Не просто видел, но и помогал ему!
   - К-как помогали?! Вы видели его живым?!
   - Да, но больным тифом.
   - Тифом?! Боже мой!.. Где это было?! Когда?! - профессор двумя руками вцепился в рукав Николая Алексеевича. – Говорите же, голубчик!.. Говорите!
   - Это было... в начале марта двадцатого года, во время отступления Добровольческой армии к Новороссийску... я в это время сопровождал в вагоне-изоляторе больных мальчиков-дроздовцев...

   ...Тифозную теплушку с больными добровольцами резко качнуло и занесло на стрелке неведомого кубанского полустанка. Лежавший на верхней полке кадет князь Владимир Ордынский, подчиняясь закону инерции, невольно придавил к стенке соседа, поручика Николая Раевского.
   - Легче, князь! – сквозь дрему недовольно буркнул Раевский.
   - Простите, господин поручик, это не я – это вагон качает. Мы так резво драпаем от красных, что даже не притормаживаем на полустанках. Слышите, какую дробь колеса выстукивают? Точно барабан на плацу...
   Мотнув головой, Раевский решительно стряхнул с себя остатки сонной одури и сел, свесив с полки босые ноги.
   - Колеса выстукивают – это хорошо, - сказал он. – Это значит, что у меня есть шанс выполнить последний приказ командира батареи.
   - Секретный?
   - Нет. Мне приказано спасти вас, молодых добровольцев, от тифа и большевиков. Даст Бог, в Новороссийск доберемся без приключений, а там... погрузимся на пароход «Тигр» и – в Крым, к генералу Слащеву!.. И вечный бой – покой нам только снится!.. Кстати, который час? Свой хронометр я вчера в суматохе потерял.
   - Это когда мы через Кубань переправлялись? – осведомился Ордынский.
   - Скорее всего.
   Кадет приподнялся на локтях, достал из карманчика галифе отцовский золотой брегет, чудом уцелевший на войне, и повернул циферблат к чахлому оранжевому свету, едва сочившемуся сквозь мутное стекло свечного фонаря.
   - Половина второго ночи, господин поручик.
   - Благодарю. Значит, на дворе уже четвертое марта двадцатого года... Подумать только – полгода назад мы еще победоносно громили краснопузых: взяли Курск, Орел, дошли до Синельниково... Все надеялись, что к Рождеству будем в Москве. А вместо этого – тифозная теплушка, вши в каждой складке белья и, как вы говорите, драп к пароходам Новороссийска... – Раевский сокрушенно покачал головой. – Уму непостижимо...
   - Многие офицеры, господин поручик, во всем обвиняют начальника штаба главнокомандующего генерала Романовского, - заметил Ордынский. – Сам слышал, как они говорили: «Не надо было на Москву наступать, лучше бы сначала пойти на соединение с сибирской армией адмирала Колчака...» Очень ругают Романовского. Говорят – застрелить его мало...
   - Каждый мнит себя стратегом, господин кадет... Ладно, надо замотать ноги – мартовские ночи еще морозные, а в горле дерет невыносимо. Портянки-то мои, небось, уже просохли.
   Раевский соскочил на влажный пол, пропитанный карболкой. Колючий холод немедленно вонзился в подошвы тысячью ледяных иголок. Увидев босого поручика, дивизионный фельдшер Яновский поднялся с пустого снарядного ящика, положенного у пылающей железной печурки, и снял с развешанных над нею вожжей просохшие нестиранные портянки, источавшие окрест себя терпкий аромат несвежего французского сыра.
   - Господин поручик, немедленно залезайте на полку! Не студите ног! – превозмогая стук колес, осипшим голосом крикнул он Раевскому. – У вас и так гнойные пробки в гландах! Вот, обувайтесь! – фельдшер протянул Раевскому теплые портянки и сапоги, покрытые коростой засохшего чернозема.
   - Спасибо, Дмитрий Николаевич! Вы у нас ангел-хранитель!
   - Да уж, хранитель, нечего сказать... – Яновский размашисто перекрестился. – Что ни день – новые трупы. Тиф, будь он неладен... Из-за непрерывных боев люди перестали мыться, негде продезинфицировать и сменить белье... Вши одолели... А тифозная вошь – она та же буденновская кавалерия. Только от конников еще можно пулеметом отбиться, а от подлой вши ничем не отобьешься. Тобою пригретая, тебя же она и укусит... Так-то!.. Обувайтесь, обувайтесь, господин поручик, не стойте на ледяном полу!
   Осторожно, стараясь не разбудить юнкеров и гимназистов – совсем еще юных добровольцев, тяжело переносивших тиф, Раевский присел на краешек нижней полки, ловко замотал портянки и с удовольствием сунул ноги в разогретые у печурки сапоги. Фельдшер же, возвратясь на снарядный ящик, продолжил прерванную работу: близоруко щурясь, он с помощью ручных аптекарских весов тщательно взвешивал и рассыпал по газетным кулечкам порции белого порошка – лекарства от тифа.
   Раевский, как и весь артиллерийский дивизион Дроздовской дивизии, глубоко почитал этого старого, опытного фельдшера, прошедшего с боями русско-японскую, затем Великую, а теперь и гражданскую войны. Офицеры дивизиона всерьез считали его заговоренным, потому что ни разу он не был ранен, хотя уже много лет бессменно находился на передовой. «Дивизия не оставит, Яновский спасет!» - это твердо знали артиллеристы-дроздовцы, отважно выкатывая пушки для прямой наводки по атакующим красным полчищам.
   Закончив приготовление порошков, фельдшер аккуратно сложил пакетики в эмалированную кастрюлю, накрыл ее крышкой и пошел в противоположный конец вагона, где за ночь, как успел заметить Раевский, на нижней полке появились трое новых больных.
   - Похоже, пока я спал, в наш вагон погрузили новеньких? – тихо спросил он, подойдя к фельдшеру.
   - Да, - ответил Яновский. - У нас именитые гости – конногвардейцы Лейб-гвардии Его Императорского Величества. Вот только вошь тифозная не разбирается в регалиях и мундирах, все норовит под мундир забраться... Тяжелые больные, особенно вот этот, поручик Бруни... Отчество у него редкое – Аполлонович, - он указал на бредившего юношу, лицо которого было усеяно крупными каплями пота. - Дай Бог до Новороссийска живым довезти... Голубчик Николай Алексеевич, помогите мне управиться с ним. Нужно сменить мокрую рубаху, не то...
   - Конечно, конечно, Дмитрий Николаевич!
   Раевский подошел к стонущему поручику. Красивое даже в болезни благородное лицо юноши, обрамленное пышной шевелюрой темных волнистых волос, густые брови и длинные ресницы провалившихся глаз, римский нос и утонченно очерченные, хотя и почерневшие губы, выдавали в нем отборную аристократическую породу, за которую чекисты безоговорочно расстреливали без суда и следствия. Поручик бредил, стонал, хватался за грудь, и время от времени из него надрывно вырывалось хриплое подобие пения:
   - Белой... акации... гроздья... ду... душистые...
   - Приподнимите его, - попросил Яновский, - а я быстро заменю рубаху.
Во время этой процедуры Раевский заметил на правом предплечье поручика цепочку из трех, величиной с горошину, каштановых родимых пятен. Фельдшер тоже обратил на них внимание.
   - Меченый конногвардеец, - заметил он. – Таких медэксперты легко распознают... Эхма!.. Жалко парня... Красивый... Девки, небось, сохли по нем... А вот выживет ли? Не знаю... Тиф, будь он неладен!..
   - А, может, выживет? Сделайте что-нибудь ему... Вы же ангел-хранитель, Дмитрий Николаевич!.. Ей-богу, жаль парня...
   - Ну... ладно! Есть у меня последние три дозы аглицкого лекарства... держал в неприкосновенности на всякий случай... вколю ему одну...
   Яновский достал из докторского саквояжа ампулу с мутноватой жидкостью и наполнил ею извлеченный из никелированного стерилизатора шприц.
   - Даст Бог, полегчает! – сказал он и вогнал иголку в руку конногвардейца. Тот застонал, веки его приподнялись. – Ну, что, парень, жить будем?
   - Бу... будем... – прохрипел поручик Бруни.
   - Молодец, гвардия!.. Лежите спокойно... Скоро Новороссийск...

   - ...Вот при таких мрачных обстоятельствах я и встретил вашего сына, Аполлон Карлович... – закончил свой рассказ Раевский. – Я понимаю, как горестно вам слушать это...
   - Ах, Николай Алексеевич!.. Сам Бог послал мне вас... хоть такую весточку получил... а что с Сереженькой дальше было? Он выжил?
   - Тогда выжил. В Новороссийске он был уже на ногах. То ли британское лекарство помогло, то ли жажда жизни молодого организма поборола болезнь...
   - И больше вы его не видели?
   - Видел.
   - Где?
   - Уже на самом пароходе. Как он сумел попасть на него – не знаю. Ведь «Тигр» не мог принять и десятой доли желающих уплыть в Крым. Очень немногим, в том числе мне и моим мальчикам-добровольцам сказочно повезло – мы по канатам, словно цирковые акробаты, сумели доползти до борта парохода, не сорвавшись при этом в море. Потом ходили по палубе, точно пьяные, не веря своему счастью. Когда через некоторое время подняли трап и пароход отчалил от стенки, в толпе оставшихся на причале людей послышались пистолетные выстрелы – это застрелились сразу несколько офицеров. А мы, счастливцы, стояли на палубе и рыдали – нам было стыдно за свое спасение...
   - А что Сережа? – со слезами на глазах спросил профессор.
   - Он стоял недалеко от меня и тоже плакал. Больше я его никогда не видел – у меня начинался возвратный тиф, поэтому до самой Феодосии я провалялся в трюме с высокой температурой... Едва выжил.
   - Понятно, Николай Алексеевич... Что-ж... Теперь, по крайней мере, я знаю, что Сереженька добрался до Крыма. Может, он жив и еще даст о себе знать?..
   - Надежда умирает последней, Аполлон Карлович... – пожал плечами Раевский.
   - Да-да, вы правы... Ну, вот мы и пришли к моему дому. Давайте пакет с книгами. Спасибо за помощь, спасибо за весточку от Сережи, породившую во мне надежду, без которой жить невозможно... Итак, Николай Алексеевич, после Карлсбада я жду вас у себя. Теперь вы знаете, где я живу.
   - Непременно приду, Аполлон Карлович! Благодарю вас.
   Они попрощались, и Раевский пошел домой, испытывая некоторое угрызение совести: боясь за больное сердце профессора, он не сказал ему всю правду о сыне. На самом деле поручик Бруни, оставшись в живых после бойни на Перекопе, уже в Галлиполи, защищая честь оскорбленной женщины, погиб на санкционированной генералом Кутеповым дуэли с поручиком Хлюстиным.
   Впрочем, о Хлюстине речь у нас еще впереди...

2

   Придя домой, Раевский устало опустился в кресло – слишком много впечатлений минувшего дня заполонили его сознание, смешав воедино очаровательную улыбку Софьи Петровны, обаяние личности профессора Бруни и памятные эпизоды военного времени, связанные с судьбой единственного сына Аполлона Карловича. Но не только они будоражили воображение Раевского – невольно подслушанный рассказ об истоках пушкинской «Метели» неожиданно взволновал его своей искрометной романтикой. Он закрыл глаза и постарался представить, что чувствовала графиня Строганова, тайком убегая из отчего дома? О чем думал кавалергард Ферзен, которому юная невеста безоглядно вручила свою судьбу и девичью честь? А что значило это событие для свидетеля Ланского, сослуживца графа Ферзена по Кавалергардскому полку, - очередное гвардейское приключение, о котором приятно вспомнить подшофе на полковых маневрах, или нечто более одухотворенное?..
   К своему удивлению, Раевский почувствовал, что все это для него волнительно и интересно, и что он хотел бы еще многое узнать из того, что кроется за кулисами творчества великого поэта. И тут же, как вспышка молнии, пришло неожиданное решение: весь сегодняшний вечер он посвятит чтению пушкинских писем, а не штудированию анатомии бабочек!
   После скромного ужина, наспех состряпанного на кухне общежития, Николай Алексеевич включил торшер с яркой электрической лампочкой и, усевшись в кресло, достал из портфеля первый том загадочного издания. Искренне любя поэмы и стихотворения Пушкина, он никогда не интересовался пушкиноведческими исследованиями и литературой, освещавшей частную жизнь поэта, поэтому вначале решил наскоро пролистать всю, от корки до корки, книгу, чтобы получить самое общее представление о ней, а затем начать систематическое чтение с первой страницы, попутно вникая в пространные комментарии издателей.
   Когда Раевский начал путешествие по страницам первого тома, перед его взором замелькали знакомые с гимназических времен имена пушкинских адресатов: Жуковский, Вяземский, Дельвиг, Тургенев... Им поэт сообщал об окончании работы над поэмами «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», о своих увлечениях Амалией Ризнич и Каролиной Собаньской, а Вяземского к тому же настойчиво зазывал посетить Кишинев, чтобы познакомить его «с гречанкою, которая целовалась с Байроном». Милые, беспечные послания юности, щедро брызжущие энергией и неуемным жизнелюбием...
   На следующих страницах появились письма из михайловской ссылки. И снова адресатами были Жуковский, Вяземский, Давыдов, брат Левушка... Мельком просматривая тексты с комментариями Модзалевских, Николай Алексеевич заметил изменение тона пушкинских посланий – кишиневское и одесское мальчишество заметно уступило место более основательной, более «взрослой» оценке событий собственной жизни. Ведь в это время поэт уже завершал работу над «Евгением Онегиным», писал «Бориса Годунова» и «Медного всадника», талант его достиг полного расцвета и совершенства. Поэтому и письма, подумал Раевский, стали более глубокими и сдержанными по тону. Страница за страницей они говорили ему о заботах Пушкина по поводу продажи своих стихов и поэм, мечтах об издании собственного журнала, о скуке деревенской жизни и ностальгии по свободе одесской жизни («Все, что напоминает мне море, наводит меня на грусть – журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова – думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка...»), о раздрае с отцом, о хлопотах по изданию «Евгения Онегина», об окончании поэмы «Цыгане», о спасительном общении с милым женским обществом Тригорского... И вдруг – до боли знакомое имя: Анна Петровна Керн! В голове Раевского мгновенно проявилось незабываемое: «Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты…» Николай Алексеевич всю жизнь боготворил этот поэтический шедевр, но никогда не задавался вопросом: а кто такая Анна Керн? О чем поэт мог писать своему «гению чистой красоты»?

   «Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы — легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой»...
   «Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком — спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову,— заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, — сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваши взгляды, увы! — я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же»...
   «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки — (я прибавил бы еще — сердце, — но ваша кузина очень уж затаскала это слово)»...
   «Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т.д.; один только у него недостаток – то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая»...
   «Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста.
Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, - я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте и верьте моему бреду; он смешон, но искренен»...
   «Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и т. д.»...

   Никогда и нигде Раевский не читал таких блистательно-страстных и остроумных писем. Бурлящая энергия Пушкина, как и горечь неудовлетворенного самолюбия от сознания недоступности столь красивой и желанной женщины, била в них через край. Анна Петровна, как мимолетное видение, ускользала от поэта, едва он приближался к незримой черте, очерченной ею вокруг себя. Почему? – подумал Раевский, и самому себе ответил: возможно, Анна Петровна слишком дорожила обессмертившим ее имя гениальным поэтическим подарком Пушкина и не хотела предельной близостью с ним принизить и запятнать блеск этого шедевра.
   Листая книгу дальше, Николай Алексеевич заметил, что чувства поэта к Анне Петровне постепенно угасали, у него уже были новые страстные увлечения, а «гений чистой красоты» успела за это время привлечь к своим ногам и брата Пушкина Левушку, и отца его, Сергея Львовича. Узнав об этом, поэт в майском письме 1826 года насмешливо спросил у Алексея Вульфа: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна?..» К этому времени от вспышки страстной любви у Пушкина осталось лишь циничное раздражение, у нас же – поэтический шедевр, равного которому нет во всей мировой литературе.
   Продолжая просматривать письма, Раевский почувствовал, что постепенно вживается во внутренний мир гения. Время как-будто остановилось. Он не заметил, как часовая стрелка старенького швейцарского будильника несколько раз обошла циферблат, как погасли огни в окнах соседних домов и разгорелись на небе яркие звезды, как затем незаметно подкрался рассвет, погасив звезды и окрасив черепичные крыши домов в неяркие малиновые тона, - Раевский читал и читал, не смея оторваться от постижения мыслей и суждений великого поэта.
   Вскоре Раевский почувствовал, что уставший от чтения мозг стал настойчиво требовать отдыха – веки покрасневших глаз начали наливаться тяжестью, а голова уже несколько раз падала подбородком на грудь. Он хотел было захлопнуть книгу, но, пролистав еще несколько десятков страниц, внезапно остановился на поразившем его тексте: «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ — не отказ, вы позволяете мне надеяться»... Это было письмо поэта к Наталии Ивановне Гончаровой, урожденной Загряжской, матери поразившей его воображение шестнадцатилетней красавицы Натали.
   «Готовность проливать слезы благодарности, стоя на коленях перед матерью едва вышедшей из подросткового возраста московской барышни, за одну лишь неясную надежду стать ее мужем... - качая головой, удивленно подумал Раевский, - ну и ну! Вот это - влюбился Александр Сергеевич! Ай, да Пушкин! А что же будущая невеста? Она любила поэта?»
Следующее письмо к Наталии Ивановне поразило Раевского еще больше. Он читал, не веря своим глазам:
   «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; — может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, - эта мысль для меня – ад»...
   «А письмо-то провидческое, плод гениального ума, - подумал Раевский, оторвав взгляд от книги, - ведь Пушкин предсказал свою собственную судьбу!.. Он понимал всю неясность перспективы брака с не любившей его девочкой, понимал грядущие опасности этого брака, так зачем же с таким фанатичным упорством стремился к нему?!. Зачем?!. Красота и свежесть невинной молодости Натали заворожили его, отняли волю и спокойное понимание того, что они не пара, что Богом не предназначены друг другу, значит, по большому счету, обречены всю жизнь приносить друг другу несчастье...»
   Но в те дни судьба брака была полностью в руках Наталии Ивановны Гончаровой; Натали же по отношению к возможному своему жениху проявляла лишь холодность, рассеянность и полное безразличие. Низкорослый, некрасивый, с всклокоченными бакенбардами на довольно потрепанном смуглом лице, Пушкин никак не соответствовал ее девичьим грезам о прекрасном принце на белом коне и потому не мог затронуть ни единой струны ее дремавшего сердца...
   К несчастью, Наталия Ивановна, стиснутая хронической нехваткой денежных средств, слегка поколебавшись, согласилась отдать Пушкину руку своей младшей дочери...

   Раевский закрыл книгу. Он понял, что жизнь великого поэта – это глыба, познавать которую нужно до самого смертного часа, и начнет он с того, что вечером снова раскроет первый том и станет внимательно читать, не пропуская ни одного письма и ни одного комментария Модзалевских. Прежнее душевное равновесие было утеряно; даже после беглого просмотра книги Николай Алексеевич со всей ясностью понял, что ни о ком другом, кроме Пушкина, он думать уже не может. С этим чувством обретения главного дела своей жизни он и уснул, забыв выключить электричество.
   Проснувшись в одиннадцатом часу утра, Раевский вспомнил о своей лабораторной работе в университете, и, жуя на ходу остатки вчерашней холодной трапезы, побежал к трамваю. Заведующий лабораторией был крайне удивлен опозданием доселе прилежного студента, но на первый раз не сделал ему никакого замечания, и Николай Алексеевич, как всегда, достав из шкафа стеклышки со срезами тканей насекомых, уселся за свой микроскоп.
   Глядя в окуляр, он почувствовал, что прежнего интереса к энтомологии у него уже нет, что он не так ясно видит то, что вчера еще составляло смысл его жизни, и с трудом понимает то, что делает. И сразу пришла догадка: он в самом деле заболел той самой неизлечимой болезнью, о которой говорил профессор Бруни, - жизнью Пушкина.

© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909240923
http://www.proza.ru/2009/09/24/923

Звездный час Николая Раевского. Глава четвертая
Иосиф Баскин
Глава четвертая

1

   Профессор вернулся в Прагу через десять дней – намного раньше положенного срока. У него обострились сердечные боли, и тамошние врачи отменили назначенный курс минеральных ванн. Об этом Раевский узнал из коротенького письма Софьи Петровны, полученного по местной почте. В письме она сообщила, что Аполлон Карлович хотел бы видеть его завтра в три часа пополудни, а в конце сделала приписку, которая озадачила его и взволновала:

   «P.S. Дорогой Николай Алексеевич, послезавтра я приглашена в один аристократический дом на костюмированный бал, но увы! – у меня нет кавалера, а одной явиться туда неприлично. Не согласились бы Вы на один вечер сыграть роль моего ухажера? Ваша С.П.»

   Раевский трижды перечитал приписку и вдруг со всей ясностью осознал, как слеп он был и глух, упорно не замечая ласковых глаз Софьи Петровны, ее воркующего голоса и чувственного подрагивания алых губ, истосковавшихся по поцелуям. Как мог он до сих пор не понять, что рядом с ним обитает сокровище, которое так же одиноко, как и он, и которое способно расцвести и засверкать всеми оттенками радуги, стоит лишь его обогреть, приласкать и окружить любовью? И немым укором ему, молодому, полному сил мужчине, была эта отчаянная просьба одинокой женщины сыграть для нее роль ухажера! От этой мысли Раевский покраснел, он вспомнил пьянящий запах ее пшеничных волос, когда она совсем близко придвинулась к нему, обжигая руку настойчивым прикосновением упругой груди. Это ли не знаки поощрения и призыва? Но за годы двух войн Николай Алексеевич схоронил столько боевых друзей, столько насмотрелся вдовьих слез, что любую фривольность по отношению к ним считал предательством и оскорблением павших. Поэтому и к Софье Петровне, офицерской вдове, Раевский старался относиться подчеркнуто сдержанно и уважительно. И только эта приписка, как крик души измученной одиночеством женщины, приоткрыла шлюзы, до сих пор сдерживавшие напор его нерастраченных эмоций.
   На следующее утро, наскоро выпив чашку кофе, Раевский поспешил в библиотеку. Софья Петровна, одетая в малиновое шелковое платье, плотно облегавшее стройное тело, с накрашенными ресницами и пунцовыми губами, уже ждала его – она порхнула навстречу, едва он вошел в зал. У Раевского перехватило дыхание от трогательной женственности ее фигуры, горящих щек и блеска прелестных голубых глаз.
   - Доброе утро, Софья Петровна! – волнуясь, сказал он, целуя протянутые ему руки.
   - Доброе утро!.. – глаза ее испытующе смотрели на Николая Алексеевича. – Вы не сердитесь на меня за столь безумную просьбу? Право, я сожалею об этом...
   - Нет, нет, что вы, Софья Петровна! – ответил Раевский, не выпуская ее рук. – Это я такой недогадливый... Окопная жизнь во многом...
   - Не оправдывайтесь, Николай Алексеевич, - перебила его Софья Петровна, - я все понимаю... Вы согласны?
   - Конечно, конечно!
   - Я очень рада... – она лукаво, с оттенком смущения, улыбнулась и посмотрела в глаза собеседника. – И все-таки согласитесь: моя просьба несколько экстравагантна ... и мне ужасно неудобно перед вами...
   - Бога ради, не казнитесь. Это я благодарю вас за оказанную честь, - и он снова поцеловал ее руки.
   - Ну, а как письма Пушкина, Николай Алексеевич? – сменила тему разговора Софья Петровна. – Одолеваете их?
   - Вы знаете... у меня такое чувство, что ни о чем другом, кроме жизни Пушкина, я думать уже не могу, и к ужасу своему чувствую, что теряю интерес к университетским занятиям.
   - Вот видите! – засмеялась она. – Это симптомы той самой болезни, о которой говорил Аполлон Карлович!
   - Да, я чувствую, что заболел Пушкиным.
   - Вот и хорошо. А на костюмированном балу, куда мы приглашены, я вас непременно познакомлю с графиней Апраксиной, внучкой одного из братьев Наталии Николаевны. Если вы сумеете произвести на нее благожелательное впечатление, а я в этом нисколько не сомневаюсь, то графиня сможет рассказать вам много интересного. Ведь она родилась и выросла в Полотняном Заводе.
   Раевский с удивлением посмотрел на Софью Петровну.
   - Невероятно! – воскликнул он. – В Праге живет внучка брата Натали Пушкиной?
   - Совершенно верно. Вот только она весьма своенравная дама, и не всех одаривает своим вниманием. Например, Аполлона Карловича она просто не замечает, он для нее пустое место, но на то есть свои причины. Ну, а вы имеете шанс разговорить ее, потому что эта пожилая дама очень любит беседовать с молодыми, симпатичными и образованными мужчинами.
   - В таком случае, Софья Петровна, я весь в ожидании знакомства с графиней. И все же, если не секрет, почему она игнорирует Аполлона Карловича?
   - Дело в том, что у нее есть дочь, графиня Анастасия. Она не замужем, но вполне открыто живет с владельцем одного из пражских пивных заводов, бывшим приват-доцентом Московского университета Аристархом Ивановичем Шевелевым. Кстати, именно к нему на бал мы и едем. Так вот, этот Шевелев уже много лет враждует с Аполлоном Карловичем, в том числе и по причине противоположного подхода к одной проблеме пушкиноведения. Правда, Шевелев сейчас пивозаводчик, от науки давно отошел, но неприязнь к профессору Бруни осталась, и он сумел навязать ее и графине Апраксиной, благо она от него зависит материально. Есть еще одна причина для неприязни графини к Аполлону Карловичу. Она, как потомок Гончаровых, страстно желает, чтобы ее дочь занялась пушкиноведением, ибо перед ней открыты двери домов многих знатных семейств. Но дочь даже слышать об этом не хочет, а Аполлон Карлович как-то в присутствии графини поддержал ее – мол, правильно, графиня Анастасия, пушкиноведение не для вас, лучше наслаждайтесь обществом пивозаводчика… Как вы понимаете, это задело аристократку…
   - Значит, к ней трудно будет подступиться, - заметил Раевский.
   - Вовсе нет. Дело в том, что она имеет одну слабость – любит собирать грибы в дубовом лесу у деревни Вшеноры. Видимо, это ностальгия по молодости, проведенной в лесах у Полотняного завода. А в лесу, с лукошком боровиков в руке, она преображается – становится просто милой старушкой, разговорчивой и доступной. Многие этим пользуются. Вы не бывали во Вшенорах?
   - Нет. А что это за место?
   - О, Николай Алексеевич, это – словацкий Барбизон. Стоит посмотреть.
   - Непременно. Но сегодня я хотел бы посоветоваться с вами относительно своего костюма на бал. Право, я затрудняюсь…
   Софья Петровна лукаво посмотрела на Раевского и, ничего не сказав, пошла в подсобное помещение библиотеки. Через минуту она вернулась, держа в руке бумажный пакет, перевязанный лентой.
   - Вот, - сказала она, протягивая Раевскому пакет.
   - Что это? – недоуменно спросил он.
   - Ваш костюм.
   - Мой костюм? Не понимаю…
   - Николай Алексеевич, я уже обо всем подумала. Это маскарадный костюм магараджи с чалмой. Примерьте дома. Хотя я чувствую, что он будет вам как раз.
   - Спасибо, Софья Петровна! Вы – мой добрый ангел. Но где вы взяли этот костюм?
   - Это мой секрет, Николай Алексеевич, маленький секрет. Думаю, вам нужно сейчас пойти домой, примерить костюм, и не забудьте, что через три часа у вас встреча с профессором Бруни.
   - Да, я помню.
   - Вот и хорошо. А завтра, за час-полтора до бала, приходите ко мне домой. Вы знаете, где я живу?
   - Нет…
   Софья Петровна взяла со стола листок бумаги и карандашом написала свой адрес.
   - Вот, возьмите. Завтра я жду вас у себя. А сейчас поспешите, Николай Алексеевич. В случае чего – у нас еще есть время подогнать костюм по фигуре. До завтра.
   - До свидания, - ответил Раевский, целуя ее руки.

2

   Точно в назначенное время Николай Алексеевич нажал кнопку электрического звонка квартиры профессора Бруни. За дверью послышался лязг отодвигаемого запора, дверь отворилась, и на пороге появился Аполлон Карлович. Он был в домашнем стеганом халате цвета морской волны и мягких кожаных сапожках; на голове удивительно изящно сидела красная турецкая феска с длинной черной кисточкой.
   - Разрешите, Аполлон Карлович? – обратился Раевский к профессору, глядя на его заметно осунувшееся лицо.
   - А-а!.. Милости прошу, молодой человек, милости прошу...
   - Здравствуйте!
   - Здравствуйте! Прошу вас, проходите...
   Миновав узкую прихожую, стены которой были увешаны оставшимися от прежних хозяев чучелами кабанов, лосей и косуль, Николай Алексеевич оказался в уютном зале, основной достопримечательностью которого являлся большой камин, облицованный светло-салатовым ониксом. Над камином висел портрет красивого молодого человека с необыкновенно умными глазами, одетого в мундир поручика Лейб-гвардии Конногвардейского полка. Раевский сразу узнал в нем того самого юношу с тремя родимыми пятнами, которого фельдшер Яновский спас от тифа чудодейственным аглицким лекарством.
   - Он? – спросил профессор, заметив, с каким вниманием Раевский рассматривал портрет сына.
   - Он, Апполон Карлович... Как живой. Прекрасный портрет...
   - Как же... Писан академиком живописи в Петербурге.
   - Глядя на него, я подумал... вот мы с ним люди одного поколения, волею судеб вовлеченных в революцию, контрреволюцию... В итоге почти все поколение – под корень! Вот и ваш сын тоже...
   - Да, да, да!.. – горестно кивнул Апполон Карлович. – Это страшно. Это трагедия державы.
   Профессор, заложив руки за спину, шаркающим старческим шагом прошелся от камина до окна и обратно. Он о чем-то сосредоточенно думал, удрученно качая головой и время от времени вытирая стекавшие по щекам слезы. Потом повернулся к Раевскому и, виновато улыбаясь, сказал:
   - Простите, ради Бога, больного старика... Сердце, знаете ли, никуда не годится... Вот опять Сереженьку вспомнил... Ну-с, а теперь давайте займемся делом. Накануне вашего прихода, Николай Алексеевич, Софья Петровна принесла мне некоторые журналы и, между прочим, сказала, что вы явно заболели болезнью, которую я называю «жизнь Пушкина», и готовы посвятить ей всю жизнь. Так ли это?
   - Да, Аполлон Карлович, это так.
   - Прелестно, молодой человек, прелестно! Я, знаете ли, проникся к вам настолько глубокой симпатией, что хочу, пока жив, помочь выбрать правильное и плодотворное направление исследований, поделиться своими наработками и мыслями по этому вопросу. То же самое я сделал бы и для моего Сереженьки...
   - Спасибо, профессор... Но я полагаю, что о Пушкине уже столько написано, это научное поле столь основательно возделано, что, по-моему, почти невозможно найти на нем нетронутую полоску...
   - Ошибаетесь, Николай Алексеевич, ошибаетесь!.. – с горячностью воскликнул профессор. – Есть такая нетронутая полоска, есть! Я вам ее открою. Только вам. Сам хотел этим заняться, но – увы! – сил уже, знаете ли, никаких. Так что – дерзайте, молодой человек, но учтите: это потребует от вас всей вашей жизни, основанной на твердых принципах любви к России.
   - Апполон Карлович, эти принципы я отстаивал со своей батареей на полях сражений, и они полностью укладываются в слова Петра Великого: «Чести не ищу, была бы жива Россия!». Думаю, пушкиноведение достойно того, чтобы на алтарь сей науки положить свою жизнь.
   - Прекрасно, Николай Алексеевич! Я в вас не ошибся! А теперь слушайте меня внимательно, потому что я открою вам невозделанную, как вы изволили выразиться, полоску в науке о Пушкине. Я уверен и совершенно точно знаю, что есть еще огромное число не исследованных архивов, в которых могут храниться драгоценнейшие реликвии первостепенного значения. Я имею в виду частные архивы. Пушкинисты, знаете ли, на них еще не обратили должного внимания. Вот это и есть та нетронутая полоска, с которой можно снять обильную жатву. Чьи же это архивы? Во-первых, иностранцев, живших в России в пушкинское время, во-вторых, русских, также живших в России в пушкинское время, но по разным причинам выехавшим на жительство за границу. Уверяю вас, дорогой Николай Алексеевич, что именно в этих, пока не исследованных частных архивах, вы найдете подлинные откровения, разбросанные по письмам, дневникам, рисункам и неопубликованным мемуарам. Но я должен вас честно предупредить: поиск частных архивов – дело весьма хлопотное, нелегкое и даже деликатное, ибо все здесь зависит от доброй воли владельцев. Есть и один, знаете ли, существенно осложняющий фактор: в силу разных причин пушкинские материалы попали в руки высшей европейской аристократии, которая в принципе не настроена допускать кого-либо к своим семейным бумагам. Но в этом есть и положительный момент: в труднодоступной для исследователя аристократической среде архивы обычно сохраняются очень хорошо. Так что, уважаемый Николай Алексеевич, если вы решили посвятить святому делу пушкиноведения свою жизнь, будьте готовы к трудностям, и да поможет вам Бог!
   - Я примерно так и предполагал, Аполлон Карлович, - сказал Раевский, с тревогой наблюдая, как профессор старается подавить приступ кашля, - и не строю иллюзий насчет легкости избранного пути. Но должен заметить, что на этом пути у меня есть три существенных козыря: во-первых, я – носитель старинной княжеской фамилии, что само по себе открывает двери аристократических домов; во-вторых, я свободно владею несколькими европейскими языками, что весьма существенно для общения с владельцами архивов; и, наконец, я сам по себе довольно общительный человек. Поэтому надеюсь, что все это может сработать на науку.
   - Несомненно, несомненно… И еще одно, Николай Алексеевич, существенное замечание. Дело в том, что в пушкиноведении сейчас некоторыми тупыми горе-исследователями, у которых напрочь отсутствует всякая интеллигентность мысли, культивируется направление, которое я называю «сахарной глазурью». Вся научная продукция этой фабрики – не что иное, как сахарная глазурь для Пушкина, когда в абсолют возводятся каждое его слово, каждая точка и запятая. Вот за этими сахарными горами и не видно-то подлинного, живого Пушкина, человека, который не только творил шедевры, но и жил, дышал, ел, спал, любил, ошибался, проказничал, наконец… Но Пушкин не божество, не символ веры, не идол!.. Один, знаете ли, очень умный наш современник как-то сказал, что нельзя изучать жизнь и творчество гения, стоя перед ним на коленях. Я с ним совершенно согласен. Поэтому, Николай Алексеевич, мой вам… даже не совет, а напутствие: держитесь подальше от сахарного омута и смотрите на Пушкина как на живого человека, а не на божество. И последнее. Обратите внимание на любые материалы, связанные с жизнью Александры Николаевны Гончаровой. Мы не знаем точно, где и как она жила после своего позднего замужества и отъезда за границу, где умерла, где похоронена. А в ее архиве, если его удастся отыскать, могут найтись уникальнейшие материалы, связанные с поэтом. Ведь науке известны их весьма близкие, если не сказать больше – слишком близкие отношения. В нашей эмигрантской среде, знаете ли, ходят слухи, что Александра Николаевна жила в Словакии и что якобы существует дневник, в котором она рассказывает о встрече в ее доме Наталии Николаевны с Дантесом. Лично мне это представляется маловероятным, но… все же этот вопрос нужно ис... исследовать...
Профессор внезапно закашлялся и, схватившись рукой за сердце, откинулся на спинку кресла.
   - Что с вами? – с тревогой спросил Раевский.
   - Ничего, ничего, со мной это бывает... будьте добры, налейте воды из графина.
   Запив водою белый порошок, высыпанный из бумажного пакетика прямо на язык, Аполлон Карлович некоторое время сидел с закрытыми глазами, с тревогой прислушиваясь к работе зашалившего сердца, но через несколько минут открыл глаза и, виновато улыбнувшись, сказал:
   - Кажется, все в порядке... Давайте продолжим, Николай Алексеевич.
   - Думаю, вам стоит полежать, Аполлон Карлович... Может, пойти за доктором?
   - Нет, нет, не надо! У меня это не в первый раз... Так на чем мы остановились? Ах, да... Александра Николаевна... Александрина... Азя... Да-с... Она, знаете ли, была весьма непростая особа! Высокая, с осиной талией, великолепная наездница и умница, она, в отличие от сестры, понимала Пушкина и знала его творчество. Ее называли «бледным ангелом», и волей судеб она стала последней любовью нашего великого поэта. Поэтому, дорогой Николай Алексеевич, я уверен, что если вам когда-либо удастся найти семейный архив Александры Николаевны, вас ждут великие открытия! Особенно постарайтесь выяснить судьбу ее кольца с продолговатой бирюзой и старинного нательного крестика на золотой цепочке, которые в разное время носил Пушкин. Судя по всему, после замужества она увезла эти реликвии из России. Поверьте моему чутью – кольцо с цепочкой где-то совсем рядом, я словно чувствую исходящее от них тепло...
   - За ними скрывается какая-то тайна? – спросил Раевский.
   - О-о, Николай Алексеевич! Вы затронули самую романтическую струнку моей души! Конечно же, я вам расскажу все, что мне известно о цепочке, вернее, о золотом нательном крестике на золотой цепочке, поскольку о ней, в отличие от кольца с бирюзой, сохранились многочисленные документы. Сначала обратимся к этим документам, подтверждающим, что цепочка – не выдумка, что она, так сказать, имела место быть.
   Профессор выдвинул самый нижний ящик письменного стола и достал оттуда стопку исписанных белых картонок.
   - Вот, извольте видеть, документальные свидетельства. Первое – из письма Василия Андреевича Жуковского к графу Бенкендорфу: «Пушкин велел доктору Спасскому вынуть какую-то его рукою написанную бумагу из ближайшего ящика, и ее сожгли перед его глазами; а Данзасу велел найти какой-то ящичек и взять из него находившуюся в нем цепочку». Второе – отрывок из статьи весьма известного пушкиниста Бартенева, лично беседовавшего с княгиней Верой Федоровной Вяземской, и опубликованный в «Русском архиве»: «Умирающий Пушкин передал княгине Вяземской нательный крест с цепочкой для передачи Александре Николаевне». Третье – из письма Бартенева к автору «Дуэли и смерти Пушкина» господину Щеголеву: «Княгиня Вяземская сказывала мне, что раз, когда она на минуту осталась одна с умирающим Пушкиным, он отдал ей какую-то цепочку и просил передать ее от него Александре Николаевне (Гончаровой). Княгиня исполнила это и была очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула, что и возбудило в княгине подозрение»... Мне, знаете ли, известен и такой вариант этого абзаца: «... уже лежа на смертном одре, поручил княгине Вяземской возвратить ей эту цепочку , но непременно без свидетелей... По кончине Пушкина княгиня Вяземская исполнила это поручение его и прибавила, что он приказал отдать цепочку именно без свидетелей. Та вспыхнула и сказала: «Не понимаю, отчего это!»».
   - Отсюда следует, Апполон Карлович, - задумчиво сказал Раевский, - что Пушкин, Александра Николаевна и золотая цепочка были связаны какой-то интимной тайной...
   - Совершенно верно! И вот тому свидетельства. В упомянутом уже письме Бартенева к Щеголеву есть такая фраза: «Что Пушкин был в связи с Александрой Николаевной, об этом положительно говорила мне княгиня Вера Федоровна Вяземская».
   - Но княгиня Вяземская могла ведь и придумать все это! Или Бартенев мог от себя что-то добавить... ну, просто ради сенсации.
   - О, нет, Николай Алексеевич! Известно, что Вера Федоровна была преданнейшим другом и хранителем многих сердечных тайн поэта еще с одесских времен, а Бартенев, которого она посвятила в тайну золотой цепочки, всю жизнь свято чтил память Пушкина, и возвести на него напраслину просто не мог по определению.
   - А кроме княгини Вяземской, кто-нибудь еще свидетельствует об этой цепочке?
   - Конечно! И не кто иной, как старшая дочь Натальи Николаевны от второго брака, Александра Петровна Арапова, урожденная Ланская. Вот что она пишет: «Уже впоследствии, когда я была замужем и стала матерью, я добилась от старой нашей няни объяснения сохранившихся в памяти ее оговоров Александры Николаевны. Раз как-то Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь постель Александра Сергеевича, - это совпало с родами его жены, - нечаянно вытряхнул искомый предмет. Этот случай должен был неминуемо породить много толков, и, хотя других данных обвинения няня не могла привести, она с убеждением говорила мне: «Как вы там не объясняйте, а по-моему, грешна была тетенька перед вашей маменькой»».
   - То есть... – изумился Раевский, - если нам удастся найти эту цепочку и тем самым подтвердить объективность свидетельств о ней Жуковского, княгини Вяземской и Александры Араповой, мы сможем прояснить один из существенных эпизодов жизни Александра Сергеевича?
   - Именно так, молодой человек! И это очень важно! Кроме того, найдя цепочку, мы получим бесценный раритет, который физически соприкасался со многими историческими личностями и несет на себе их ауру! Подумайте только – эту цепочку на смертном одре держал в своей руке сам Пушкин!
   Совершенно завороженный романтическим порывом старого больного ученого, любуясь его загоревшимися глазами, Раевский спросил у него:
   - Аполлон Карлович, а откуда взялась эта цепочка, как она попала к Пушкину? Вам известна, так сказать, ее хроника?
   - Да, Николай Алексеевич, кое-что мне удалось выяснить. Эту цепочку привезла в Россию принцесса Баденская Луиза-Мария-Августа, которая, приняв православие, стала супругой императора Александра Первого. Как вы понимаете, речь идет об императрице Елизавете Алексеевне. К Пушкину же цепочка попала от Александры Николаевны Гончаровой, которая, как мы видели, потеряла цепочку в его кровати. Но это, знаете ли, крайние точки хроники. А что в промежутке?
   - Именно об этом я и хотел спросить вас, - сказал Раевский.
   - А в промежутке было вот что. Давно, еще до большевистского переворота, мне с любезной помощью нашего прекрасного историка, великого князя Николая Михайловича, удалось выяснить, что у императрицы Елизаветы Алексеевны был любовник, кавалергард Охотников, которому она подарила свой нательный крест. Подарила, опасаясь за его жизнь, ибо была уверена, что крест обладает защитной силой талисмана. Но... бравый кавалергард, знаете ли, был парень не промах, и завел себе во дворце еще одну любовницу, но рангом пониже. Ею стала... кто бы вы думали? – фрейлина императрицы, красавица Наталья Ивановна Загряжская.
   - Позвольте, позвольте, Апполон Карлович, Наталья Ивановна Загряжская – это же...
   - Совершенно верно! Фрейлина Загряжская – это будущая мать Наталии Николаевны и будущая теща Пушкина!
   - Понятно... Значит, цепочка попала к Наталии Ивановне от Охотникова. В таком случае, как он, рискуя навлечь на себя гнев Елизаветы Алексеевны, посмел отдать царский подарок какой-то фрейлине?
   - Я тоже задавался таким вопросом, и ответ мой таков: не знаю. Но факт остается фактом – императрица удалила из своего окружения фрейлину-соперницу, срочно выдав ее замуж за Николая Афанасьевича Гончарова, и отправила молодоженов в Полотняный Завод. Там они и произвели на свет известных сестер и братьев. Здесь я должен в скобках заметить, что императрица выдала замуж свою фрейлину-соперницу за весьма достойного и богатого красавца, про которого в свете ходили упорные слухи, будто дед его был внебрачным сыном Петра Великого, неизменно благоволившего Гончаровым. А дальше – понятно. Когда Александрина с сестрой уезжала на жительство в Петербург, Наталия Ивановна повесила свой нательный крест на шею дочери. Да-с... Итак, Николай Алексеевич, давайте подведем первый итог сказанному. По воспоминаниям княгини Веры Федоровны Вяземской нам известно, что золотая цепочка после смерти Пушкина была возвращена Александре Николаевне Гончаровой в собственные руки. Это – раз. Надо полагать, что она с этой цепочкой уже никогда не расставалась и после замужества, покидая Россию, увезла ее с собой. Это – два. Отсюда вывод: цепочка должна храниться у потомков Александры Николаевны. Это – три. Я думаю...
   Профессор Бруни хотел добавить что-то еще, но в прихожей внезапно раздался резкий бой электрического звонка.
   - Простите… Вроде я никого не жду в это время…- он тяжело поднялся с кресла и шаркающим шагом пошел к входной двери.
   - Добрый вечер, Апполон Карлович! – послышался в прихожей густой бас.
   - Добрый вечер, доктор! Мы разве на сегодня договаривались с вами?
   - Нет, Аполлон Карлович, не договаривались, но у меня есть основание побеспокоиться о вашем здоровье. Разрешите пройти?
   - Да, да, прошу вас. Чую, будете опять колоть меня.
   - Всенепременно!..
   Когда они вошли в зал, Раевский уже стоял у двери, готовясь покинуть квартиру.
   - Николай Алексеевич, голубчик, - обратился к нему профессор, - простите великодушно, но я вынужден прервать наш разговор. Отдаюсь в руки этого замечательного эскулапа. Но обсуждение затронутой проблемы мы с вами продолжим через два дня, когда вы отдохнете после бал-маскарада. Желаю хорошо повеселиться.
   - Благодарю вас. До свидания, профессор. Поправляйтесь.
   Пожав профессору руку и коротко поклонившись доктору, Раевский вышел на улицу и медленным шагом направился домой, обдумывая по дороге ворох идей, услышанных от Аполлона Карловича.

3

   За час до начала костюмированного бала Раевский, прихватив пакет с маскарадным костюмом, нанял крытый фаэтон, и вскоре оказался у крыльца флигеля, в котором Софья Петровна снимала квартиру.
   - Я скоро вернусь, не уезжай! – приказал он добродушному чеху-извозчику и, взлетев на крыльцо, торопливо постучал в дверь.
   Софья Петровна встретила его радостным блеском прекрасных глаз и знакомым, волнующим запахом «Шанели». На ней был сиреневый костюм летучей мыши с сиреневой маской, украшенной золотыми блестками. Костюм приятно гармонировал с ее густыми пшеничными волосами, уложенными в замысловатую прическу, придававшую лицу классическую законченность светской красавицы. Раевский, привыкший видеть Софью Петровну в строгом черно-белом костюме библиотекаря, едва не задохнулся, увидев ее в свободном легком одеянии, почти не скрывавшем достоинств роскошной фигуры.
   - Вы прекрасны, Софья Петровна, - прошептал Раевский, целуя ей руки.
   - Благодарю… Мне очень приятно услышать это от вас…- прошептала она в ответ и подставила щеку для поцелуя.
   Он притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы, вдыхая расширенными от возбуждения ноздрями неповторимый аромат, источаемый ухоженным женским телом. По прерывистому дыханию Софья Петровна чутко уловила настроение Раевского – она деликатно положила ладони на его грудь и слегка отстранилась.
   - Николай Алексеевич, зайдите в мою спальню и переоденьтесь. Нам нужно спешить…
   Раевский нехотя разомкнул объятия, взял пакет с маскарадным костюмом и зашел в спальню, притворив за собою дверь. Плотно занавешенные шторы едва пропускали дневной свет, поэтому ему потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к сумраку и найти выключатель электричества. Включив свет, Николай Алексеевич огляделся.
   Большую часть спальни занимала широкая кровать под пологом из китайского шелка, накрытая синим покрывалом с вышитым спящим львом. За кроватью, у самого окна, стоял изящный туалетный столик с зеркалом; на нем толпились несколько десятков разноцветных флаконов, флакончиков, баночек, коробочек, тюбиков, кисточек и пеналов с губной помадой. Всю противоположную стену занимал огромный гардероб, а в ближнем углу сверкал латунными деталями изящно оформленный камин. На полу, перед камином, красовалась роскошная полость из меха белого медведя. «Так вот он каков, - подумал Раевский, - чертог мечтаний, отдыха, сна и потаенного откровения женщины!..». Для него, окопного фронтовика, познавшего войну почти со школьной скамьи, женская спальня казалась почти мистическим местом.
   - Николай Алексеевич, вы не уснули там на моей кровати? – послышался за дверью голос Софьи Петровны.
   - Сейчас, сейчас…- Раевский стал быстро переодеваться, поняв, что слишком долго рассматривал спальню.
   Когда он показался в двери, Софья Петровна его не узнала. Восточное одеяние магараджи с парчовым тюрбаном, накладные усы и аккуратная бородка придавали облику Раевского неотразимое очарование.
   - Как идет вам этот костюм, Николай Алексеевич!.. – она не могла оторвать от него глаз. – Вы знаете, такому восточному мужчине не хватает только гарема… с бахчисарайским фонтаном слез. Давайте поскорее уедем отсюда, а то я совсем разволнуюсь…
   Раевский порывисто обнял Софью Петровну. Она сначала прильнула к нему всем телом, но затем резко отстранилась:
   - Не надо!.. Не сейчас... потом... размажете помаду... – и они, тяжело дыша, спешно вышли к фаэтону.
   Усевшись на мягком сидении рядом с Софьей Петровной, Раевский указал извозчику адрес, и лошади мелкой рысью понеслись по улочкам Праги, оглашая их звонким цокотом стальных подков. Николай Алексеевич сидел молча, завороженный близостью волнующей женщины, теплое бедро которой касалось его ноги. По тому, как нервно она перебирала пальцами зажатый в кулачке кружевной платочек, Раевский понял, что Софья Петровна тоже испытывает нарастающее волнение. И тогда он совершенно неожиданно для себя накрыл ладонью ее кулачек. Софья Петровна вздрогнула и благодарно улыбнулась, будто ждала от него этого шага, затем кулачек выскользнул из его ладони, и оставшаяся без опоры кисть плавно опустилась на ее коленку. Несколько мгновений Николай Алексеевич сидел ни жив, ни мертв, не зная, как поступать дальше, но Софья Петровна с изящной легкостью накрыла его кисть своею, тем самым дав понять, что коленка в его власти.
   Упоенный обжигающей близостью доверчиво прижавшегося к нему бедра, столь остро ощутимого сквозь тонкую ткань маскарадного костюма, Николай Алексеевич не заметил, как фаэтон миновал Староместскую площадь с Ратушной башней и церковью Богоматери Тынской; не слышал мелодичного звона часов при выходе двенадцати апостолов; не видел великолепных скульптур Карлова моста – он весь был в себе, переживая под бешеный стук сердца свое новое, волнующее бытие. И только когда фаэтон остановился у железной решетки незнакомого особняка, он словно в тумане увидел близкое улыбающееся лицо Софьи Петровны.
   - Очнитесь, Николай Алексеевич... – прошептала она. – Мы уже приехали…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

© Copyright: Иосиф Баскин, 2009
Свидетельство о публикации №2909241280
http://www.proza.ru/2009/09/24/1280