С тещей Валентиной Никитичной мы не поругались ни разу за все девять лет совместного проживания. И это при том, что я ой не подарок. Пьяница, бабник и хулиган. Был, был… сейчас-то, конечно, исправился. Во всяком случае лично мне так – порой -- кажется. Но факт налицо – ни разу! И это при том, что сама она не пила, не курила, не выражалась и вообще была далека от неприглядных реалий бытия. Педантичная, обязательная, ни разу в жизни не опоздавшая на работу, – типичная Дева. Она даже использованные полиэтиленовые пакеты и кульки не выкидывала, а стирала, просушивала на веревке, прицепив прищепками, и складывала в стол; так они там потом и кисли.
А почему это мы не ругались? А потому что теща была превеликая похуистка.
Мы с ней познакомились на следующий же день после знакомства с собственно Ленкой. А с Ленкой познакомились лихо. Идем себе с кузеном Виталей к пацанам, пить пиво. Я весь приодетый в кооперативный ширпотреб – не шибко стремно, но и, как я сейчас понимаю, без вот этого вот дендизма и фатовства. Как впоследствии заявляла Ленка, поначалу она приняла нас за «романтиков» – из тех, что любят погнусить у костра под гитару. Ей, видите ли, моя бежевая модная куртка показалась похожей на штормовку… Ну-ну. Романтики. Особенно Кузя. Тот-то по жизни вообще закоренелый прагматик и реалист, ему эти посиделки с песняком сто лет в болт не упирались… У него в то время любимые песенные строчки были – из Розика: «И по твоей вине, и по твоей вине я – горький пья-н-ица!». Причем он напевал по своему, ломая размер: «…я стал горьким пья-ни-цей!».
Впрочем, тогда все так одевались, а остальные и еще хуже. К тому же мне скидка: я только освободился, еще и двух месяцев не прошло, а по освобождении люди одеваются порой причудливо. Знавал я одного типа, который уже на исходе восьмидесятых мечтал, как он освободится и сразу купит себе кримпленовые клеши. А кримплен, дай бог памяти, вкупе с клешами отцвел еще где-то к концу, если не к середине, семидесятых. Я насмехаюсь, а тот очень серьезно отвечает: мол, этот вот ты, Егор, всю дорогу модный по воле был, а у меня вот лично взгляды консервативные. Нравится мне кримплен – его и стану носить! И мне похуй, что там другие будут думать! Гм… тот кримплен еще достать где-то надо. И по сложности это примерно как достать нынче какой-нибудь фильдекос, джерси или мадаполам. Надо полагать, воля быстро скорректировала его пристрастия. Ибо я встречал его одетым в какой-то поношенный солдатский бушлат, без всякого кримплена. В компании таких же конченых наркодырых, как и он сам. К слову: когда лично я после почти трех лет лагеря был отпущен на «химию», то меня поразило, насколько вопиюще роскошно были одеты иные химики: шуба, а под ней тельняшка… И я прямо сгорал от зависти к столь респектабельному одеянию. Потом это прошло.
Ну и вот идем мы себе с Виталей Кузьмой, никому зла не чиним, и проходим мимо какой-то конторы. А там в дверях стоит стайка девиц и пареньков – курят и посмеиваются меж собой. Один паренек нам предлагает: ребята, забирайте с собой вот эту девушку! А девушка интересная. На голове буквально львиная грива, начес такой, симпатичная, одета в спортивные штаны и клетчатую рубашку. И весь живот рубашки – в самых разных значках. Их там было штук сорок. «Да всяко берем! Пошли с нами?» – «А вы куда?» – «Да пиво пить!» – «Ой, я вообще не пью, да и работа еще не кончилась». – «А когда заканчивается?» – «Вечером, в одиннадцать». – «Ну так я подойду встречу!». И между делом успели переговорить на десяток тем – от ужасно высокой детской смертности до песен музыканта Вишни. Причем Ленка напела: «И тут же я прозрела -- и охуела». О, наш человек, без жеманства.
В одиннадцать я ее действительно встретил. И пошли к Кузяке. Я объясняю: там типа неформальный клуб любителей пива. А надо сказать – тогда сильно в моду поперло понятие «неформальный». Все сделались неформалы. Ибо формалами быть надоело. Это теперь «неформал» чаще всего означает «гандон с мечтаньями и грязной гривой, который в ужасе от антиподов-гопников»», а тогда понятия еще не сформировались. И восемнадцатилетняя Ленка восприняла этот «клуб» как нечто реальное: мол, раз есть клуб, то имеются и клубные билеты, карточки, традиции. Ну… традиции-то, конечно, были. Как в любом микросоциуме с крепкой алкогольной базой. Харю, там, кому набить или еще что. Приходим. Там теплый коллектив: кто на диване, кто вольготно развалился на полу, кто на табуретке… Стенька Разин с ватагой на привале. И по кругу ходит трехлитровая банка. Ленка тычет меня в бок и спрашивает: скажите, это что, ритуал такой? Я отвечаю: ритуал, ритуал... Потом пошел ее провожать до дому. По пути выясняется, что матушка ее сейчас отсутствует, ибо обварилась невзначай кипятком и попала в больницу. Я про себя делаю в башке отметку. А Ленка ведет светский разговор. «А вы слышали про такой напиток – «чифирь»? Его зэки варят». – «Да, -- отвечаю, -- что-то такое слыхал краем уха». – «А правда, что от него у мужчин импотенция наступает?..» Вот ни *** себе вопросец. Уже потом осознал, что ей хотелось взрослой выглядеть, на любые темы раскованно и без стеснения рассуждать. «Не знаю, -- говорю. -- Но навряд ли… Там же, в чае, только полезные вещества, а что в большой концентрации, -- так это не настолько, наверно, сильнодейственно…». Что-что – а уж чифира-то, эликсира бодрости, я похлебал достаточно. Кстати, не «чифиря», а именно «чифира», с ударением на первое «и». А вопрос был не совсем праздный. Ленка всю дорогу была малокровная, с пониженным давлением, и встряхивала себя таким чайком (что это и есть чифир, да еще ужасно змейский, ей некому было сообщить), который в лагерях называется «ядовитым» или «воровским». С кофе в том восемьдесят восьмом году был полный голяк… да и чай был все больше дерьмовый, грузинский. Самым цимесом почиталась «индюшка со слоном». Где-то в середине болтался краснодарский, №36. Я же говорю – слаще морковки ничего не пробовали… Кстати, потом, когда кофе можно было чуть не жопой есть, она примерно так и делала. Двухсотграммовой большой банки «Нескафе» ей хватало дня на три; по густоте ее кофе был примерно как кисель. Осадок со стенок фарфоровых бокалов смывался очень трудно.
Ну, пришли... там котами попахивает. Ибо у Ленки, как выяснилось, полный срыв шифера по части котов. В иные моменты потом в квартире собиралось до четырех животных. Иногда – всего по одному. Но никогда не меньше. Особенно радостно бывало, когда пятикилограммовый Расик ночью плюхался с шифоньера на ноги или на живот. А он это проделывал охотно. А еще любил, грешным делом, мастурбировать, трясь об мою ногу.
Впрочем, к котовскому запаху мигом привыкаешь. То да се. Я аккуратно спрашиваю: спать вместе будем? Ну -- можно и вместе.
Она тогда была наивная до неприличия в свои восемнадцать. И впоследствии рассказывала, что сильно удивилась: думала, раз сказано «спать», то спать и будем. А тут какие-то совсем иные действия! С невинностью она к тому моменту рассталась всего неделю как – из любопытства.
На следующее утро удивила кулинарными способностями: на маленькой сковородочке растопила кусок сыра и покрошила туда шоколадную конфету. Вкус своеобразный. Но я ел да нахваливал. Во-первых, из приличия, а во-вторых, думал: вдруг это правда вкусно? Порой ведь не сразу определишь, то ли вкусно, то ли нет. Еще граф Монте-Кристо вопрошал: сразу ли вам понравились устрицы или портер? Взять то же суши. Многие же едят потому, что наслышаны: охренительная еда. А сами в подсознании так не считают. Я вот и кофе с какао, как все дети, ненавидел. А потом прочел в книжке «Ленька Пантелеев» что-то про «упоительный вкус горячего какао» – и как начал распивать и какао, и кофе! Тем более что разницы между ними мы в детстве не делали. Вот оно, воздействие внушения.
Тут из больницы и явилась Валентина Никитична. Меня обнаружила как что-то само собой разумеющееся, не удивилась. Знакомый к дочке зашел. Познакомились по-приличному: ссь-те... – ссь-те.
Ну, с Ленкой у нас мало-помалу завязалось… а постепенно, уже где-то к декабрю, я и вообще к ним перебрался. С Ленкой всяко интереснее было кров делить, нежели с моей маман. С той больше двух недель в одном помещении ни одно живое существо во Вселенной не вынесет. И лично я как свалил оттуда в семнадцать лет – так и стараюсь не появляться без совсем уж крайней, смертельной необходимости.
Интересно было попервости. «Да куда ты теперь пойдешь – уже вон, ночь на дворе! Оставайся. – А как Валентина Никитична? – А ты потом, под утро, вылезь из-под одеяла, оденься и лежи на своей половине поверх. Вроде как все платонически, как у Тристана с Изольдой». Так и делали, пока не надоело. И – никаких тебе эксцессов. Видит Валентина Никитична – парень вроде неплохой, Ленку опекает, так что ж еще надо.
Он почти без наколок,
Мама, он – интеллигент!
Про отсидку я ей так и не сообщил. Думаю, со временем сама узнала. А может, и нет – во всяком случае, этот вопрос у нас никогда не поднимался. А если б и поднялся – так ее похуизм и полное непонимание того, что являет собой человек отсидевший (то есть напитанный пониманием криминала как занятия достойного и почтенного, да к тому же еще с подержанной психикой), -- эти вот факторы ничего бы не поменяли в ее ко мне отношении.
Стали жить-поживать. Я трудился в строительном кооперативе, зарабатывал неплохо, продукты нередко покупали в «коопторге» или на базаре. Кстати, как раз тогда я попробовал знаменитый сыр «рокфор», который с плесенью. Ну и? Сыр как сыр, больше понтов вокруг этой плесени. Ленка работала в этой своей конторке, что-то там по вызову телевизионных мастеров на дом, что ли. Валентине же Никитичне доверили работать в «госприемке». Тогда все вокруг знай трубили: ускорение! госприемка! гласность! нитраты! сталинские палачи! хозрасчет! общество «Память»! опять госприемка!..
Весной 90-го друг по тюрьме Дима Орлов, с которым мы там занимались каратэ, позвал с собой на Колыму. Его матушка была начальницей геодезической партии, и сам он с детства бродяжил по таежным просторам. А тут тема: надо было проложить дорогу на золотой рудник Хоканджа. Когда-то его закрыли за исчерпанностью, а теперь вот было решено, что можно и еще покопаться. А стежки-дорожки туда давно уже позарастали. Вот мы и отправились намечать дорогу.
Ну, про Колыму отдельный рассказ. Скажу только, что надежды на похождения в стиле Джека Лондона не оправдались ни на йоту. Было скучновато. Природа да природа, и ни одного человека. Нет, все-таки я завершенный урбанист, мне без каменных джунглей скучно. А то вон, знал одного заслуженного геолога. Старикашка он был говнистый, но зато специалист великий, сорок семь лет подряд в тайгу ездил. И что в итоге? Приезжал в город после поля, сажал супругу за камералку, а сам закупал ящик-другой водки, брал палатку и отбывал жить в Заельцовский парк. Потом, когда наступали холода, вертался домой, в самой большой комнате ставил ту же палатку, -- так и жил до весны, капризничал аки красна девица и заставлял супругу бутылки выкидывать. Пока труба снова в тайгу не позовет. Как еще костерок на полу не раскладывал. Я, впрочем, и таких знавал. Сидит, жгет, мистер Белая Горячка. «Пахом, ты вконец охуел?» – «Не мешай… я этап на СевУралЛаг жду».
Правда, одного человека за все время таки повстречали. И было это так. Поутру идем с напарником Серегой Палагиным на то место, где вчера закончили труды. Утро замечательное, солнечное. Мы все такие бодрые, подтянутые и экипированные. На ремнях ножи в ножнах (сам делал! сталь подшипниковая, рукоятка из капа, и ножны обшиты мешковиной и с бахромой по-индейски!) и фляжки с водой. Серега напевает себе под нос леонтьевское: «Пусть у тебя на волоса-ах лежит гнедая сне-едь…». Вообще-то, вроде, там поется «лежит, не тая, снег». Я насторожился, спрашиваю: Серега, а вообще, она какая из себя, эта снедь? Тот отвечает важно: гнедая! че, не знаешь, что ли, какая снедь бывает? а еще в институте учился! Вдруг глядь – навстречу, еще далеко, идет какой-то гражданин с двумя собаками. И это было необычно до фантастичности. Ну не встречали мы покуда ни одной живой души в тайге. Хотя следы человеческой деятельности порой попадались. Но чаще – медвежьей. И не столько деятельности, сколько жизнедеятельности. Впечатляло, кстати: лежит себе этакая куча, на вид – килограмм десять точно есть! И думаешь: экая глыба, экий матерый… а что ежели вот такой лапой заедет?..
И Серега вопит: во! гляди! Витька-москвич идет! не зря я его сегодня во сне видел! Он там в хоре пел! во фраке и с бабочкой!
А надо знать Витьку Ярова, москвича, чтоб представить – во фраке-то и с бабочкой. Вообще-то, это один из самых лучших людей, каких мне доводилось в жизни встречать. Какой-то потрясающе готовый в любую минуту помочь человек. Абсолютно бескорыстный. Вообще непьющий («Да я уж пять лет воздерживаюсь; раньше запивался будь здоров!»). Спокойный, дружелюбный. Трудяга и таежник. Помогал нам и пули отливать, и шкуры медвежьи научил выделывать, и наши великие грузы помогал таскать, хотя ему это вовсе и не было положено. И дрова вместе с нами рубил местным жителям за бухло – а сам, говорю же, не пил. Правда, смутило меня его отношение к коренному населению. Тех же эвенов он за людей простодушно не считал. Сообщал о них, посмеиваясь, что они страстно любят одеколон и называют его «чикалона». А как-то раз я увидел у него в гостях эвена лет сорока – с лицом даже не плоским, а попросту вогнутым. И из середины этой чаши торчит ма-аленькая пипка, размером буквально с пуговицу от рубашки, которая у обычных людей называется носом. Так Витька без стеснения угощал эвена не брагой (он держал для друзей), а бражной гущей, осадком. Тем самым гарантируя гостю сногсшибательный бодун на утро. Я еще пихнул его: мол, вроде неудобно, он же понимает, поди, все же гомо сапиенс, не совсем уж животина? А тот беззаботно отвечает: да ему это за счастье, не хотел бы – не пил…
Сам-то Витька был мужик первоклассный. Какой-то очень нетипичный москвич. Типичный разве что в одном: говорил с особой московской важной убедительностью. Мы, например, говорим кратко: «конечно!». А москвичи тянут, авантажно произносят: «коне-ечно!». А вот дружки его, московская пьянь, которые тоже каждый год мотались с геологами, были москвачи более типовые. С жаднецой, мелковатые. В частности: разговариваем как-то за жизнь, травим байки, и один из них рассказывает: ну, мы флакон раскатали, пустую бутылку, как положено, Сереге отдали и пошли дальше… Я прерываю: постой, что значит «как положено»? Какую пустую бутылку? Тот удивляется непонятливости: ну, пустую бутылку гонцу, который в магазин бегал! Я опять недоумеваю: ну и на *** она гонцу? – Как это на хуя? Сдаст! У нас по-честному: если ты бегал, старался для общества, то имеешь право на бутылку пустую! У вас что, не так, что ли? Не по-честному? Я качаю головой: нет, у нас не так… у нас пустые бутылки в кусты выкидывают…
Но вот лицо у Витьки как-то не для хора. Очень симпатичное, простое, синие глаза – и масса шрамов. С таким лицом положительных ковбоев играть – махом прославиться можно. Бабы открытками завалят. Но в хор с таким лицом не примут, будь ты хоть Лучано Паваротти. Разве что в лагерную самодеятельность. А в хоре нужны репы гладкие, оптимистические, холеные и сытые.
Я и говорю Сереге: ты, да не может того быть! Где мы – и где сейчас Витька? Мы ж его в Охотске оставили, ***ва тьма километров отсюда! А Серега упорствует: Витька! сон в руку! у меня глаз алмаз! Ну, чего… у меня зрение плохое, пришлось поверить. И вот сближаемся. Нет, все-таки не Витька. Парень наших годов, но только одетый с особым охотничьим шиком. То есть функционально, но как-то нарочито небрежно. Не то что мы – в сравнении с ним просто модные туристы какие-то. Я замечал эту показную небрежность тех или иных «местных»: например, когда я дружил с молодыми сочинскими бандитами, то узнал, что они, чтоб не смахивать на лоховатых фраерюг-отдыхающих (на сочинском жаргоне – «вербованных», или просто «вербачей»), принципиально не носили модных плавок, обходясь ужасающими «семейными» советскими трусоманами по колено. Кроме того, они делали все, чтоб подольше оставаться бледными: бронзовый фирменный загар также был уделом вербачей.
Итак, встречный был одет следующим образом. Китель «пэ-ша», полушерстяной, от армейской солдатской «парадки», причем в сильно потрепанном виде, с погонами СА. Коротко обрезанные кирзовые сапоги. И коротко оборванные (так, что в сапоги не заправлялись, а болтались ошметьями вольно, как очень длинные шорты) штаны какого-то невиданного в природе цвета. За спиной ходока был рюкзак, откуда высовывались стволы разобранного ружья двенадцатого – самого убойного – калибра. Словом, он сильно смахивал на фашиста после Сталинграда – изрядно ощипанный, но непобежденный. Вырвался, типа, из котла -- с максимальными потерями.
Сближаемся. У него на лице никакого удивления. Подходит: «Здорово, Егор! – Здорово, Роберт!». Оказалось -- однокурсник по Киевскому институту инженеров гражданской авиации Роберт Будянов. Негромкий такой парень там был, себе на уме. Но не из последних, не гандон. Я говорю: «А ты здесь с каких?» – «Да вот, иду за олениной, у меня на леднике хранится… сейчас кордонов нету, так что можно тащить. А так-то за браконьерство махом за жопу возьмут». Я отвечаю, что это-то, мол, понятно, а вообще – как его сюда, в тайгу на краю света, занесло? А он сообщает просто и спокойно: живу я здесь. Неподалеку, километров семьдесят.
Ну и что? По****ели минут пять об общих предметах, да и разошлись, пожелав друг дружке удачи. Я вроде поахал, а он отнесся к встрече философски. Общение с природой – оно вообще к экзальтированности не располагает. И больше людей нам в тайге не встречалось.
Да, везет мне порой на крайне маловероятные события. То с братом автономно друг от дружки попадаем в одну и туже травматологию с интервалом в пять минут – причем оба впервые в жизни. То, например, такая фигня как-то приключилась. Выхожу я как-то утром из общаги на химии. А на вахте сидит тетя Таня, комендантша. Она была тетка добрая, ко мне относилась распрекрасно. И вот спешит поделиться: ей сообщили сногсшибательный рецепт, называется «чертополох». Что-то типа хренодера, только гораздо круче. Берется сладкий и жгучий перец, помидоры, лук, чеснок и яблоки. Все это пропускается через мясорубку, потом добавляется соль и сахар. И – все, готов «чертополох». Рецептом я заинтересовался – во-первых, готовить люблю, а во-вторых, к острому сильно неравнодушен. Тут же приезжаю домой с мыслями об этом чертополохе. Открывает маманя. И с хитрецой говорит: а вот я сейчас кое-чего тебе дам попробовать! И у меня мелькнула еще мысль почему-то: наверно, чертополох! И точно – чертополох! И ведь, главное, не было никакого такого поветрия, чтобы весь город этим чертополохом вдруг забредил; тогда еще можно было бы понять. А – нет, не было такого, я ни до, ни после о таком рецепте не слыхал. Как-то раз, уже живя с Ленкой, я взял да и сделал двухлитровую банку этого замечательного зелья. Сделал с вечера. Ленке ужасно понравилось. У нее тоже полный сдвиг на остром. На следующий вечер прихожу домой, полез в холодильник: а где чертополох? И Ленка с виноватым видом говорит: а я его съела! Как съела? что, всю двухлитровую банку, что ли? – Ага. И я стал хохотать. Она вообще была своеобразная: например, конкретный борщ, в котором классически ложка стояла, как-то не очень жаловала, считала его «крестьянской», быдляцкой едой. Зато варенье улетало за милую душу, теще даже приходилось его припрятывать или привозить с дачи маленькими порциями. Потому что оставленная без присмотра банка любой емкости была автоматически обречена. Ленка пожирала его просто как Карлсон: фюить, и нету.
Было еще и вот какое совпадение. Летом восемьдесят второго брат Макс сказал, что видел какой-то удивительный мультик, «Волшебное кольцо» называется. Нечто совершенно необычное, Леонов за кадром озвучивает. А я Максовым оценкам всегда доверял, даром что он младше. И мне очень захотелось тот мультик поглядеть. И вот в то же лето болтаюсь я в студенческом лагере мединститута в Дубровино, кручу одновременно два перепутанных романа и живу очень полной жизнью. О телевизоре почти забыл; во всяком случае, телепрограмму не видел в глаза весьма долгое время. Да такую телепрограмму, какая была в те времена, лучше бы и вообще не видеть сто лет. Два куцых узеньких листочка, причем один из них полностью посвящен радио. А на ТВ было всего два канала, и один из них как бы второго сорта, транслировал вообще недолго. Да и «первосортный» показывал только часов до одиннадцати вечера, что ли. И передачи в подавляющей массе были полный бутор. Но вот как-то так получилось, что в этом Дубровине я оказался у телевизора, и дикторша Батурина объявляет: а сейчас в программе мультфильм… Я про себя подумал почему-то: «Наверно, «Волшебное кольцо»!». А Батурина продолжает: «Волшебное кольцо»!». Так я и посмотрел этот сногсшибательный мультик. «Пиджак с карманами», «мужичок, ты пошто животину забижаешь», «ты пошто котейко мучаешь», «автомобиль с карасиновым двигателем», «а мать змею не привечат, к обеду не зовет»… Словом – «и пошли до городу Парижу».
В конце концов с Колымы я вернулся с загорелой головой и загорелыми руками – правда, только по локоть. Дальше раздеваться было нельзя – гнус бы съел. Волосы на башке – выгоревшие добела. Слегка облеванный после хабаровского аэропорта – геологи, дембеля и шлюхи, -- но уже пришедший в себя. Весь запас минералки на борту авиалайнера выхлебал. Ленка, когда открыла дверь, сперва сонно спросила: «Вам кого?..». Кстати, там дверь чаще всего на замок не закрывали. К жизни относились спокойно, полагали, что криминал бывает только в кино. Мне это нравилось.
Это были как раз дни, когда чьи-то великие умы вмиг прокрутили грандиозную по масштабу махинацию. Во всей стране в одночасье исчезло курево. И тут же появилось на базарах, где цыганки впаривали «Приму» без фильтра по два-три рубля – против казенных двадцати копеек. Для курильщиков это был полный ****ец. На улицах стало дурным тоном спрашивать закурить. На тех же базарах принялись торговать махоркой из мешков. Домовитые садоводы стали выращивать самосад. На тротуарах воцарилась чистота – бычков не валялось. А спустя некоторое время курево стали распределять по талонам – пять пачек на рыло в месяц. Нам с Ленкой повезло, что теща не пила и не курила: это означало для нас лишних пять пачек и либо четыре бутылки вина, либо две водки. Во времена были. Иметь в закромах какую-то ссаную гречку было признаком аристократичности и фешенебельности.
Однако лично ваш покорный слуга тогда проявил себя – едва ль не единственный раз в жизни – не завершенным рас****яем, а человеком деловым и прагматичным. Узнав там, на Колыме, по телефону, что в Н-ске пропало курево, тут же ломанулся в местное райпо. Там сигареты без фильтра и с фильтром тоже успели исчезнуть, но «Беломор» еще был. Я купил сразу триста пачек, запихал их в пять посылок и отправил домой. Так что у нас с Ленкой курево было. И, даже при том, что я раздавал дружкам по пять или по десять пачек, до Нового года мы продержались легко. Ленка курила папиросы особо: вбивала в мундштук фильтр из ваты, а иногда делала ментоловый вкус. Это просто: покупается в аптеке ментоловое масло и очень чуть-чуть, на кончике спички, наносится на фильтр. Вот вам и ментоловая папироса, наш ответ «Салему».
Вторым большим потрясением по приезде в родной город стало то, что за время моего отсутствия Валентина Никитична вступила в секту Порфирия Иванова. Я тогда еще недостаточно хорошо знал ее и предполагал, что это так, минутная блажь, быстро рассосется. Ну-ну, как же. Валентина Никитична была очень педантична, и если уж бросалась в омут с головой, то без намерений поскорей выскочить.
Впрочем, ивановскую секту не назовешь какой-то особо зловещей, скорее, просто клуб дураков: собираются себе небогатые люди с некоторым образованием и некоторым февралем в башке, славословят в адрес Учителя и перенимают друг у дружки и у наиболее продвинутых ивановцев все новые премудрости.
Денег и недвижимости никто с адептов не вымогал. Зомбировали, правда, крепко, но все равно выглядело это безобидно: сидят себе глуповатые граждане, общаются, на полном серьезе что-то сообщают друг дружке новое про Учителя, развивают Учение по своему собственному пониманию…
В то время вообще во многих умах царила смута на грани кретинизма. Все по-новому, и хрен сразу все по полкам разложишь. И плюс – столько свежей, неожиданной информации! Американцы, оказывается, не злые вороги, а добрые, умные и страсть благожелательные к нам (кто не верит, что так было – вспомните-ка получше! было, да еще как!). И вообще у них все идеально и прекрасно. Ленин, как выясняется, не во всем уж до конца был прав. А еще, оказывается, есть люди с паранормальными способностями – экстрасенсы и психотерапэуты. Кашпировский легко и непринужденно еб мозги всей стране. Рассасывались рубцы, прорастали лысины. «Уважаемый Анатолий Михайлович! После ваших сеансов у меня рассосалась старуха. Сосет и сосет, никакого удержу нету». Стало предельно понятно, что можно смело делать деньги из ни фига – просто раньше, зажатые проклятым совковым менталитетом, мы не знали механизмов! ЭмЭмЭма еще не было в том виде, как он нарисовался позже, но уже были банки «Алиса» и «МЕНАТЕП», и были брокеры. Все осознали, что надо быть брокером. Как разъебай Герман Стерлигов, который влегкую заработал миллион рублей и так же влегкую их проебал. (Правда, тогда не сообщалось, что в довесок к брокерству некисло еще иметь, как тот же Стерлигов, папашу – генерала КГБ). Российская товарно-сырьевая биржа! Брокер Боровой! Ух ты! И, главное, ни *** делать не надо! Вот он – четыреста первый способ сравнительно честного отъема или увода денег! В кабаках стали представляться не космонавтами или разведчиками, а исключительно брокерами. Отныне так именовал себя любой мелкий спекулянт, торгующий на базаре женским бельем, -- благо никто не понимал, что же это такое, собственно, -- брокер. Что-то такое заебательское. Даже лучше, чем кооператор. Кстати, «фирм», «концернов» и «холдингов» тогда еще толком не было – были «кооперативы». Как-то, кстати, не звучало. Что-то такое было в этом второсортное, некачественное, поддельное. Как «вареные» в стиральной машине турецкие джинсы.
Относительно ивановства тогда тоже твердого осмысления не существовало. Равно как и относительно всяческой нетрадиционной медицины. Было так: а, оказывается… Ну и вот. Валентина Никитична сообщила: оказывается, был такой чудо-человек Порфирий Иванов. До поры рас****яйствовал («Даже и выпивал иногда!!!»), а потом осознал чего-то своей куриной головой, принялся шнырять по белу свету в одних трусах – зимой и летом! -- и каждодневно обливаться холодной природной водой. И, натурально, создал Великое Учение, написав книжку «Детка» – этакий Катехизис от Дурака. Я потом читывал ивановские произведения. Они были лапидарны, безграмотны и не слишком объемны. Писались большей частью в дурдомах, куда его запирали как личность невнятную и явно не вписывающуюся в советские каноны. Впечатляли заголовки. «Я герой». «Я Исус Христос». Не хватало, пожалуй, только «Я самый скромный».
Как подобает, у Иванова был реестр чудес. В частности, его якобы посадили в немецкий концлагерь (вот же горькая судьбина: придут белые – белые грабят, придут красные – так и красные грабят!), а там, дабы проверить морозостойкость, с часок катали в люльке мотоцикла на лютом морозе по ветерку. Одетым в одни лишь сакраментальные черные трусы. И – хоть бы *** Иванову! Только взбодрился, съел сосульку с бороды да крякнул по-молодецки. Вот он – Наш Человек! «Извините, герр комендант, -- я и после второй не закусываю!». Потом американские космонавты во время полета на Луну видели в космосе лик бородатого старца с мудрыми глазами. (Это хорошо, что только лик; они трусов советских не увидели; бельецо-то еще то было!). И, типа, каково же было их изумление, когда они увидели где-то портрет Порфирия Корнеевича…
Валентина Никитична закончила НЭТИ. Прямо скажем – оч-чень не последний и достаточно такой атеистичный вуз, это вам не новосибирский Универ со всеми его эзотерическими и трансцедентальными заморочками. Все предельно точно, параллельно и перпендикулярно, интегрированно и дифференцированно. Причем закончила едва ли не с красным дипломом. Это бывает: вполне можно получить красный диплом исключительно за усидчивость, а уж ее было не занимать. И вот она-то, с предельно прагматическим образованием, уверовала в Иванова свято, как подобает, отвергая любые логические доводы «против». «Верую, потому что абсурдно». Только так и надо – есть священные незыблемые догмы, а все остальное от лукавого.
Ходила веровать она в так называемый клуб «Надежда». Этот «клуб» откупал по определенным дням недели зал в ДК имени Жданова и проводил там заседания. Туда приглашали интересных людей, а порой даже и святых. Валентина Никитична легко могла прийти и сообщить: вот, сегодня у нас выступал апостол Петр. Мы слегка херели и осторожно спрашивали, каков он вообще и что рассказывает про Христа как знакомую ему личность? Она объясняла охотно: этот самый Петр, он есть реинкарнация того, который сейчас распоряжается ключами от рая. И вот он много интересного рассказывал…
Поскольку контингент «клуба» был приблизительно однороден в социальном плане, то там было много садоводов. Для них тоже припасали особые изюминки. Так, страстная садоводка Валентина :Никитична приходила и торжественно объявляла: «Оказывается…». Она вообще все фирменные сообщения «от клуба «Надежда» предваряла этим словом: «Оказывается». Ну так вот: оказывается, растения делятся на мужские и женские. Вот, «смородина» – одна женского рода, значит, женское растение. А «огурец», соответственно, мужского. Ровно так же делятся и дни недели: среда женская, а четверг с понедельником мужские. И надо женские растения высаживать в женские дни, а мужские – соответственно. Про воскресенье (и сорго с просом, которые тоже среднего рода!) было невнятно: то ли в воскресенье можно и мужиков, и женщин высаживать, то ли ни тех ни других. Впрочем, лучше обождать до конкретных дней. А сорго или просо, как растения среднеполые, опять же, можно то ли в любой день садить, то ли в воскресенье… а лучше вообще ну-ка их обоих на ***! Невкусные все равно. А авокадо и манго у нас не растут. Яблоко вот только жалко.
Я в душе свирепствовал. Специально разузнал, что по-немецки какое-то «женское» растение будет как раз «der», то есть «он». А вот наш огурец, как раз напротив, по-ихнему будет «die gurke», тот есть «она». И не без ехидства спросил, мол, как с ними быть-то? Думал, наивный, что смогу силой логических доводов опорочить легированный авторитет клуба «Надежда». Валентина Никитична, поплевывая семечной скорлупой, отзывалась беззаботно, мол, это у них там, а они вообще неправильные. Она тогда вообще прониклась идеей богоизбранности России, неприязненно отзывалась о еврейском заговоре и распевала псевдонародные песни в тему. Доводы отскакивали с серебристым звоном. Я, например, говорю, что сказано было в Писании: дескать, многие придут к вам под именем Моим, и эти лжепророки станут смущать души граждан. И вообще: не сотвори себе кумира. Так не Иванов ли объявляет себя на голубом глазу Христом? И не гореть ли ему, случайно, за это в аду синим пламенем? А теща говорит: так он не лжепророк, он и есть Христос, реинкарнация! А что все-таки помер, причем не в запредельном возрасте, а так, что-то около восьмидесяти, и это при всем его здоровом образе жизни, ну так его Бог призвал – он там нужнее, хотя бы в качестве мудрого советника.
У ивановцев еще и гимн имелся – сочиненный лично Учителем. Поется на мотив «Марсельезы»:
Где люди найдутся на этом бугре,
Они громко скажут слово.
Это есть наше райское место,
Человеку слава бессмертна.
Во, бля, слог. И глубина мысли необыкновенная.
Всей идеологической ивановской белиберды я – разумеется! -- не принимал с самого начала, не совсем же болван, но идея обливания меня вроде сперва даже заинтересовала. Даже пару раз в ванной облился ведерком холодной воды. До позора – когда, по канонам, надо обливаться стоя босиком на земле, при этом в одних трусах – я не скатился, конечно. А больше обливаться не стал. Оно, конечно, бодрит, но приятного мало. Зато теща со всей дисциплинированностью по утрам и вечерам удивляла соседей: выходила в купальнике (пускай даже в сорокаградусный мороз!), стояла некоторое время на земле или снегу, обратясь мыслями к Природе, а потом ухала на себя это ведро и бежала домой.
Они с Ленкой сильно любили семечки, жарили их сами в духовке и потребляли в потрясающих количествах. Дома щелкали их постоянно. Помню, когда только возник Кашпировский, мы сидели у телевизора и пытались войти в тот самый транс: под музычку крутить головами. Я довольно скоро на это дело плюнул – вообще маловнушаемый. А Валентина Никитична головой вроде крутила (и впоследствии говорила, что вошла в нужное состояние). Но меня сильно смущал тот аспект, что в трансе она продолжала спокойненько щелкать семечки. Быстро, умеючи, как белка.
Заветы Иванова (в «Детке» их двенадцать) были своеобразны. В частности, нельзя что-либо из себя выплевывать, ибо все твое – это твое богатство и здоровье. Поэтому, например, не стоит высмаркивать сопли, надо их сглатывать. Ну о-очень аппетитная для окружающих процедура.
Еще было – надо обязательно здороваться с каждым встречным, без разницы – знаком он тебе или нет. Причем здороваться не «на «отъебись», не ради проформы, а чинно, искренне желая ему словом «здравствуйте» здоровья. «Здра-авствуйте!» – этак с душой. Мысль-то понятна, и шла от сердца. В деревнях оно, может, и канает. А в большом городе смотрится интересно. Валентина Никитична со всеми здоровалась. Причем делала это примерно так, как щелкала семечки, автоматически: «ассь-те… ассь-те… ассь-те». Я говорил, что она не по канону здоровается, не душевно, на что она отвечала: да, надо еще работать над собой, но я же еще новенькая ивановка, еще не продвинутая.
Порой она брала меня с собой куда-нибудь – скажем, забрать что-то из погреба. Я эти походы не очень любил. Ибо на меня тоже падала тень придурочности. А что? Идет себе зимой парочка – дама без шапки (она практически никогда шапку не надевала, разве что в совсем уж лютую трескучую стужу) и паренек с саночками. И дама со всеми подряд здравствуется. Я умоляюще тянул: «Ну Валенти-ина Никитична!..». Она тогда шла на нарушение: ибо, по ее мнению, уступка мне несла больше добра, чем пожеланья здоровья неизвестным прохожим. Она говорила: все-все, больше не буду. Однако минут через пять забывала и по привычке начинала вновь: «Ассь-те… ассь-те…». «Ну Валенти-ина Никитична…».
В этой «Надежде» главный упор делался на Иванова. Адептам внушалось, что все они суть равны пред Учителем. Однако, как и везде, существовали и более равные. Были и сподвижники самого Порфирия Корнеевича, были и просто старые, закоренелые ивановцы, вылившие на себя не один десяток тонн природной воды (а какая вода не природная, вот что хотелось бы знать?). Их мнение было непререкаемо, обсуждениям не подлежало. Как, к примеру, в преступном мире постановления воров в законе. Однако не одним ивановством жив человек. Туда захаживали ****утые на всю голову «рериховцы» и тоже рассказывали массу чудесного. Приходили всякие буддисты, поклонники агни-йоги и вегетарианства. Теща некоторое время тоже воздерживалась от потребления мяса, но потом заявила, что ей без него «тоскливо» и от души наелась приготовленных мною мантов. Ибо уж Иванов-то мясоедение не заповедал. Но зато на почве всех этих визитов интересных людей и всего бреда, который они несли, в голове тещи образовалась потрясающая каша с элементами винегрета. Она одновременно причисляла себя к православным, верила в переселение душ и Иванова, а заодно и множественным провозвестникам новых вер и нетрадиционным лекарям. В частности, одно время тактично намекала нам на пользу «уринотерапии», то есть потребления мочи в разных видах – от свежайшей до протухшей. Дескать, эта «живая вода», оказывается, есть панацея от буквально всех болезней, от насморка до рака. Надо сказать, что шифер у нее вовсе не ехал – вся эта мешанина самым естественным образом укладывалась в ее голове на какие-то специально отведенные полки.
А главным для нее было – Здоровье. И это при том, что она ничем никогда не болела. Обыкновенное, хорошее слово «здоровье» со временем стало вызывать у меня реакцию отторжения. Мне слышалось в нем что-то животное, мычащее, коровье: «М-му-у! Здоро-о-овье!..». Я-то тоже не болел – и не болею! И это при крайне нездоровом образе жизни. И, главное, мне последние двадцать лет только и знай успокаивающе говорят положительные и насквозь больные люди, язвенники, сердечники и почечники: «Это ничего… подожди. Зато потом все болячки ка-ак навалятся все сразу!». И вот жду-пожду, выкуриваю минимум по пачке в день, пьянствую порой до освинения, ем то, что нравится, с холестеринчиком, перцем и уксусом… плюс излишества всякие нехорошие… а вот пока все нету и нету болячек. Может, потому что я к докторам не хожу и диагноза не знаю? Так и обхожусь покуда только лишь близорукостью да дальтонизмом. А другие в это время болеют в свое удовольствие, наслаждаются, все беседы сводят исключительно к своей двенадцатиперстной кишке да гастритам-колитам.
Вообще, есть такая порода людей – Верующие. Им надо во что-то верить. В Ленина, демократию, бога , барабашку. Некоторые вообще уходят от мира в религию. В вуду, например. Сами по себе такие Верующие слабоваты, им требуется опора или повод для самооправдания – «не я виноват, есть силы куда более могущественные». Другой вопрос – что такие силы, вероятно, на самом деле существуют. Но – людям просто надо Верить. И как раз это – а вовсе не подлое приспособленчество – объясняет тот необъяснимый факт, что самые пламенные, отъявленные коммунисты, например, с легкостью необыкновенной становятся ревностными православными. А то и дзен-буддистами или кришнаитами.
Иванов в своей «Детке» велел минимум дважды в неделю воздерживаться от еды. Один раз, по-моему, -- пол-суток, а другой, с двенадцати дня субботы по полдень воскресенья, -- понятно, целые сутки. Сперва Валентине Никитичне это давалось тяжело. Однако потом она втянулась и стала даже с огоньком в глазах рассказывать, что заслуженные ивановцы голодают куда как побольше – по три, по четыре дня в неделю! Ее стаж шел, и со временем она тоже стала считаться заслуженной, матерой ивановкой. И к тому времени она голодала уже чуть ли не всю неделю. Кстати, в весе вовсе не теряла – скорее даже обретала некую приятную округлость форм. Ибо голодание голоданием, но ведь оно компенсируется здоровым аппетитом!
Надо было видеть, как она готовилась к выходу из суточной голодовки с утра в воскресенье. Загодя готовила себе всяких вкусностей, причем в большом ассортименте и немалых количествах. Примерно часам к одиннадцати становилась раздражительной – и просила за это прощения, ибо к людям всегда надо относиться снисходительно и по-доброму. Просто голодный человек часто бывает зол. Где-то без десяти двенадцать она выставляла яства на стол и начинала выжидательно притопывать ногой. А потом следовал пир. Теща становилась веселой и еще более доброй.
Порой она все-таки простужалась – причем примерно с той же частотой, что и непричастные к ивановству граждане. Я невинно спрашивал, почему же такая несправедливость. Она спокойно отвечала, что пока не доросла до особых высот. И не абсолютно строго соблюдает предписания Учителя.
Готовила Валентина Никитична своеобразно. Ей как-то все равно было, что есть – такое у меня создавалось впечатление. Она рубила крупными кусками всякую картошку-морковку-свеклу, сваливала все это в кастрюлю и варила. Приправы, соусы – на хрен они нужны? Разве что хренодер. Потом это называлось «рагу». У меня оно восторгов не вызывало и без крайней надобности я от него вежливо отказывался, хотя Валентина Никитична всегда радушно приглашала отведать. Зато сама теща, когда готовил я, притопывала и облизывалась – ибо все же лучше поесть вкусно, чем невкусно. Она обожала приготовленную мной корейскую морковку. Ее тогда не продавали, и кто умел, тот делал самолично. Меня научил приятель, но не было специальной прилады для тонкой нарезки. Поэтому резал тонким и очень острым ножом (у меня вообще бзик с детства на остроте ножей – у нас-то в семье ножи были тупые, и я, например, очень долго считал, что мясо резать очень трудно). Морковку я делал не то что нынешний магазинный товар, приспособленный к среднероссийским вкусам: ужасно острую, ужасно чесночную и страсть уксусную. Ленка могла хлебать уксус литрами, а я могу есть перец ложками – что однажды и доказал на практике, когда одна мэм засомневалась; кстати, тот перец, что продают у нас, меня напрочь не устраивает: мне бы в Мексику куда-нибудь. Кроме морковки, я делал всякие пловы-борщи-харчо-солянки-рассольники-чахохбили… их теща тоже очень любила. То-то. Это вам не «рагу».
К слову: я был некоторое время убежден, что теща просто не умеет готовить. Это бывает с довольно многими. Ну не чувствуют люди продукта, это как музыкальный слух – либо он есть, либо уж нету. Однако нет: очень серьезно подходя к своему дню рождения, Валентина Никитична на него наготавливала массу всяких действительно вкусных вещей. Правда, готовила она строго по рецептам, со всем педантизмом. Но ведь получалось же!
Она была очень склонна к сельскому хозяйству и проводила в саду любое свободное время, кроме зимнего. Я этой страсти в людях никогда понять не мог – для меня поездки в тот сад всегда были суровой повинностью. И не потому что предстояло вычеркнуть из жизни четыре-пять часов – это я с легкостью мог проделать за пьянством или лежа на диване, -- а потому что предстояло куда-то тащиться, а оттуда возвращаться с тележками и мешками, как конченый садовод, под насмешливыми взглядами праздных девиц – сами, сучки, не работают на земле, не знают, каким потом достается каждый, сука, овощ, а туда же!.. И это было почти невыносимо. И делал я это только потому, что было стыдно заставлять проделывать это малосильных женщин. А уж какого хрена гробить себя, скорчась под солнцем или дождем над грядкой – вообще не понятно. Можно ведь все эти овощи спокойно купить – деньги-то есть. А тут еще плюс нервы – с некоторых пор покражи урожая стали самым обычным явлением. И мне, ей-богу, жалко этих садоводов: столько труда и души вбухали в эти несчастные помидоры-укропы-кабачки, а потом, на тебе, какой-нибудь заскорузлый дядя Вася пришел темной ночкой – и упер на нетрудовом горбу! И где-то я даже понимаю все эти садоводческие суды Линча над пойманными мошенниками. Это ж – не просто кража, это – ломка Кайфа и намеренное разрушение самых сладких надежд… Если украли тот же телевизор – то это всего-навсего похищение. Этот телевизор хозяин не возделывал, не собирал по винтикам, не вскармливал как родного сына. Он его просто пошел – и купил. А Урожай – тут, наверно, что-то совсем другое… Вот и звереют кроткие незлобивые садоводы.
Кроме садоводства и ивановства, у Валентины Никитичны были еще две страсти. Она любила петь под фортепьяно и убирать кладовку. Первое происходило так. Примерно раз в месяц приходила пора – и теща садилась за пианино. Основательно усаживалась, ставила на пюпитр толстенький сборник русских романсов... и начиналось!
В свое время она хорошо окончила музыкальную школу – сильно подозреваю, что не в последнюю очередь благодаря все тем же усердию и усидчивости. Ибо играла она как-то так: бряк-бряк-бряк! Сильно лупила по клавишам, извлекая заветные аккорды. Голосок у нее был мышиный, а слух не абсолютный. Но зато она эти романсы не пела, а громко вопила, компенсируя недостаток оттенков. «Утра-а тума-анное! Утра-а седое!..». Она вопила все романсы ровно в той последовательности, в какой они были в сборнике – от самого начала и до самого конца. Попервости я, полеживая в соседней комнате (****ая советская звукопроницаемость! где вы, старозаветные стены в три кирпича?), сильно грустил от таких песнопений. А потом уж знай посмеивался. Бряк-бряк-бряк. «Я встре-тил! Ва-ас! И все-о! Было-ое!..». Для нее это было необходимой порцией эмоциональной разгрузки с одновременным приобщением к Прекрасному. И это был «basic instinct № 1».
Вторым «основным инстинктом» была та самая кладовка. По совершенно неведомому мне закону природы теща вдруг поднималась (дело могло происходить, скажем, в три часа ночи) и выгребала из кладовки в коридор кучу всяческого необходимого барахла: старые сапоги, жестяные банки с давно высохшей краской, коробочки, шланги, изношенные пальто и иную лабуду, какой у каждого, имеющего кладовку, и у самого в изобилии. Все это громоздилось в коридоре, а Валентина Никитична начинала самозабвенно раскладывать вещи обратно в кладовку в определенном порядке. Наконец, все как следует упаковав, она довольная шла отдыхать. Кладовка запиралась – и никто в нее не заглядывал ровно до следующего упорядочивания. Я пробовал воззвать к резонам – мол, зачем перебирать, если так и так никто не притрагивался! -- на что получал внятный ответ: «Когда-нибудь это все пригодится, так что должно быть в порядке!». Плюшкинство вообще в той или иной мере свойственно каждой женщине после определенного возрастного порога, даже самой бесхозяйственной. И попробуйте что-нибудь выкинуть без ее разрешения. То есть выкинуть-то можно смело, все равно не заметит, но вот сообщать об этом строго не рекомендуется.
Пение и наведение порядка в кладовке, подозреваю, не были осмысленными, это действительно был инстинкт. Тем более что выполнялись эти действия с довольно строгой ритмичностью. Я, например, мог про себя заметить: что-то уже давно Валентина Никитична в кладовке не убиралась. И буквально в тот же день или назавтра уборка и следовала! Бурундук не вполне осознает, зачем он делает запасы, а белка не размышляет о том, для кого она нанизывает на сучок гриб. Так надо, так велит закон природы.
Валентина Никитична прогнала Ленкиного папашу давным-давно, еще когда Ленка была бэби. И жила теща одиноко, мужиков считая, в общем, созданиями малополезными и не слишком нужными. Насколько я могу понять, одиночество ее не тяготило. Однако к любовям она относилась без ханжества, как к нормальному процессу, вроде еды или естественных нужд. И как-то раз, отдыхая в заводском профилактории, познакомилась там с Иосифом Иосифовичем.
Этот Иосиф, несмотря на библейские имя-отчество, вовсе не был иудеем. Напротив, он был какой-то слесарь, а по происхождению и внешнему виду – самый что ни на есть сельский житель. В годы его младенчества имена в колхозах давались еще по старинке, по святцам, и поэтому попадались и курносые крестьяне Абрамы Моисеичи, и вечно кривоватые пролетарии Ефимы Наумычи. Лет ему было уже порядком, около шестидесяти, но был он крепок, здоров и рыж. У него имелись светло-рыжие лохматые брови, отчего я почему-то прозвал его про себя «вахлаком». В гости к теще он приходил регулярно, и чистой платоникой дело, как правило, не обходилось. Сперва мы с Ленкой относились к нему без особой благожелательности. Ленка вообще больше всего на свете ненавидела «крестьян». Хотя натурального живого крестьянина, быть может, в жизни не видела. Для нее, натуры чувствительной и сугубо мегаполисной, «крестьянин» -- это было нечто в онучах, грязное и пахнущее навозом и потом. (Сама Ленка была чистоплотна до болезненности – она не просто терла себя мочалкой, но буквально шкрябала пемзой до тех пор, пока на коже не появлялись цыпки. Когда не было горячей воды, она отважно лезла под ледяную). Как-то раз я обнаружил в программе, что будут показывать «Белое солнце пустыни». Обрадовался. Во, говорю, классное кино! Ленка тоже обрадовалась: ей много про него говорили, но сама ухитрилась так ни разу и не поглядеть. В их семье вообще телевизор смотрели редко. И вот подходит долгожданный момент: идут тиры, и идет по пескам товарищ Сухов. Ленка на этих кадрах закуксилась и обиженно пропела: «У-у… так это про крестьян?.. Не буду смотреть!». Я захохотал и объясняю: да не, не про крестьян, это про басмачей, а это не крестьянин, а солдат! «Нет! Он все равно крестьянин! А они грязные и вонючие!». И, несмотря на мои доводы, что телевизор по-любому не передает запахов, так и не стала смотреть. По той же, кстати, причине не была ею посмотрена и «Калина красная». И по той же причине она не хотела никого рожать: дети-то – они же грязные и вонючие! Ну и что, что только первые года полтора! Это же целых полтора года с грязными и вонючими цацкаться!
Итак, к тещиному бойфренду мы поначалу отнеслись сдержанно. Он зычно хохотал над своими же собственными незамысловатыми шутками, а меня этот смех коробил. Сперва я прозвал его на английский манер Джозефом, а потом вообще стал звать Джефом (не в глаза, конечно, а в общении с Ленкой). Однако прошло какое-то время, и мы заметили в нем кое-что достойное уважения. Он, в частности, был особо, по-деревенски, деликатен и – не побоюсь этого слова – интеллигентен. Ну вот, например. Приходит как-то Валентина Никитична со своего очередного сходняка в клубе «Надежда» и сообщает, что, оказывается, есть такой замечательный какой-то американский писатель-эзотерик – Муди! А надо сказать, теща была в некоторых вопросах девственно несведуща. Что даже как-то и нехарактерно для нашей Родины. Вот, скажем, поливает цветы и напевает: «На окошке два цветочка…». Я со сладким ужасом думаю, что продолжением этой частушки вообще-то служит вот какой текст: «… голубой да аленький. Ни за что не променяю *** большой на маленький!». А теща заканчивает: «… голубой да синенький. Никто любви моей не знает – только я да миленький!». Ф-фу-у… Отлегло.
Ну и тут. Муди да Муди. Тут приходит Джеф. Она и ему: Муди! Муди! Я поглядел исподволь: уж слесарю-то по-любому известно, что за муди такие. Думал, он сейчас захохочет. А Джеф только и сказал медленно, задумчиво: «Муди, говоришь?..». И хехекнул тихонько про себя: «хо-хо». В общем, мы его как-то зауважали. Он к Валентине прикипел, и их роман длился по-взрослому, несколько лет. Он вроде бы и хотел на ней жениться. Но было два фактора против. Во-первых, у него существовала безумная жена, и бросить в таком состоянии он не мог. А во-вторых, сама Валентина Никитична замуж никак не рвалась. Она была похуистка, и при всей своей самаритянской добродетели ни на какие глубокие чувства была не способна. Шла как-то по поверхности. Есть Иосиф – ну и нормально. А нету – так и тоже нормально. И тьфу-тьфу семечными скорлупками.
При этом объективно, не заглядывая в глубинные причины, можно уверенно сказать: она делала весьма много добра людям. А зла не делала вообще. Она даже ругаться толком не умела. Например, Ленка могла зарыдать после того как Валентина Никитична что-то молвила слегка недовольным тоном: «Вот, мама на меня наорала!». Я дивился: «Ты визга моей матушки не слышала, часа на четыре минимум и вообще без причин, когда она изо всех сил хочет, чтоб ее весь честной народ слышал, чтоб посочувствовали!».
В клубе «Надежда» пошло доброе поветрие: помогать бедным людям разными уже не нужными вещами. И Валентина Никитична, в общем-то не чувствуя в сердце особенной любви к бедным людям, поняла: надо, значит надо! И со всей энергией ринулась добывать у всех подряд эти вещи и стаскивать их то в детдома, то в семьи. Одна семья мне сильно запомнилась. Приперлись прямо в квартиру – за вещичками. Жирная, какая-то сонная мамаша и несколько толстых туповатых дочек. Как набор ***во сделанных матрешек. Набрали охапку обносков и исчезли, монотонно рассыпаясь в благодарностях. Теща рассказала: вот, семья баптистов. Живут плохо, бедно. А у них десять детей, надо помогать. Я говорю: а что папаша? – Да он маленько олигофрен, работает пожарным сутки через трое, а остальное время отдыхает.
И все это теща излагает так, как будто так и нужно.
Я вскипел злобой: ну так и на хера ж тогда эти животные, как кролики, знай плодят себе подобных?! – Ну… они ж баптисты, им вера запрещает аборты и предохранения.
Да?.. а ****ься как пауки им вера не запрещает? Смотри-ка… олигофрен, а балда работает как часы. Не то что у некоторых корифеев науки, литературы и искусства.
Из колодца вода льется,
Потихоньку сочится.
Хоть и жизнь моя ***ва –
Но ****ься хочется!
Вскоре, кстати, там еще одиннадцатый ребенок родился, потом двенадцатый… Сейчас, думаю, вообще штук двадцать этих уебищ. То-то растут красавцы, надежда Родины.
Теща была добра и без меры наивна. Одно время Новосибирск оккупировали грязные попрошайки в восточных халатах, которые представлялись таджикскими беженцами. Они заебали буквально всех и вызывали лютую злобу тем, что выводили зимой на гибельный мороз своих едва ли не босоногих детишек – для жалости и больших подаяний. Кроме попрошайничества на улице или на перекрестках, эти граждане еще и шастали по квартирам. Как-то раз позвонили и к нам. Статный, здоровый молодой мужик в грязном халате, и с ним – несколько ребятишек. «Дайте что-нибудь поесть». А в подтексте – лучше бы деньгами! Простая душа, Валентина Никитична вручила мужику хлеба, сливочного масла и несколько яиц. Тот поглядел на дары с глубочайшим презрением и потребовал чего посущественнее. Тут я не сдержался и просто выгнал мудака-таджика самым грубым образом. Не матерился только из-за присутствия тещи. А та крутила головой: попросил поесть – я дала! и почему он недоволен? может, надо было еще огурцов дать соленых?..
Я уже говорил, что теща была склонна к сельскому хозяйству. Горько сетовала, когда в саду у нее из-под носа шустрые соседи перехватывали драгоценную коровью лепешку – там этот навоз ценился, а места его сбора были разбиты на сферы влияния.
И как-то раз она пришла и весело сообщила: «Шла сегодня мимо пятиэтажки – тут, неподалеку. И там на одном балконе -- самый что ни на есть натуральный курятник!». Я видел этот курятник. Да, действительно, товарищи совсем охуели. А особенно там радовались соседи – когда петух будил их ни свет ни заря. А теща исподволь, поглядывая на Ленку, прощупала почву. Вроде бы шуткой спросила: «А что… может, и нам, а?…». Я пожал плечами и всхохотнул. Ленка отрезала: или курицы, или я! Теща сразу пошла взаотпятки: нет, Леночка, я же пошутила, это я так, чисто гипотетически… Спустя несколько дней я обнаружил на лоджии в куче необходимого хлама старую, но исправную птичью клетку. Когда пришла Ленка, по привычке обманул: вон, клетку видишь? Это Валентина Никитична приобрела – курицу держать! Тебя свежими яйцами кормить. Ленка замкнулась. Тут приходит с работы сама Валентина Никитична. Бодрая, веселая. И с порога говорит: Лен, сходи на базар, купи курицу!
Ленка, когда плакала, делала это необычно. Она совершенно не издавала звуков и не шевелила лицом. У нее просто текли крупные круглые слезы, каждая примерно по сто грамм весом. Вот и тут они потекли себе спокойно. Тещу такая реакция на самую обыкновенную просьбу как-то ошеломила. «Ты что, Лен?» – «Вот! Курицу! Вам на меня наплевать! Крестьяне! Яйца! Может, еще свинью купить?!!». Валентина Никитична сильно опешила. Ибо никогда еще покупка курицы для супа не сопровождалась такими эксцессами.
В общем, разобрались не сразу. Едва разгребшись с этой трагедией, я убежал в комнату, уткнулся в подушку и чуть не помер со смеху. За что и получил по макушке.
У Ленки был дедушка, отец Валентины Никитичны. В свое время он был крупным не то партийным, не то хозяйственным работником. Ленка его любила, он порой приглашал нас в гости. Его жена до отвала накармливала нас потрясающе вкусными вещами, угощала самодельным вином из черноплодки, а потом следовала обязательная программа: дед усаживал нас в мягкие кресла и начинал учить жизни. Да… за все, в том числе за потрясающие обеды, надо расплачиваться. А черноплодка – она давление понижает, сонное такое вино. А тут плюс еще абсолютное объедение. Словом, приходилось невероятными усилиями бороться со сном и кивать. «Бу-бу-бу… в наше время молодежь… бу-бу-бу… идеалы какие-то были… бу-бу-бу…». Труба. Я старался избегать этих визитов. Ибо бороться с сонливостью было мучительно трудно.
Наконец дедушка умер. В этом тихо обвиняли его жену: закормила, а ему нельзя было, апоплексический склад. Мы пришли на похороны.
Похороны старых людей (да и молодых, случается) нередко превращаются в фарс. С возрастом люди становятся вообще равнодушнее, и чужие смерти редко кого трогают. А смерти стариков зачастую становятся «праздником похорон» – во-первых, все давно уже готовы к прискорбному событию, а во-вторых, старцы в жизни далеко не всегда мудрые, благостные и добренькие, как в детских книжках. Чаще – довольно мерзкие существа, типа свифтовских струльдбругов.
Крякнул… подравнялся… коньки подравнял… боты в угол поставил. И вот это сочетание – равнодушия с обязанностью изображать скорбь – приводит порой к натуральной кощунственной потехе. И вообще – редко какие русские похороны обходятся без того, чтобы к середине поминок не перерасти в нормальную пьянку с анекдотами и взрывами хохота. Дескать, покойный был человек веселый, он бы одобрил… Ну-ну. Он бы одобрил. А ты бы сам одобрил, коли б на твоих похоронах такое непотребство учинили?.. Хорошо еще, если в пляс не пускаются. А то, может, покойный одобрил бы? сам любитель был станцевать гопака впритруску?
У гроба покойного сидели боевые товарищи по партийной или хозяйственной линии. Обоего пола. Сидели тихие и скорбные. Потом одна толстенькая престарелая соратница громко пукнула. Я так понимаю: она думала все проделать тихонько, в обивку, но диван-то был кожаный. Получилось гулко, как из маленькой пушки. И все: у нас с Ленкой началась тихая многочасовая истерика. Так бывает; идиотский смех идет уже подобно термоядерной реакции, неудержимо. Благо хоть успевали закрыться ладонями, типа в задумчивой скорби. Может, у нее и было в этом что-то нервное, хотя вряд ли. У меня точно не было. Съездили на кладбище, потом сели за поминальный стол. Как это всегда бывает, в начале поминок все сидели торжественно-печальные. Пропустили только по первой; ну от силы по второй. Куража еще не было, ноги в пляс не просились. Начали закусывать. В общем-то, тишина. Только слышится вполголоса грустное: передайте вон тот салатик… а мне хлеба кусочек… Еще никто даже не сказал сакраментальное «между первой и второй…». И тут вдруг в этой, так сказать, гробовой тишине -- очень звонкий, громкий, жизненный голос Валентины Никитичны: «Хомячка никому не нужно?».
Это был ****ец. Очень как-то вовремя было сказано.
Даже самые лицемерные и скорбные гостевые рожи от неожиданности не смогли удержаться. Хохот был воистину идиотский, хотя многие из приличия пытались зажать рты ладонями. Мы с Ленкой упали со стульев. Валентина Никитична недоуменно оглядывалась: а что же такого?
Ну да, были хомячки, их теща откуда-то принесла. И это было тем более мудро, что в квартире на тот момент проживало два кота. А хомячков поместили в пластмассовую ванночку, накидав туда обрывков тряпья. Они махом зарылись в тряпочки, и коты их попервости не обнаружили. Потом я из любопытства решил одному коту хомячков показать. Вытащил их из норы, а кота поместил возле ванночки. И он стал смотреть на невиданных существ с любопытством.
А вот хомяки… я такое видел впервые. Они стояли на задних лапах, тряслись крупной дрожью, и на глазах у них, ей-богу, были слезы.
Тут и встал вопрос милосердия, и Валентина Никитична принялась искать желающих. Чтоб хомяков приютили. А на похоронах народу много, может, кому и надо, а?
Я посмеивался над тещей, а она посмеивалась надо мной. Она понимала так: какая Правда может от меня исходить, раз я веду такую рассеянную жизнь? А значит, то, что я говорю, можно всерьез не воспринимать. Вот к Ленкиному мнению она прислушивалась; впрочем, и Ленке не было дано поколебать хоть на микрон тещины убеждения. До идеологических споров у нас доходило не часто -- да и то только ежели я бывал поддатым. В трезвом виде тактично помалкивал. А в пьяном – да, начинал аргументировать. Впрочем, по-доброму, с улыбкой. С доброй улыбкой мне и отвечали.
Нет, теща была – золото. Ну скажите, кто еще мог с олимпийским спокойствием, щелкая семечки, наблюдать за тем, как я разыскиваю под кроватью бомбу, которую туда заложили арабские террористы? (Я тогда начитался Форсайта, вроде бы «Операция «ОДЕССА», и по большой пьяни прочитанное вылезло таким боком. Тогда у меня с башкой был непорядок, поскольку незадолго до того погибла моя любовь Сашка и я крепко присел на стакан). И потом даже не рассказать мне об этом? Наверно, только Валентина Никитична. Классическая же теща наверняка устроила бы самый что ни на есть классический разбор полетов. И объяснила – зачем Володька сбрил усы!
Я уже написал первую треть этого рассказа, когда случайно повстречал ее на улице. Шла себе из магазина с все той же садовой сумкой-тележкой. Сказала, что я «ужасно талантливый парень» и что она за меня молится. Я не спросил – кому? Мне было стыдновато, что я пишу про нее. Но все-таки дописал. Сомерсет Моэм, разведчик, писатель и джентльмен, -- он, что ли, говорил, что писатель не может быть джентльменом?