глава двадцать четвёртая.
ПАКЕТ ДЛЯ МИСТЕРА ХОЛМСА И КОЕ-ЧТО О СОДОМИИ И ТЕРПИМОСТИ.
Стучали громко и сильно – так, словно речь шла о чём-то очень срочном. Я отодвинул щеколду и ощутил резкий запах дешёвых сигарет и перегара.
- Пакет для мистера Холмса, – за дверью стоял посыльный в форме.
- От кого? - спросил я, принимая в руки плоский квадратный свёрток.
- От мистера Руда Коллинера, обратный адрес указан, - мужчина не отличался особенной любезностью, да и особой трезвостью, похоже. – Распишитесь в получении. Вот здесь, - он подставил мне бланк и жёлтым от курения ногтем указал графу. Я послушно расписался, и посыльный, коротко поклонившись, поспешно ушёл.
- Чёрт знает, что, - недовольно пробормотал я, возвращаясь в гостиную, где Холмс уже занялся подготовкой к своим химическим опытам.
- Что там такое?
- Мистер Коллинер что-то прислал вам с посыльным. Но сам посыльный... Он, как мне показалось, был совершенно пьян. От него так разило, что я сам чуть не опьянел.
- Посыльный от Колинера? – брови Холмса дрогнули. – Вы уверены? Уотсон, на моей памяти Колинер никогда не...
Он не успел договорить – внутри пакета что-то отчётливо щёлкнуло и зашипело. Я растерялся и испуганно постарался отодвинуть пакет от себя на вытянутых руках. В тот же миг Холмс ударил по нему ногой резко и сильно, выбивая у меня из рук. Свёрток взмыл и врезался в стекло окна. Раздался грохот, всю комнату заполнил едкий дым, а мне в кожу лица и рук впились сотни маленьких нестерпимых жал.
Я закричал, ослеплённый, и повалился на пол, прижимая ладони к лицу, сделавшемуся почему-то мокрым. Какие-то мгновения совершенно выпали у меня из памяти – возможно, это был кратковременный обморок, а пришёл я в себя оттого, что Холмс вцепился своими длинными жёсткими пальцами мне в плечо и, тряся, как спящего, спрашивал снова и снова:
- Уотсон, глаза целы? Уотсон, уберите же руки! Вам не повредило глаза?
Я сделал над собой усилие и отвёл ладони от лица – они оказались все в крови. У Холмса тоже сочилась кровь из множества мелких порезов на лице и на руках, на его белой рубашке в нескольких местах проступили кровяные пятна, на щеке – мазок копоти, волосы спереди обгорели в рыжину.
- Что это было? – спросил я осипшим, не своим голосом.
- Какое-то взрывное устройство – это очевидно. Вам ещё повезло, что оно у вас в руках не взорвалось.
- Повезло? – переспросил я. – Вы спасли мне жизнь, Холмс.
- Спас! – горько усмехнулся он. – Спаси вас, боже, впредь от таких спасителей. Ведь это всё из-за меня.
- Из-за моего брата, - возразил я, но он только головой покачал.
Холмс помог мне встать и усадил в кресло, обращаясь со мной осторожно, как с хрупкой статуэткой.
- Вас всего посекло осколками, - с болью проговорил он.
- Вас тоже.
- Мне проще, – вдруг ласково усмехнулся он. – У меня теперь есть личный врач. Ну, обождите, сейчас я принесу воды, и мы промоем наши боевые раны.
- Вы ухаживаете за мной, - пробормотал я виновато, когда он вернулся с водой, ватой и салфетками – А между тем, у меня такое впечатление, что вы больше пострадали.
К моему удивлению, он не возразил, но ответил:
- Я привычнее, а вас трясёт.
- Это говорит не в мою пользу.
- Это вообще ни о чём не говорит. Поверните щёку. Вот так. Крови много, но – ничего страшного. Обойдёмся без хирургии. Привычка носить усы мешает при обработке царапин на лице – вы об этом не задумывались?
- Задумывался. Но это – компромисс между гладким лицом и бородой. И у меня слишком полные губы – они меня портят.
Холмс засмеялся.
- Есть у вас перекись водорода? – спросил он, бросив испачканную вату в корзину для бумаг.
- Конечно. В моём саквояже. Холмс, но кто прислал нам это взрывное устройство?
- Ох, чёрт! Адрес-то отправителя я и забыл посмотреть, - съязвил он. – Потерпите – будет щипать.
Мокрое жгучее прикосновение к скуле.
- Ну вот, всё. Теперь сделайте то же и для меня.
- Вам придётся снять сорочку – у вас и на теле, похоже, ранки есть.
Он снял. А я втянул сквозь зубы воздух, увидев тонкий острый осколок стекла, почти целиком вонзившийся глубоко в тело прямо под его левым соском.
- Холмс!
- А я-то думаю, что тут колет? - невозмутимо проговорил он, оглядывая свою испачканную кровью грудь. – Вытащите это из меня, Уотсон – очень мешает.
Я полез за пинцетом и, вытаскивая осколок, не удержался от испуганного свиста – он вошёл почти на пол-ладони, чудом не проникнув в грудную клетку - очевидно, ткнувшись в ребро, скользнул вбок.
- Вы – невозможный человек! – в сердцах сказал я. – Он вам чуть сердце не проткнул, а вы занялись пустяковыми царапинами на моей физиономии.
- Но ведь не проткнул же, - с прежней невозмутимостью откликнулся Холмс. – Я бы почувствовал. Залейте там чем-нибудь...
Я «залил» от души – он зашипел, как раскалённая сковородка, и дёрнулся.
- Тише! – прикрикнул я, потому что чуть не пролил антисептик.
- Так больно же! – возмущённо откликнулся он.
- Вы чертовски последовательны. Сначала возитесь со мной с этой штукой в полудюйме от перикарда, а теперь ему, видите ли, «больно»! Где ещё болит? А это что такое? Колет?
- Да, немного.
- Тоже осколок засел. И глубоко. Потерпите, не дёргайтесь, а то мне не зацепить. Как вам только удалось оказаться между мной и окном – вы же с другой стороны были!
- Не знаю. Нечаянно.
- Врёте, - уличил я. - Нарочно. Всё время теперь будете со мной нянчиться? Может быть, вы думаете, что я – младенец, порученный вашему присмотру? Я, если хотите знать, даже старше вас. На два года.
- На шестнадцать месяцев, - поправил Холмс.
- Откуда вы знаете? – удивился я – не помню, чтобы сообщал ему дату своего рождения.
- Я навёл о вас справки прежде, чем звать под одну крышу. А вы как думали? Да и Мэртону я не мог рекомендовать первого попавшегося, с улицы, человека. Да ещё родственника Дэвида Уотсона.
- Ах, вот как?!
- Да, так, – невозмутимо кивнул он.
- Ну вот, вытащил, - я бросил окровавленный осколок в пепельницу. - Сейчас обработаю – и всё.
- Ай! Уотсон, вы – изверг. Что за ядовитая дрянь!
- Очень хороший антисептик. Это вы ещё легко отделались. Я думал, придётся зашивать.
- В другой раз будьте внимательнее к сомнительной корреспонденции. Зачем было брать эту бомбосодержащую посылку в жилое помещение!
- Она вам была адресована, - проворчал я. – Доставил по назначению. Вам пакет – вам и вскрывать.
- Я и вскрыл, - чуть усмехнувшись, сказал он.
- Ногой, - фыркнул я. - И оконное стекло заодно.
- Зато вены нам эта штука, слава богу, не вскрыла.
- И на том спасибо, - горестно вздохнул я. – Нет, в самом деле, Холмс, вы правы: очень какая-то неприятная... корреспонденция!
И вдруг мы оба принялись безудержно хохотать – очевидно, так сливались с нас испуг и нервное напряжение. У Холмса от смеха выступили слёзы на глазах, он вытирал их краем ладони и всё никак не мог уняться – притихнет на мгновение – и новый пароксизм беззвучного заразительного. как чума, смеха. Похоже, он перепугался ещё сильнее моего.
- Так вы думаете, посылочка от Уоррона? – наконец, первым, кое-как успокоившись, спросил я. – Ну, ладно, ладно, Холмс, будет вам уже!
- Ну что вы! – немного отдышавшись, откликнулся он. - Для него это мелковато. Я, скорее уж, склонен думать на своих родственников Лейденбергов... Хотите выпить бренди. Уотсон? – помолчав, неожиданно предложил он. – Должен признаться, я чувствую потребность...
- Пожалуй...
Он налил два полных бокала, и я выпил свою порцию залпом. Руки у меня дрожали, и опьянел я почему-то сразу и сильно – вероятно, сказалось волнение. Меня неудержимо потянуло за язык, и я решился, наконец, поставить точки над «i» в том самом вопросе, что мучал меня с самого первого дня нашего знакомства.
- Холмс, мне необходимо для себя определиться с нашими отношениями, – заявил я.
Он улыбнулся и сел на стул передо мной, глядя внимательно и терпеливо:
- Начинайте.
- Для компаньонства – просто компаньонства – вы относитесь ко мне чересчур заботливо.
Холмс молчал и улыбался.
- Вы взяли этот тон сразу, как только узнали, что я – брат Дэвида Уотсона. И я хочу знать, чему обязан? Я настаиваю на этом, в конце концов! Я уже спрашивал, что вас связывало с моим братом, и вы сказали «ничего». Возможно, вы солгали мне. Возможно, вы всё-таки были близки, но с чего вам доверять мне и рассказывать? Подождите, не перебивайте меня – я и сам собьюсь. В то же время, вы нарочно рассказали мне о том, что Колинер когда-то обращался к вам с непристойным предложением. И как вы ему отказали. Зачем вы рассказали мне об этом? Нет, стойте! Молчите – это риторический вопрос, я пытаюсь рассуждать.
–Для серьёзного разговора вы слишком пьяны, - спокойно сказал Холмс. - Для того, чтобы прилечь и поспать – недостаточно. Увеличить степень опьянения проще, чем уменьшить – вы согласны со мной?
- Это логично. Но я не хочу её увеличивать.
- А чего вы хотите?
- Хочу понять, что вами движет, когда вы подставляетесь под осколки, лишь бы мне не досталось. Для любезности это слишком. Отдаёт серьёзной привязанностью. А откуда бы ей взяться за столь короткий срок? Любовь с первого взгляда бывает, но дружба с первого взгляда – нонсенс.
- Почему, собственно? – кротко осведомился он.
- Подразумевает общность мыслей и интересов. Это – долгая история, физическое влечение – быстро.
- Вы боитесь, что я сделаю вам однажды предложение, которое сделал мне Колинер, вы не сможете его принять, а отношения зайдут уже достаточно далеко, и разрывать их вам будет больно? – с поразительной прозорливостью вычислил он.
- Ну, а если и так? – от собственной наглости у меня защипало глаза.
- А если так, - Холмс говорил необыкновенно мягко, - то не кажется ли вам, что ваши превентивные меры опоздали?
- То есть...?
- То есть, ваше отношение ко мне – меня пока трогать не будем – уже зашло слишком далеко, и вам уже больно при мысли о том, что со мной придётся рвать. Не будь это так, вы и вусмерть пьяный об этом бы не заговорили. А ведь я вас предупреждал.
- О чём? – испугался я.
- О том, что строгое следование ханжеской морали вам самому будет в тягость. Тогда мне показалось, что вы не глухи к моим словам. А вы опять начинаете...
- Неприятие грязи – ханжество? – возмутился я.
- Любовь не бывает грязной, кого бы вы не любили, - Холмс опустил голову и говорил теперь быстро и тихо. – Даже секс без любви не всегда грязен между особями любых полов. Даже насилие... Нет, насилие, пожалуй, всё-таки всегда... Но само ханжество в тысячу раз грязнее, Уотсон. А его вы не боитесь, его вы культивируете в себе. Привычка побивать камнями – плохая привычка. Я... я знаю, пробовал это уже на своей шкуре. Не потому что я – содомит. Я – не содомит, но не стану вам в этом клясться на библии, это унизительно. С Колинером я не ссорился – просто он ставит знак равенства там, где я его поставить не могу, и поэтому сам счёл продолжение наших отношений бесперспективным. Ссориться из-за такого я бы не стал. То, что я чувственный, что я щекотки боюсь, вы знаете - видели, как Диомед со мной, и ему бы всё удалось, в конце-концов, если бы вы не вмешались. Поэтому... Что мне там пара осколков, доктор! Я... ничего больше вам не скажу. Просто... если я возьму вас когда-нибудь за руку или положу вам руку на плечо или... А вы будете думать, что это... Тогда нам лучше, действительно, сразу расстаться... – я видел, что ему всё труднее говорить, что он сжимает зубы и часто переглатывает, словно или вот-вот заплачет, или его вырвет.
- Значит, вы – скрытый содомит, - удручённо буркнул я, не найдя ничего лучшего. – И это вас волнует. Вы боитесь не выдержать, поддаться насилию, и потом в силу этого перестать себя уважать. А самоуважение для вас очень важно.
- Ну и дурак, - грустно сказал он, вдруг сразу успокоившись. – Разговор этот вы затеяли – не я. Вот и вопрос, кого он, в самом деле, волнует. Да захоти я, я бы вам в два счёта все представления об этом перевернул с ног на голову, и вы бы ещё благодарили меня за то, что глаза открыл... Я – к себе, - он прихватил со стола за горлышко бутылку бренди и в самом деле ушёл в спальню. Я остался со смутным, но сильным ощущением, что своими пьяными откровениями как-то очень сильно обидел и унизил своего нового друга. Чувство не из приятных. Но я был слишком пьян, и оно не помешало мне задремать.
Когда я проснулся, был тихий лиловый вечер. «Мы скоро перейдём на ночной образ жизни», - подумал я, поймав себя на том, что уже частенько думаю про нас с Холмсом «мы». Он, кстати, видимо, не спускался, и я почувствовал смутное беспокойство от навязчиво висящей перед глазами картины – тонкие бледные пальцы небрежно прихватившие горлышко бутылки. Так прихватывают бутылку не для того, чтобы пригубить одну рюмочку. В любом случае, следовало хотя бы взглянуть, как он там.
Я поднялся с кресла, потёр затёкшую шею и побрёл в спальню Холмса, откуда не доносилось ни звука. Дверь оказалась незаперта. Лампа еле чадила и почти не давала света. Бутылка стояла на прикроватном столике, опустевшая. Холмс сидел на подоконнике раскрытого окна в одной сорочке, а холод стоял в комнате могильный – последние дни октября.
- Вы с ума сошли! – воскликнул я, порываясь закрыть окно.
Он твёрдо удержал меня ледяной рукой:
- Не надо. Мне жарко и душно. А закроете – станет ещё и плохо, - язык у него еле ворочался.
- И очень хорошо, что станет. Если вас стошнит, возможно, значительная часть токсинов удалится со рвотными массами, а не отравит насмерть ваш организм. Вы один всю бутылку выпили – мыслимо ли!
- Мне хотелось. Нас обоих, между прочим, могли убить сегодня – вы заметили?
- Ещё вчера заметил. Да и прежде тоже. Будете каждый раз по этому поводу напиваться – сопьётесь.
Он вдруг рассмеялся и соскочил с подоконника. Его шатало.
- Вот только вы не поэтому напились, - тихо сказал я. – Я очень обидел вас, правда? Как бы то ни было, я совсем не хотел вас обидеть. Простите.
- Вы просите прощения, - криво усмехнулся он. – А сами не понимаете, за что.
- Нет, я понимаю. Не стоило искать посторонние мотивы в ваших побуждениях. Вы просто добры ко мне. Холмс, я вас умоляю: выпейте нашатырь – пусть вас вырвет.
- Вы... тоже добры ко мне, - снова усмехнулся он и стал падать.