– У меня в детстве умер попугай, – вдруг говорит он, пристально глядя мне в глаза. И пока я ошалело дожевываю кусок курицы и соображаю, как же мне реагировать на это признание, Ефим продолжает, – Он утонул…
Я киваю в знак понимания головой, но тут на меня нападает, как всегда, некстати, приступ смеха, и я сквозь него еще пытаюсь спасти положение:
– Извини, пожалуйста. Прости…
Однако меня никак не попускает. Я слышу, как мой смех набирает силу под его изумленным взглядом, слышу, как он становится все громче и громче, и обреченно заваливаюсь на бок, на диванчик с мягкой обивкой.
– Я так и знал, что ты будешь смеяться, – грустно говорит Ефим, – Ну! Я сейчас тоже засмеюсь! – и сам начинает хихикать.
– По… попугай… – я не могу остановиться, – Попугайчик утонул!…..
Нахохотавшись, я сажусь обратно, опираясь на стол:
– Уф, прости, пожалуйста, – я смотрю на догорающую свечку, утирая слезы, – Та-а-а-ак, и как же это случилось?
– Я шел со школы с другом, заболтался. Блин, знал бы!.. – Он обреченно качает головой, в глазах его отражена вся скорбь еврейского народа, – Прихожу, а мама говорит: Кеша утонул! Я: Как? А сам поверить не могу…
Я всеми силами давлю в себе новый порыв смеха. «Ке-е-еша, боже мой, какие сантименты!»
– У Кеши в клетке была баночка с водой. Он решил попить, вытащил оттуда всю траву, залез туда и поскользнулся….
«Поскользнулся!!. – у меня внутри все буквально жужжит от распирающего меня смеха, щекочет, рвется наружу, – Кеша поскользнулся…. Вытащил травку… Попить хотел…. Аа-а-а-а-а!»
– Бедолага! – Говорю я и принимаюсь за салат, чтобы чем-то занять свой рот, дабы он не рассмеялся без моего на то разрешения.
– Ты что! Знаешь, как он меня любил! – Качает головой Ефим, и будто действительно не замечает моего состояния, – Он садился мне на плечо, как только я собирался выйти из комнаты, только бы я не уходил. Он знал же, что я не могу с ним выйти. Мы с ним целовались…
«А-а-а-а-а!» – все вопит внутри меня.
– У нас всегда были попугаи, – продолжает терзать меня, как ни в чем не бывало, Ефим, – Они часто, правда, улетали. Мы задергивали шторы, в Сочи же невозможно жарко летом, поэтому окна всегда открыты, так они подлезали под карниз, представляешь, и улетали….
Тут на мое спасение подошла официантка и спросила, все ли нормально, ничего ли нам не нужно убрать, поменять, принести.
– Нет, спасибо, все отлично. Пока ничего больше не надо, – откликнулся Фима и, забыв, наконец, про своих попугаев, стал уговаривать меня попробовать его креветки.
Креветки оказались довольно мерзкими на вкус, почти сырыми, однако не совсем, немного поджаренными. Напоминало отдаленно недожаренное сало.
Ресторан был очень милым. Народу почти не было, играла приятная музыка, как раз такую я и люблю. На каждом столике стояло по свечке в красивом подсвечнике, свет был приглушен. Атмосфера расслабленная, воздух густой. Посреди ресторана стоял большой круглый обогреватель с красными от напряжения спиралями. На стене висела большущая, под старину, картина, наверняка не обладающая большой художественной ценностью, однако все равно очень милая. Под потолком висело несколько люстр, одна из которых была огромна, с хрустальными висюльками, – такая была у моей аристократичной бабули в Петербурге.
Посидев еще с полчаса, я встала:
– Все, пойдем отсюда.
– Ты наелась?
– Давно уже, – улыбнулась я, – Просто что-то никак остановиться не могла.
Мы вышли на улицу. После прогретого, искусственного воздуха в ресторане, в лицо пахнуло свежестью.
– Как хорошо!.. – Мне было хорошо.
Ефим довольно улыбался, то ли оттого, что мне хорошо, то ли от выпитого коньяка. Звезды сияли ярче, чем обычно. Хотя обычно они светят где-то за окном, а сегодня – прямо над головой. Ефим читал мне стихи. Пушкин, Высоцкий, Байрон, Цветаева, Блок… Я слушала. Он говорил о том, что он всегда знает, чего хочет, к чему стремиться, чего добиваться. Я думала: Надо же, молодец какой! – и улыбалась звездам. Слушая стихи, я останавливалась около каждой магазинной витрины. Они в свете фонарей казались особенно манящими, одежда на белых манекенах – по-особенному привлекательной, а цены – странно низкими. Ефим, продолжая читать стихи, останавливался рядышком и терпеливо ждал, когда я насмотрюсь.
– Хочешь цветочков? – вдруг сказал он.
И я увидела, что мы проходим мимо магазина, где около входа на улицу было выставлено ведро с букетами цветов.
– Нет, жалко мне.
– Чего?
– Цветов. Сорвали ведь их, убили, понимаешь?
Фима продолжает разговор о поэзии. Это его конек. Не потому, что он такой романтичный. А потому, что он изучает русскую поэзию на факультете славистики в Иерусалимском университете. Больше всего он любит Пушкина и Владимира Высоцкого. Что ж, бывает…
Ночь в Иерусалиме бесподобна. Если отстраниться от фиминых стихов, то можно проникнуть в тайну древнейшего святого города. Несмотря на обычные магазины, кафешки, ресторанчики, ночные клубы, гремящие музыкой, бомжа, который лежит на главной пешеходной улице Бен-Йехуда, замотанный в одеяла, – короче говоря, несмотря на все земное и бытовое, на все светское и современное, Иерусалим пропитан особым духом, духом таинственным и непонятным, но завораживающим и зомбирующим.
На Сионской площади стоит микроавтобус, из которого разносится музыка. Рядом с разрисованной машиной танцуют люди, люди «из другого мира». Это религиозные парни, в кипах и с пейсами, у них каждый день «вот-вот придет Мошиах» (Мессия). Они неистово скачут в экстатическом танце, почти как суфии. На вид они очень грязные. У религиозных жителей Иерусалима вообще свои счеты с чистотой, хотя мне, если честно, непонятно почему. «М-м-м-мошиах ййййаво!» – орут парни (что означает: Мессия придет). Это все действо очень смахивает на утренник в доме для слабоумных, если не учитывать столь поздний час. И, несмотря на все безумство происходящего, запоздалые прохожие улыбаются. И я улыбаюсь тоже – мне хорошо.
Фонари освещают каменный тротуар, больше похожий на пол, каменные стены домов. Все сделано из одного материала – иерусалимского камня, поэтому нет слишком большого различения между улицей и «домом», они воспринимаются единородно. На улице ты чувствуешь себя будто в помещении, уставленном декоративными цветами и пальмами.
А Фима тем временем читает Блока.
Я глубоко вдыхаю воздух, теплый и с особым привкусом нечистой святости. Мне хорошо, черт побери… Я вскидываю руку, и через секунду передо мной останавливается белое такси.
- Поехали? – киваю я Фиме.
- Но я же еще не дочитал?.. – недоумевает он, усаживаясь на первое сиденье.
Белый конь уносит нас из центра святого города. Я закрываю глаза и вижу несчастного Кешу на огромной ресторанной люстре. Кеша вполне счастлив, он качается на люстре и что-то мне говорит. Что он здесь делает, в Иерусалиме? – успеваю подумать я и проваливаюсь в сон.