Ильич сидел в кресле с высокой кожаной спинкой. Кресло только что вынесли на улицу, и домашнее тепло, еще сохранившееся в его ткани, медленно рассеивалось в холодном воздухе апрельского утра. Ветер развевал шерстяной шарф, дышал в лицо, задувал за ворот старого пальто со следами штопки на месте пуль. Холодное весеннее солнце, отражаясь от луж на красной дорожке, светило откуда-то сбоку ярко-ярко, и Ильичу на секунду подумалось, что язычники поклонялись светилу вовсе не потому, что оно пробуждало природу от зимней спячки или согревало в земле зерна ячменя, заставляя их расти. Солнце просто внушало людям доверие, поражало своей вечной нескончаемой силой и величием. В противоположность ему яркие молнии на ночном небе могли внушить только животный страх.
Ильич был уже смертельно болен, он мучился от сильнейших мигреней, сопровождавшихся рвотой, нарушением речи, бессилием и отчаянием. Но в это весеннее утро боли на время оставили его, он хотел было читать протоколы и письма, но почему-то передумал. Ленин попросил жену оставить его в кресле перед дорожкой к овальному пруду, по берегам которого уже белели ветви вербы и пробивались из земли первые весенние цветы.
Он смотрел на освободившуюся ото льда и снега гладь пруда, в котором отражались ватные облака. Ильичу хотелось встать и пройти к берегу, но он этого не мог сделать даже при помощи жены и Марии Ильиничны.
Там в часе езды от Горок смело неслась к новому будущему молодая страна, проходили заседания и совещания, от которых зависели судьбы тысяч и тысяч людей. Еще год назад Ильич был самым центром этой жизни, подчинял и убеждал своих соратников, смотревших на мир его глазами, беспрекословно следовавших за ним. При мысли о том, что созданное им обходилось не просто без его руководящего участия, а вовсе без него, заставляла его плакать как ребенка, приносили физическую боль.
Иллюзий о скором выздоровлении, которые внушали стране рабочих и крестьян газетные публикации, у Ленина давно не было. Ильич уже давно хотел смерти, но не от невыносимой боли, которую он действительно испытывал, а от того, что жизнь для него уже закончилась, так же как два год назад еще до физической смерти она закончилась для милой Инессы. Но сегодня он не думал о ней. Ему почему-то вспоминались ссылка – с охотой и рыбалкой неделями напролет, женевские улочки, велосипедные прогулки, походы за грибами в альпийских горах... Ему вспоминалось то, ради чего он никогда не жил по правде, то, что только лишь сопровождало движение к самой основной цели, как того требовала единственная истина истории. Истина, которую ничто не могло перевесить – ни мужская дружба, ни любовь к женщине, ни смерть. Истина, к которой мог придти только человек с железной волей, верой в себя, настоящий якобинец, профессиональный революционер…
Владимир Ильич с трудом повернул голову - от поста охраны по красной дорожке к нему двигался высокий человек. Судя по всему, и прежде всего, исходя из европейского вида верхней одежды, это был очередной эскулап в помощь лечащему врачу Крамеру. Ильич привык к присутствию посторонних людей в доме, но сейчас бесконечные консилиумы врачей сводили его с ума. Его раздражал всякий шум: легкие шаги, скрип половицы, даже мурлыкание кошки. Он всегда относился к своему здоровью, как ресурсу для дела, инструменту, который нужно поддерживать в рабочем состоянии. Но сейчас он стал заложником этого отношения. Ленин хотел умереть как Лафарги, но ему не давали умереть.
Молодой человек подошел к нему на расстояние двух шагов. Высокий, с каким-то южным характером лицо, скорее всего, француз или, быть может, итальянец. Ленин не удивлялся, среди врачей большинство были иностранцы, всего больше двадцати пяти профессоров и ученых из Европы.
Что-то насторожило Владимира Ильича во взгляде этого человека, он смотрел на него прямо, ни разу не мигнув, не сводя глаз. Ленин попытался улыбнуться, скорее всего, из этого ничего не получилось. Он практически не мог управлять своей мимикой, правая половина тела у него была парализована, так что он давно уже не мог писать. Но Владимир Ильич пока мог говорить.
Ленин произнес приветствие по-английски. Незнакомец ответил на немецком языке:
- Владимир Ильич, меня зовут профессор Гершин, я прибыл из Германии по поручению полпреда в Берлине господина Крестинского, я проведу несколько сеансов, чтобы облегчить ваши страдания. Вижу, что речь ваша восстановилась, ваш английский очень хорош. Я знаю, что вы владеете еще несколькими языками.
- Мы можем говорить по-английски, по-немецки или по-французски, и даже на латыни. Мне все равно, потому что я одинаково плохо владею любым из них, – делая над собой усилия воли, пробовал шутить Ленин.
Ильич прекрасно знал все три европейских языка, а за последние годы просто для удовольствия, отвлекаясь на заседаниях Политбюро от обсуждений, он практически выучил чешский.
- Давайте мы присядем с вами в удобное место, где я смогу сделать предварительную оценку вашему состоянию, беседка вполне подойдет – незнакомец показал на белую ротонду – вниз по дорожке, ближе к овальному пруду, самому большому из каскада прудов, которые построила бывшая владелица усадьбы.
Ленин почувствовал что-то неладное в этом незнакомом профессоре из Берлина, но он испытывал скорее чувство удивления, чем страх.
Профессор, поддерживая Ленина под руку, медленно вел его к ротонде. Ильич молча переставлял ноги и смотрел на верхушки осин и елей, над которыми за ними следом ползло среди ватных облаков рыжее солнце. Редкий лес вокруг усадьбы наполнялся птичьим гомоном, птицы вились вокруг них, перелетая с ветки на ветку, но сегодня этот шум совсем не раздражал его, он очень устал от короткого разговора и вынужденной прогулки, по его лицу струился пот, волосы на затылке вымокли, он еле дышал.
Они сели в беседке, врач снова очень пристально смотрел ему в глаза и сказал по-русски, без всякого акцента: «я эсер Иван Глаголев, не врач, приехал сюда, чтобы убить вас». Владимир Ильич также внимательно посмотрел на него и спокойно сказал:
- Каким орудием вы хотите это сделать?
- Я задушу вас удавкой.
- Почему вы хотите сделать это сейчас, когда с эсерами навсегда покончено?
- Потому что нет более ненавистного человека, чем вы. Вы уничтожили партию, будущее страны, воспользовались нами и миллионами крестьян, чтобы совершить переворот в свою пользу и учредить диктатуру меньшинства. Вы ограбили и разорили и без того голодающих крестьян, вы уничтожили все демократические институты, разогнав Учредительное собрание, в котором у нас было явное преимущество. Ваш эксперимент рано или поздно потерпит крах, и страна уже никогда не вернет потерянного времени.
- Нам не о чем разговаривать, ваша позиция мне ясна, и я никогда не разделю ее. Ленин закашлялся, последние фразы он произносил, делая над собой неимоверные усилия. – История рассудит нас. Откажитесь от этого шага, и вы сможете стать свидетелем грандиозных изменений… Ленин не успел договорить последних слов, удавка оказалась у него на шее. Он видел красное лицо профессора перед глазами, дышавшее табачным перегаром, горем и злобой…
Ильич очнулся в своем кресле…
Солнце согревало его мокрое от пота лицо, рядом с ним стояла жена, она погладила его по плечу и протянула стакан с горячим чаем. Он мучительно посмотрел на нее, пожал ее правую руку своей левой, всеми силами попытался улыбнуться… Это было самое страшное покушение в жизни Ленина, потому что нападавшим был он сам.