Музыка сегодня была цвета неба, а небо – гладко-оранжевым, свежим, сочным, расчерчивало окружающие дома ровными линиями – голубые треугольники тени, апельсиновые квадраты света от новорожденного солнца. По одному зданию плелось кружево – деревья бросали изощренную, вензелями, тень на серые лысые стены.
Земля твердая, уже смерзшаяся за эту раннюю осень – с мелким щебнем, заледеневшим песком. По ней можно шагать вприпрыжку.
Взметнулась стайка пухлых, толстогрудых воробьев – сели на низкий куст, смотрели с наглым любопытством. Киоск с фаст-фудом еще не открылся, придется им подождать часок до первых жирных крошек.
Агния поправила на спине рюкзачок, посмотрела в сторону остановки – и припустила бегом. Ее автобус уже отходил.
Запрыгнула в последний момент, кондукторша посмотрела с укоризной, что-то сказала – Агния не расслышала из-за наушников, улыбнулась только задорно и огляделась вокруг. Увидела какого-то молодого мужчину, лет двадцати пяти. Пожалуй, вернее «парень» сказать, но он был – именно мужчина. В проходе стоял: хороший. Красивый. Ей понравился. Стоял спиной, в сером недлинном пальто, с волосами по плечи, по-деловому забранными под ободок. Обычно ей так не нравилось, этот – понравился. Плечи широкие, ботинки начищенные. А лица не видно почти совсем.
Она улыбалась и смотрела на него, вернее, в его спину. А потом автобус остановился, и кондукторша закричала на нее так, что даже наушники не спасли – чтобы проходила глубже и не мешала новым пассажирам входить.
Она и прошла. Встала рядом с ним. Положила руку на поручень рядом с его ручищей – рельефной, длиннопалой, с матовыми вытянутыми ногтями – аккуратно постриженными и даже, кажется, подпиленными. Заглянула в лицо. Нос у него был крупный, наверное, можно сказать, что слишком, но ей понравилось. И с горбинкой. Губы твердые. А больше в профиль ничего и не разглядеть. Поэтому она стала смотреть еще внимательнее, чтобы заставить его обернуться.
Он обернулся не скоро. Остановки через три. Глаза были темные, очень темные, но она даже не поняла, какого оттенка – то ли карие, то ли синие, а, может, и зеленые, и смотрели они не на нее, а все мимо, будто этот мужчина был совершенно один в мире, и совершенно никого больше. И уж симпатичных улыбающихся девушек с волосами с рыжиной – никаких, это совершенно точно.
Агния немного оскорбилась этим безразличным взглядом, пока он, глядя все так же мимо, неожиданно что-то не сказал. Но, такая досада – она совершенно не расслышала, что. Потому что слушала музыку.
Музыку эту она любила. Нежная, но острая, с золотыми и лиловыми молоточками. Это была дворовая группа ее сестры. Она очень любила сестру – и музыку ее любила…
Агния быстро скинула большие наушники.
- Простите, вы мне?
Он еще немного повернулся – теперь смотрел ей в лицо, но ничуть не заинтересованнее, чем до этого таращился в окно.
- Говорю: сделайте, пожалуйста, потише ваш плеер. Даже я каждое слово этих песенок слышу.
Вот тут она обиделась. Прямо оскорбилась. Нет, ну, может, конечно, что у человека голова болит, и его раздражают посторонние звуки, но эту музыку «песенками» пренебрежительно называть?!
Агния сделала. Нажала пару раз на кнопочку, мелодия стала почти не слышна. А потом негромко сказала, уже натягивая снова наушники:
- Это очень хорошая музыка, между прочим…
- Ну да. О любви, - он тоже сказал это себе под нос, едва слышно, но настолько презрительно, что Агния не выдержала и опять сдернула с себя «уши».
- Да, о любви. А вы что же, не верите в любовь?
В его темных глазах впервые промелькнуло нечто похожее на любопытство при взгляде на нее.
- А вам какое до этого дело?
Этого вопроса она явно не ожидала. Озадаченно пошевелила губами, не произнося ни звука. А он насмешливо приподнял бровь и, вновь глядя на нее все так же – равнодушно – немного вздохнул. И отвернулся.
- Просто я верю, - бормотнула она. – И я права.
Она выключила музыку. Они ехали молча. Только время от времени с тихим шипением раскрывались и закрывались автобусные двери, да кондукторша начинала ругаться на пассажиров.
- Действительно, вы правы, - внезапно громко сказал он, не глядя на нее. – Вы правы.
Она не успела даже удивиться – он уже скользнул к выходу, и скоро Агния в окно увидела, как он неторопливо переходит дорогу.
Сегодня небо было двухцветное – лиловатое и серое, с сиреневым отливом. Потому что шел мелкий дождь, а раннее солнце совершенно гаснуть не хотело. Откуда-то едва слышно, сплетаясь с неуловимым шелестом ветра, доносилась фортепьянная музыка – некто репетировал перед открытым окном.
Как и всегда по будням, она бежала на остановку.
Сегодня успела – села спокойно на одно из еще свободных потрепанных мест, отвернулась к молочно-белому, мутному от скопившейся влаги окну. Кто-то сел рядом. Покосилась боком, по-птичьи – это снова был он. Такой же равнодушный, деловой, темноглазый и с носом с горбинкой.
- Здравствуйте, - весело сказала она – и сама удивилась своей смелости. Он вздрогнул и покосился на нее. По губам пробежала судорога – кажется, он совсем не был рад ее видеть и даже не заметил сначала, с кем рядом сел.
Агния смущенно повозилась на месте, проклиная свой внезапный порыв. Хотела достать из рюкзачка наушники – дома не надела сегодня – но его присутствие странно сковывало ей руки.
- Здравствуйте, - после недолгой паузы негромко сказал он. И не отвернулся, хотя смотрел безразлично – и в сторону.
Агния осмелела:
- А какую же музыку вы слушаете?
- Музыку? – он усмехнулся. – Да я вообще… музыку не слушаю. Глупости это все.
Его неожиданная словоохотливость удивила ее куда больше вчерашней грубости.
- Почему?
- По факту, - он нахмурился.
- Ну да… вы книги, наверное, читаете, - ей хотелось быть задорной, насмешливой.
- Нет… это тоже глупости.
И они вновь замолчали. Пока он не вышел.
В следующее ясное утро она сама села рядом с ним – и сразу спросила:
- Как вас зовут?
Он посмотрел на нее изумленно, как будто она спросила что-то крайне неприличное. А потом, поколебавшись, ответил:
- Миша.
- Миша? – она помолчала. – Нет. Вам не идет это имя. Я буду называть вас Михаил, можно?
- Ну… пожалуйста.
Агнии понравилось, что ей удалось привести его в замешательство и что перспектива их дальнейшего общения, скрывая в глубине слова «называть», его, кажется, не покоробила.
- Почему же, Михаил, вы не любите творчество?
- Нет. Я люблю.
- А почему вы врете?
Он усмехнулся и долго смотрел ей в глаза.
- А вас как зовут?
- Агния, - весело сказала она.
- Хорошее имя, - одобрил он и тут же быстро проговорил: - Знаете, Агния, вам это не нужно.
- Что не нужно? – растерялась она.
- Я. До свидания.
Он быстро встал и пошел к дверям. Она выглянула за окно – до его остановки они не доехали еще две. Стало обидно до слез.
Михаил быстро шел, не наступая в лужи. От внутреннего чувства неправильности его пробирала дрожь. Он жал руки в кулаки, передергивал плечами, жмурился. Ему казалось, что он сейчас ослепнет от солнца, хотя оно едва было видно сквозь моросящие противно и мелко тучи. Зачем эта девушка полезла ему в душу своими тонкими розовыми пальцами? Он же не видел не одной девушки с тех пор как…
Он вздрогнул еще раз, ссутулился и пошел быстрее.
Было ясно. Агния стояла рядом с ним на остановке, уткнувшись носом в серебристый воротник легкой курточки. Она ему нравилась. Вся – расплавленный металл. Волосы – идеально прямые, блестящие, длинные, светло-медные, пряди так и потекут через наглые пальцы. Глаза – блестящая ртуть, загустевшая темнотой к центру. Куртка, штанишки, рюкзачок, наушники – все серебряное и мягкое, податливое… И кожа – с жемчужным налетом. Нежная и драгоценная. И обиженная на него.
Михаил подошел со стороны ее правой руки, осторожно тронул за локоть и судорожно сжался, почувствовав, как она неприязненно дрогнула.
- Здравствуйте, Агния, - сказал он.
- Здравствуйте, - ответила она неохотно, едва слышно. – Не опоздали вчера? Все-таки вышли настолько раньше, чтобы от меня сбежать.
- Нет, не опоздал, - он виновато улыбнулся. – Извините, что так вышло.
- Ерунда.
- Не ерунда. Вы обижены. А знаете, отчего я не читаю?
- Отчего? – встрепенулась – что за любопытная лиса с длинным носом.
- Потому что я сам пишу.
- Врете! – он засмеялась от удовольствия.
- Нет. Не вру, - он чуть-чуть усмехнулся. – Правда, я совсем недавно пишу. И еще, знаете, не до конца дописал.
- А вы сочтете за наглость, если я попрошу… прочесть?
- Нет. Не сочту. Я же для вас вот… взял.
Он протянул ей радужный диск. Она просто расплылась, не в силах совладать с заполнявшей ее радостью.
- Спасибо. Мне очень приятно.
- Надеюсь, увижу вас завтра здесь?
- Ну что вы, завтра выходной. В понедельник.
- Ах, ну да. В понедельник. Хорошо.
Подошел их автобус, она в припрыжку побежала к дверям, вырвав замерзшими беленькими пальцами у него диск. На ступеньках обернулась, мешая остальным пассажирам зайти.
- Михаил! Что же вы стоите? Поедемте!
- Нет… Сегодня у меня выходной.
Он фыркнула и заскочила внутрь, он увидел с сером свете еще не разгоревшегося дня, как она проходит под желтыми лампами автобуса к свободному месту, садиться, смотрит с любопытством на диск, потом приникает к оконному стеклу и радостно машет ему рукой. Он тоже грустно шевельнул пальцами в ответ. Она была… забавной. В этой огромной прожорливой махине общественного транспорта – смотрелась как актриса немого кино. Он и сам не понимал, зачем отдал ей то, что от него осталось.
Он увидел ее с улицы, в окне университета. Из-за ее спины на асфальт к его ногам падал медный вечерний свет, а она стояла в темном глухом коридоре. Михаил сразу заметил ее, едва поднял голову. Все в коридоре было коричневым, невзрачным, угловатым – а она сияла. Из нее самой лился солнечный свет. Он поколебался секунду и вошел, несколько шагов по коридору – и он рядом с ней. Стояла тихая, тонкая, светящаяся, вроде бы и спокойная – и в то же время ни секунды на месте, легкая дрожь тонких пальцев, покачивание головы, шелест вздоха… Она мерцала, лилась. Была похожа на струю воды.
Михаил потом спросил тихонько у одного из одногруппников, как ее зовут. Анастасия.
Анастасия.
Он влюбился в нее не сразу. Сначала просто любовался ее красотой. У нее были светлые глаза, не синие и не голубые даже, а лазурные, морские, и кожа полукружьями под глазами почти прозрачная, нежная, ему казалось, что нежнее, чем у младенца. Такое пошлое сравнение, но на лице ее действительно разливались два чистых озера. Ему хотелось наклониться к Анастасии с высоты своего роста – и коснуться губами этих озер. Узнать, какой именно вкус у их солоноватой влаги.
Она была очень бледной, только несколько ярких веснушчатых песчинок у носа и глаз на строгом, скромном лице, которое казалось тесным для этих озер и этого золота. И еще она была очень худой. Его изумляли ее узкие, почти мальчишеские бедра – и еще более тонкая талия. За такую талию можно было ухватиться двумя пальцами, пересадить эту девочку за пазуху – и унести туда, где ее никто не посмеет обидеть.
Розовыми у нее были только ногти и губы, все остальное – мраморно-белое. Волос – водопад.
Ему почему-то казалось, что она только красивая – и все, он не думал сначала о ее душе, ему казалось, что такие красивые умными не бывают. Хотя когда он говорил кому-то из друзей, что считает ее «ммм… симпатичной» - на него странно смотрели. Она им не нравилась, идиотам.
Михаилу едва исполнилось 20, ей было 17, скоро 18 – первокурсница. Иногда он поджидал ее у дверей университета, делая вид, что остановился покурить. Она всегда появлялась в одно и то же время, с битком набитой учебниками сумкой, волосами, забранными за уши, в хвост, тихая и торопливая. Он шагал к дверям и пропускал ее вперед. Не глядя на него, она бегло улыбалась дрожащими губами.
Однажды он узнал, что она ходит на научный кружок. И стал тоже туда ходить. Преподавательница, когда увидела его, чуть в обморок не упала. Обычно Михаила калачом было не заманить на всякие факультативные мероприятия. Не то чтобы он был дурак – просто слишком занят собой.
Там они впервые начали разговор. И не могли прекратить его часов пять. Пока сидели рядом за круглым столом, пока собирались домой, пока он провожал ее по темной улице и угощал по пути кофе в придорожном кафе, и пока стояли на углу, в двух шагах от подъезда, а она подрагивала, замерзшая в короткой юбочке и тонкой куртке, переплетала друг с другом гибкие пальцы, но не уходила, все улыбалась и слушала его. А он говорил – и не мог остановиться. Вываливал ей все, что когда-то проносилось в его голове, все, что казалось ему важным, а сам впивался взглядом то в ее сверкающие в свете уличного фонаря озера, в которых отражалось его глупое раскрасневшееся лицо, то в ее посиневшие пальцы. И когда она приоткрыла губы, чтобы что-то сказать (он почувствовал, что – чтобы попрощаться) – он протянул руку и накрыл ее ладонь. Хрипло сказал:
- Ты замерзла.
Он очень боялся, что она отнимет свои волшебные руки, смутится, убежит, разорвет все, но…
Анастасия сказала:
- Да, немного. И что там было дальше?
Михаил не слышал, что она сказала. Просто увидел, что шевельнулись губы, язык, шея, и что то, что она произнесла – не отказ, и что ладонь его все еще накрывает ее. И тогда он, зачарованно глядя в ее озера, в собственное отражение, задыхаясь, проталкиваясь в нее взглядом порывисто, резко, сгорая от теснившихся в нем чувств, выговорил:
- Я тебя люблю. Я так давно тебя люблю.
Тогда она улыбнулась в ответ.
На следующий день он встретил ее у дверей универа. Она чуть подалась вперед, когда он захотел поцеловать ее в щеку. Он чувствовал себя ужасно неловко, но радовался, что она весело разговаривает с ним, не гонит – и не отходил ни на шаг, пропустил все пары – дежурил у дверей ее аудиторий, как последний болван. С того дня он не видел ни одной девушки. Нет, конечно, они проходили мимо него, двуногие, двурукие, головастые – но он ни одной из них он больше не смог бы описать после того, как они исчезали из поля его зрения.
К вечеру Михаил решился ее поцеловать – сначала коснулся губами нежной кожи у глаз, почувствовал, что уплывает, земля уходит из-под ног – и решился коснуться ее губ. Она не оттолкнула.
Он навсегда запомнил сладко-соленый вкус ее зубов.
А она потом ткнулась лбом в его плечо и тихо сказала:
- Я тоже тебя люблю.
Анастасия стала для него всем. Его гнездом, семьей, отрадой. Человеком, о котором он хотел узнать все, каждую мысль, каждую дрожь, каждый вздох – и которому он хотел раскрыть себя, слиться воедино. Он хотел, чтобы она стала его женой. Они мечтали об этом. Он чувствовал, как нежно, трепещущее, преданно любит его и она – и боготворил ее за это. Любил ее руки – тонкие бледные пальчики, почти голубые, чуть красноватые на концах, у узких блестящих ногтей – он называл ее за эту голубизну Аристократкой, иногда шутливо спрашивал, какого цвета у нее косточки – снежно-белого, или тоже голубого? Она фыркала, полушутливо-полусердито говорила:
- Зеленые.
И он целовал ее глаза.
Иногда – он боялся таких моментов – лежа или сидя рядом с ним, расслабленная, тонкая – она уплывала. Казалось, ее подхватывает какой-то плавное, но быстрое течение – и вымывает из этого мира, уносит в неведомые дали. Взгляд становился режуще-синим, если он окликал ее – она как будто не узнавала его сразу, и Михаил боялся ее затуманенных глаз.
- О чем ты думаешь? – он прижимался виском к ее хрупкому бесценному плечу, слушал, как шумит под ее кожей кровь. Его тревожил звук этого течения. Он хотел знать, где она, почему так далеко, хотелось с ней. Анастасия слабо улыбалась, гладила его по волосам.
- Да так, ни о чем… пятиминутка вакуума в голове. Не обращай внимания.
Он не мог не обращать. Ему хотелось уберечь ее ото всего. От этого неизведанного, и от чужой грубости, и даже от собственных неловких, нечаянных обид. Михаил ненавидел себя за те моменты, когда резкость прорывалась в нем как через плотину, захлестывала с головой его – но топила и ее тоже, его девочку, а она безмолвно, печально, не пререкаясь, тонула…
Тонула.
Михаил знал, что она плачет порой из-за него. Как он проклинал сейчас себя за то, что когда-то «недо»-дал, -делал, -слушал, -был с ней рядом…
Прощала она его легко, не дослушивая до конца извинений. Просила прощения сама за то, что когда-то была неправа. А он пил ее губы – и чувствовал, что самый счастливый человек в мире, что не заслужил такого перед Небесами, что ему еще нужно постараться, чтобы оправдать этот лимит доверия… Ведь Михаил обожал ее за то еще, что она всегда, всех готова была простить и оправдать, и примирила его в этой жизни внутренне со множеством людей, которых он слепо, порой напрасно, ненавидел.
Иногда – часто – Анастасия рассказывала ему свои сны. Он слушал их внимательно, чутко следя за каждой гранью, переплетением, взаимопроницаемостью ее видений. Потом пересказывал ей их опять через несколько дней – а она смеялась, качала головой, повторяла:
- Не помню, не помню, ты выдумываешь.
Рядом с ней спал он тревожно. Иногда – просыпался и следил, как подрагивают ее глаза под светящимися в темноте белизной веками. Тихонько целовал, чтобы успокоилась. Бережно прижимал к себе.
Он жил ею. Даже себе не признавался, насколько необходима она ему была. Привыкал день ото дня все сильнее. Восхищался все упоенее.
Если бы он только знал…
Каждое лето она уезжала жить в деревню, к реке. Всю их общую зиму рассказывала ему с восторгом о том, как там прекрасно. Они во многом сходились во мнениях – но на этот раз он ощутил какой-то внутренний протест против этой деревни. Не хотел ее отпускать, но Анастасия ласками, уговорами убедила его ехать с ней.
Через месяц должна была быть их свадьба.
Там-то он впервые уснул с ней рядом на целую ночь после долгого совместного дня, и впервые услышал ее тихий печальный вздох перед тем, как проснуться – это странным образом запало ему в душу – впервые ощутил, как прекрасно возвращаться в их общий дом.
Целую неделю они были счастливы безмятежно.
Потом ей как-то в голову взбрело пойти купаться. Выдался на удивление жаркий день, но ему было лень идти полчаса до реки, а она все тянула его к прохладе.
- Здесь невыносимо, - хныкала она.
- В доме хорошо, прохладно. Не ходи на улицу.
- Миша, мы же уезжаем завтра. А я еще ни разу не была на реке за это лето, в первый раз такое. Если ты не пойдешь, я пойду одна.
Он не поверил, что пойдет – отвернулся и незаметно для себя уснул.
А она пошла.
Михаилу в полудреме показалось, что его кто-то окликнул. Он проснулся. Ее нигде не было.
Он побежал к реке.
Анастасия сидела на самом солнцепеке, мокрая, довольная. Завидев ее издалека, белоснежную, сияющую, он успокоился. Замедлил шаг. Шел и любовался ею.
Она тоже заметила его, радостно вскочила на ноги – и чуть пошатнулась.
Михаил подскочил к ней в два прыжка.
- Что с тобой?
- Нет, ничего. Пустяки. Голова закружилась. Я рада, что ты пришел. А то я уже и обиделась. Бежим купаться!
Он не успел схватить ее руки – он бросилась с пригорка в ледяную воду.
- Миша! Я так счастлива! Я так хочу, чтобы был счастлив ты! Мы всегда будем вместе, слышишь, Миша?! – она плескалась и хохотала. – Вечность, вечность! Даже если мы расстанемся – все равно ты потом за мной придешь, как сейчас, и мы опять будем вместе! Я так люблю тебя! Миша, ты счастлив?
Он улыбался и кивал. Улыбался.
Потом они плавали вместе. Она смеялась и щекотала его, целовала холодными от речной воды и мокрыми губами, а ему казалось, что эта щекотка вот-вот утянет его на дно, но – он тоже веселился. Рядом с ней он всегда был счастлив.
Дома ей стало нехорошо. Потом все хуже и хуже. Он носил ей холодный крепкий чай, она хныкала, была бледной до тинной зелени, плаксивой, томной. Он целовал ее в лоб, хотел сделать компресс – не далась.
- Посплю – все будет хорошо.
Потом помолчала и вымученно добавила:
- Сухо и жарко.
Позже он отвез Анастасию к родителям. Занес ее небольшую спортивную сумку с вещами в комнату, поцеловал на прощание.
- Я уже соскучилась, - принужденно-весело сказала она, сжимая странно слабые пальцы на его запястье.
Михаил остановился.
- Я бы остался, но тебе сейчас лучше поспать, а родители не поймут, если я прикорну рядом. Я забегу вечером. Надеюсь, тебе станет лучше.
- Мне уже лучше, - сказала Анастасия, и по глазам он понял, что она соврала.
Сейчас ему казалось, что ее глаза тогда умоляли его остаться. Умоляли.
Но он не придавал большого значения ее недомоганиям. Она была болезненной, у нее часто болела голова – он уже привык, не считал это из ряда вон выходящим.
Вечером позвонила ее мама, сказала, что Настя все еще спит, попросила не приходить, не будить. Он покорно согласился.
Утром Михаил сам набрал ее номер. В душе жила смутная тревога.
В трубке ответил хриплым голосом ее отец.
Анастасия ночью умерла.
Тогда в груди надолго поселилась ледяная непреходящая дрожь. Все комнаты были ледяными – застывшими, холодными, колючими, прозрачными – не спрятаться в них, не сбежать туда. И только кожа горела ало слезами и болью.
Долго он только выл и дрожал, выл и дрожал.
Но сразу после того, как Михаил услышал эту новость, все было не так. Сначала он осторожно положил трубку на рычаг. Потом осторожно протянул руку к полочке и осторожно взял пачку сигарет. После – осторожно, стараясь лететь, а не шагать, пошел на балкон. Его в этом мире не было минут пятнадцать. В голове была абсолютная пустота. Он стоял на балконе, смотрел строго перед собой, держал в пальцах нераскрытую пачку сигарет – и все. Стоял. Стоял. Стоял.
В машине внизу оглушительно играла музыка. О любви. О сладкой гламурной любви.
А он стоял. Стоял. Стоял.
И Анастасия умерла, а он пытался все вспомнить, что это вообще такое – умерла. Что значит слово «умерла»? Он, правда, не помнил.
Через пятнадцать минут вспомнил.
И заорал.
И пришла дрожь.
Он не помнил похорон. Не помнил ни ее мертвого лица, ни как засыпали гроб. Ничего не помнил, хотя говорили, что он вел себя вполне прилично, не кричал и не истерил.
Вполне возможно.
Сейчас, когда Михаил вспоминал ее лицо, он чаще всего видел Анастасию жаркой, с лиловыми губами, томной – как в ранний час последнего дня ее жизни, в дымчатом утре с косыми лучами рдеющего восходящего солнца у ее виска на подушке. Она тогда глубоко и тихо дышала. Он тогда был счастлив.
С последнего дня он возненавидел все бодрые песни о любви за то, что они так некстати, когда есть Анастасиина смерть. И возненавидел все книги, все фильмы об одиночестве за то, что только ОН в этом мире так страдал, а они не имели права даже предполагать, даже робко верить в то, будто знают, что чувствуешь в этот момент. В момент, когда умирает твоя женщина, лучшая часть твоей души.
Он стал носить у груди карманную пепельницу, которую ему подарила Анастасия перед самой смертью. Потому что стал слишком часто курить, и потому что там, за резной крышечкой с дрожащей капелькой фальшивого бриллианта, жил (Михаил был уверен, что по-настоящему жил, а не только в его мечте) – последний огонек ее души.
Он все еще разговаривал с ней по ночам.
Мы с тобой были на солнечном берегу: обнаженные, томные и влюбленные. А потом ты толкнула меня в море, и холодная волна подхватила, потащила нелепой куклой по острому каменистому дну. Зачем же… Зачем ты это сделала?
Сначала он винил себя. Отпустил, недоглядел, потерял, обидел, и все он, он, он… Он познал боль. Неизбывную, разрывающую, сосущую, гложущую… Он познал боль. Она была черной женщиной, которая приходила к нему – очень часто, и нельзя сказать, чтобы только тогда, когда он не ждал – потому что он ждал всегда – и впивалась губами и зубами в грудь, и медленно пила. А он – хотел покончить с собой.
Потом он бесился. Он злился на судьбу за то, что та посмела отнять у него его Анастасию. Когда они так мало успели. Когда они только начали быть вместе. Когда у них впереди могло быть столько счастья. И когда он не мог жить без нее. Существовать, как выяснилось, как-то все же еще мог, но жить… нет.
Потом он обижался. На Анастасию. За то, что она ушла. Что бросила его сама. Что пошла на эту реку, перегрелась, переохладилась, что в ней были эти тонкие сосуды, которые так коварно не выдержали, что она не послушалась его, что ей не жаль стало умереть – и оставить его одного. Совсем, СОВСЕМ одного.
Он упивался одиночеством, писал о нем, читал о нем, ненавидел всех: кто говорил о нем неправильно – из-за того, что берутся за непонимаемое ими; кто говорил так, как нравилось – за то, что смеют чувствовать, как он. Ведь его боль была непереносимой, убивающей, единственной в своем роде. Он прочел одно стихотворение Жуковского – о надежде воссоединиться с любимой в ином мире, о том, что любовь неподвластна земному притяжению. Долго злился на поэта. А потом много раз перечитывал – тайком от самого себя.
А потом он отупел.
И стал так жить.
Ждать, когда умрет, чтобы снова быть с Ней.
Он был красивым, серьезным, спокойным и рассудительным, нравился за это многим людям – они не понимали, что его сдержанность лишь оттого, что он уже все для себя решил. Он просто набрался терпения и ждал своей смерти. Потому что убить себя он не мог – Анастасии бы это не понравилось, да и, кто знает, быть может, так бы он и вправду попал в Ад или вовсе убил свою душу – и тогда никогда бы не встретился с ней снова.
Страшное Никогда.
И он доживал, видел только бесполых людей, не читал, не слушал, не смотрел, испытывал мало эмоций, кроме боли. Он даже в Анастасии теперь нуждался только как в душе, вовсе не думал об ее теле.
И все это его полностью устраивало.
Агния медленно встала, отложила в сторону, как можно дальше, листы с распечаткой текста, который ей принес Михаил.
Там было несколько страниц его дневника, там была его судьба.
Она подошла к окну, оперлась на подоконник руками, глубоко вдохнула и задержала дыхание.
Иногда бывают моменты, когда лучше не отвлекаться даже на него.
Она не плакала. Просто не дышала и не моргала. Думала.
Боже мой… Боже мой…
Она закрыла глаза и всхлипнула без слез.
- Я боялся, что вы не придете.
- Неужели у вас правда могла хоть мелькнуть мысль об этом?
- Ну что вы. Я… был почти уверен, что вы не придете. У вас же… выходной.
На следующий день они стояли друг напротив друга на остановке. Она сжимала в пальцах диск Михаила, подняв его на уровень груди. Не решалась ни отдать, ни спрятать. Не поднимала глаз. И молчала.
Правда, выходной.
- Агния… пойдемте выпьем чаю?
Она робко улыбнулась носкам своих ботинок.
- Почему вы мне это предлагаете?
- Потому что вы первая девушка, которую я увидел.
Она против воли улыбнулась еще шире, но не сказала ни слова. Ей казалось, что это неправильно – улыбаться в ответ на такое, но не улыбаться не могла.
- Возьмите диск.
- Если хотите, оставьте себе.
- Нет-нет, возьмите, - она помолчала и добавила: - Он же ваш.
А про себя решила: «все равно у меня осталась распечатка. И я никогда теперь не забуду тебя, Михаил».
Он взял, не прикоснувшись к ее руке. Спрятал в нагрудный карман.
- Так как насчет чаю?
- Все кафе еще закрыты.
- Мы можем пойти ко мне.
Она наконец заглянула в его глаза. Впервые за сегодня.
Глаза эти были очень усталыми.
Глаза несчастного человека.
- Спасибо.
- «Спасибо, да» или «спасибо, нет»?
Ее губы опять непроизвольно расплылись в улыбку.
- Вы не потеряли способности шутить. Это было «спасибо, да».
- А не шутил. Спасибо за ваше «спасибо». Идемте.
Он не предложил ей руки, а она была бы очень не против взять его под локоть. Но нет – пришлось идти просто рядом, едва поспевая за крупными мужскими шагами.
Она не боялась.
Она была рада.
Агнии понравилась его квартира. Чисто. Стильно. Хорошо пахнет. Приятные бежевые цвета.
Михаил молча прошел на кухню, стал делать чай. Она осторожно разулась в коридоре, стянула курточку, мягко ступая по пушистому ковру белыми носочками, прокралась следом за ним.
Он все так же молча протянул ей дымящуюся чашку.
- Спасибо, - сказала Агния и услышала, что почему-то охрипла. Михаил кивнул.
Они сели друг против друга. Неизвестно отчего, внезапно стало совершенно не о чем говорить, и он как будто смущался, хотя на остановке выглядел таким спокойным.
Михаил на нее не смотрел. А она на него – смотрела. И ей казалось, будто он и вправду разучился чувствовать чужие взгляды. Он был один абсолютно всегда.
Или… наедине со своей Анастасией.
Агния рассматривала его беззастенчиво. Ей очень, очень, очень нравился Михаил. Он следила за движением его смуглых, красивых рук как кошка, завороженная мельканием ниточки с бантиком – не моргая, безотрывно, чуть поворачивая голову всякий раз, когда они уходили немного в сторону. Иногда взглядывала на длинные ресницы, от которых на его темные глаза падала тень. Иногда переводила взгляд на его шею и ключицы – и тогда нервно сглатывала.
Она уже влюбилась.
Она хотела разделить с этим человеком его боль.
И стать… нет, не второй Анастасией. Первой Агнией.
Михаил иногда что-то коротко говорил – она осознавала это не сразу, словно звук долетал до нее через многие километры, причем не сохраняя смысла. И поэтому она только кивала в ответ, наслаждаясь интонацией его голоса и не вдумываясь в значение слов. Впрочем, он и не говорил ничего существенного – просто делал общие замечания о чае.
Михаил взялся за чайник, чтобы налить себе еще, и неожиданно обжегся, тихо ругнулся.
«Господи, как же я влюбилась в него», - тут же подумала Агния, услышав его ворчание. Это был он, он как есть, и за одни эти простые, бессмысленные слова, произнесенные им, можно было дать так много…
Она схватила его за руку. Здоровую, не обожженную. А вторую ладонь положила ему на щеку, развернула лицо к себе, прижалась губами к скуле…
Михаил вырвался так неистово и дико, словно она была раскаленным железом и причинила ему невыносимую боль. Дернулся, судорожно взметнулся, вскочил.
У Агнии в глазах блеснули слезы.
- Прости… простите. Не знаю, что на меня…
- Агния… - он неожиданно смягчился и даже чуть улыбнулся, перебил ее, смиряя сбившееся дыхание. – Агния… Это вы меня простите. Я не думал, что вы меня поймете… так.
- Я не поняла так. Я так почувствовала. Поняла я как раз иначе, - плакать очень не хотелось, было очень не надо. Она прикусила губу.
Он взял со стола свою чашку и зачем-то поставил ее в раковину, рассеянно повернулся разок вокруг своей оси.
- Да… я пойду.
- Агния…
Она остановилась, так и не встав со стула, с надеждой посмотрела на него.
Но Михаил сказал с ноткой сожаления в голосе:
- Я люблю ее, понимаете? Люблю. Несмотря на то, что это и выражается глаголом, это не действие, которое я совершаю в течение своей жизни, это сама моя жизнь. Если бы я ее не любил, я бы уже покончил с собой. Если разлюблю – покончу. Но… я хочу еще увидеть ее. Потому что мы клялись друг другу быть вместе вечно. Она нарушила обещание, покинула меня ненадолго – но я не нарушу. Я приду еще к ней, ласково попеняю – и больше никогда не отпущу. А вы… вы замечательная. Я увидел вас, а это уже о многом говорит, во всяком случае, для меня. Я не знаю, зачем… нет, не связался с вами, а связал вас с собой. Но я очень благодарен вам за эти несколько разговоров. Я вас не забуду. Вы немножко меня разбудили. Вы мне посочувствовали. Это очень дорого, поверьте. Спасибо. Мне кажется, она тоже скажет вам спасибо, через много лет, когда и вы попадете туда, где сейчас она.
«Она» Михаил умел произносить так, словно это и вправду было именем.
Анастасия была его все.
- Спасибо и вам. Вы меня тоже… «немножко разбудили», - горько сказала Агния, медленно вставая.
- Простите. Я правда не думал…
- Простите и вы.
Она вышла в коридор, натянула куртку, обулась. Как будто просто отматывала магнитофонную ленту обратно.
- Ты же слишком зависим от нее… - прошептала она, разглядывая песчинки на полу его прихожей. – Ты же уже – она…
Кажется, он услышал. Но в ответ лишь довольно, почти счастливо посветлел лицом.
- До свиданья? – Михаил протянул руку, и это был вопрос о том, станет ли она по-прежнему выходить из дома в то же время по будням.
Агния покачала головой, грустно посмотрела на него и, едва коснувшись его пальцев, вышла за дверь.
- И все же… есть хорошие песни о любви, - бормотнула она.
Он услышал. И впервые за долгое время искренне улыбнулся.
Нет. Завтра она все равно вышла во столько же, во сколько обычно.
Потому что всю ночь думала о нем. Потому что влюбилась.
Нет, вранье. Она вышла даже чуть раньше обычного.
Агния стояла на остановке, пропустив уже первый, слишком торопливый автобус, ждала, смотрела с неприязнью на толстых голубей, на небо с еще дотлевающими звездами.
Ей было тоскливо. Она не слушала музыку.
Михаил показался на той стороне дороги. И явно обрадовался, увидев ее. Агния почему-то зарделась.
Михаил помахал ей рукой. Она тоже осторожно шевельнула пальцами в ответ, приглядываясь к нему. Ей показалось… у него в ушах были наушники?
Он улыбнулся и побежал через дорогу. Можно даже сказать, бросился.
Рванулся.
Безрассудно.
Ей стало страшно, она сама не успела понять, почему.
Водитель автобуса не успел понять, что за черная тень метнулась под его колесами.
Михаил умер на следующий день, в больнице, не приходя в сознание.
Говорят, он улыбался.
Слышали, он шепнул: «Здравствуй, Анастасия».
Казалось, он все еще слушал музыку о любви.
И не слышал ничего страшного.