Дед Кирилл
Все лето цветут в Сибири медоносы. Начиная с ранней весны и до поздней осени. Сначала появляются подснежники. Еще и снег толком растаять не успеет, и на северных склонах истекают последние бурые сугробы, а на солнечных припеках уже колыхаются от весенних дуновений первые хрупкие цветы. И эта хрупкость поражает своей беспардонностью перед суровым резко континентальным климатом, совсем не дающим гарантию, что завтра зима не вернется и не выпадет новый снег, и своей непосредственной наивностью, с которой они проклевываются из не успевшей оттаять и отогреться матушки земли Сибирской. Следом начинают цвести жарки, весенние символы Сибири, вдохновляя художников и поэтов огнями своих рассыпанных по сочным низинам костров. А уж потом, поспешая, расцветает такое многообразие соцветий и оттенков, и васильки, и ромашки, и громофоны, и саранки, и леечки, и еще столько всяких цветов, что обманешься, глядя на них, и решишь, что пришло лето, хотя календарь еще задержался в мае. Не успеют еще березы и осины одеться плотно и листва имеет совсем молочный, зеленый вид, а уж меж лесов начинают наливаться малиновым цветом целые поля Иван-чая. Их так много, что до революции Иван-чай заготовляли и экспортировали в Англию. Жители туманного Альбиона ценили его за целебные свойства. А следом начинают цвести поля донника, гречихи душица, белоголовник, Марьины коренья. Все благоухает ароматами и оттенками, и не насмотреться, не надышаться. Лишь коснется щеки летний легкий ветерок, пробежавший мимоходом с одного луга на другой, а уж чувствуешь, как наполнился воздух чудными запахами. А уж если сам пойдешь бродить по лугам, то лишь голова да может еще и плечи изредка мелькнут среди цветущего рая. Так и идешь среди цветов и соцветий, красок и оттенков, пока не спугнешь куропатку, а то и целый выводок. До самой осени они радуют глаз. А засушишь под навесом букет трав целебных, и зимой в мороз лютый заваришь чай, и словно нет на улице морозов, и снова лето наступило.
Совхозная пасека, на которой всю жизнь трудился Кирилл Александрович, располагалась в двух километрах от деревни Преображенка Ирбейского района. Дом пасечника и хозяйственные постройки стояли под крайними деревьями березовой рощицы спускавшейся в распадок к холодному и чистому роднику. Косить на пасеке траву, сажать или спилить в ее окрестностях дерево, мог только пасечник. За незаконно срубленное дерево, давали штраф – двести рублей, когда зарплата в совхозе не превышала и тридцати. На самой пасеке росли сирень, ранетки, да кусты черемухи, густо усыпанные белоснежным и розовым цветом каждое лето. Разноцветные ульи расставлены были хозяйской рукой далеко, сколько глаз хватало. Начинались они прямо от дома и постепенно скрывались за косогором, и уже показывались снова на следующем холме и, покрывая его, снова скрывались и уже маленькими точками вырисовывались на третьем склоне.
В доме обстановка была скромная, стол да две кровати, на случай роения пчел. Тогда дежурили здесь круглосуточно и дед, и его помощница по пасеке, и домашние. Пора бывала горячая, могло роиться сразу несколько семей, и помощь каждого была уместна, чтобы не потерять пчел.
Недалеко от дома, был сооружен капитальный омшаник, напоминавший холм с большими воротами, ведущими под землю. Внутри хранились ульи, аккуратно составленные длинными рядами, еще на одну пасеку. Там же зимовали и пчелиные семьи. В небольшом домике находилась медогонка. Большой котел, установлен был на поворотную систему из шестеренок. Внутри котла устанавливались рамки с созревшими сотами и начинали крутить длинную ручку. Тяжелый котел с трудом трогался с места и медленно начинал раскручиваться и гудеть как колокол. Когда скорость вращения увеличивалась достаточно, мед из сот начинал сочиться и собираться на вместительном и выпуклом дне.
Ничего не было лучше, когда после выгонки, рамки обрезались. Обрезанные соты еще хранили в себе янтарные капли меда. Наиболее сочные выкладывались на общий стол, и можно было лакомиться сколько душе угодно, выбирая из горы, возвышавшейся над миской, сочащиеся куски, с пергой или без нее. Почему-то мед в сотах всегда казался вкуснее, да и сам воск можно было еще долго жевать, что для мальчишек, всегда особенно важно. Да и для взрослых зубов полезно. Рядом стояли миски с чистым медом без воска. В них, трапезничая, обмакивали огурцы, помидоры и испеченный бабушкой хлеб. Соты победнее отправлялись во фляги на медовуху. Когда она созревала, и приезжали дорогие гости, дед угощал всех ароматным, душистым, бархатным напитком. Позволял выпить по кружке и внучатам, но если кто-нибудь из них подходил и просил еще, говорил: - Хватит, тебе больше нельзя. Лучшего напитка в своей жизни я не пил.
Лето переваливало через середину, и дед приносил солнечную дыню, такую спелую и прозрачную, что казалось сквозь нее можно смотреть на солнце. Собственно она солнцем и светилась, и такой нежный аромат витал вокруг нее, беспощадно притягивая к себе наши носы, что мы забывали обо всем на свете, кроме этого светящегося чуда, выросшего в Сибири. Стоило лишь прикоснуться к ее тонкой шкуре ножом, и она лопалась, обнажая сочную плоть.
Но не всегда все было так безоблачно и в пасечном детстве. Случалось, что кого-нибудь из внуков кусала пчела. Боль проходила, но вот опухоль не торопилась, если во время не успевали удалить жало. К вечеру она, конечно, несколько спадала, но утро бывало ужасным. Ты просыпался с полностью заплывшим глазом, не сразу понимая, действительно ты проснулся или это только снится. Радоваться можно было только тому, что второй глаз заплыл не совсем, и через него постепенно начинал робко пробиваться дневной свет, который и помогал понять, что ночь, действительно, уже прошла. Маленькая щелка, как амбразура в танке, позволяла ориентироваться в окружающем мире. Конечно, опухоль была слабым доводом, чтобы летом, целый день сидеть дома. И вот ты уже шел по деревне, к своим друзьям, а сидящие на лавочках женщины, завидев тебя, говорили, посмеиваясь: «Гляньте-ка, внук пасечника идет».
В деревне у деда был большой и высокий дом, без комнат и без всяких перегородок, так, что в нем всегда было светло. Только русская печка была устроена ближе к одной из стен. В самом узком месте висел умывальник, а угол пошире, с окном, служил кухней. На печке, на лежанке обычно сушились два три мешка серых семечек, выросших на пасеке. В деревне женщины иногда устраивали соревнования по шелканию семечек. Щелкали быстро, только мелькали обе руки, даже шелуху не убирали, она нарастала постепенно на нижней губе и свешивалась все ниже, пока не падала на землю, отвалившись под собственной тяжестью. На этих мешках с семечками иногда стихийно образовывалась изба читальня. Дети забирались на теплую печь, и вдвоем, втроем, уютно устроившись, часами читали книги.
Кроме книг, на полках лежали журналы по пчеловодству, в красном углу висели иконы, убранные чистыми рушниками. На комоде всегда лежала большая, черная библия. Однажды совсем маленьким, лет в шесть, я стал спрашивать, что это за книга. Когда дед с бабушкой ответили, я взялся убеждать их, что Бога нет. Они смиренно стояли перед самоуверенной, маленькой, заблудшей овцой, и говорили:
- Нет внучек, ты не прав, Бог есть. Но осталось ощущение, что не они смотрели на меня сверху вниз, а наоборот. Не так ли агрессивное невежество смотрит на все свысока, распространяя свою непоколебимую ограниченность окрест себя. Уже годам к двадцати стал я понимать осознанно, что был не прав, и жалел, что не могу поговорить со своим дедом и бабушкой о Господе. Но сдается мне, что они со мной говорили, отводя от неправедных дорог и освящая путь по жизни. Говорили заботливо и смиренно, с любовью, как тогда в детстве.
Семья у деда была большая, семеро детей. Когда все выросли и обзавелись семьями и собственными детьми, любили приезжать в Преображенку. А внуков привозили и оставляли на месяц, на два, а то и на полгода. И всем жилось уютно и места хватало. Иногда случалось, что одновременно приезжали все повзрослевшие дети: Павел Кириллович, Петр Кириллович, Мария Кирилловна, Нина Кирилловна, Ульяна Кирилловна, Алексей Кириллович и самая младшенькая Александра Кирилловна. Каждый приезжал со своей семьей, с женами, мужьями и детьми, а нередко и с близкими друзьями.
Бабушка Анна Павловна, чтобы прокормить такую ораву, заводила опару и пекла хлебы, калачи, пироги, шаньги и булочки. Горячие хлебы доставали из русской печи с раскаленных углей и раскладывали по дому на кроватях, лавках и столах, укрывая рушниками по три хлеба, пока не остынут. Дети любили эту пору, каждый получал по горячей горбушке, и в добавке никогда не знал отказа. Испеченные дома хлебы были очень вкусны, и не черствели. Круглые булки напекали впрок и, остудив, ставили на ребро по полкам в сенях. Зимой на нижних полках хранились замороженные круги молока. Клубники или черемухи набирали большую бочку и везли домой на телеге. Потом сушили, ведь сахару было мало. Сушеная клубника с плодоножкой, заваренная в чае, была сладкой и без сахара. К тому же она полезна для сердца. Высушенную черемуху везли для помола на мельницу, а потом зимой пекли из нее пироги. Использовали ее и как укрепляющее средство.
Никогда я не видел, чтобы бабушка была мрачной и нервной. И дед никогда не ругался. Он вообще был похож на мудреца. Добродушное, в меру аскетичное лицо его светилось мудрой красотой. Никогда он не сюсюкался с детьми, был так умело строг, что его слушались с первого раза. Он, конечно, любил своих внуков, и питал к ним нежность, но любовь эта была не слепа. Это была любовь мудреца, ясно понимающего как вредно может быть чрезмерное, нескромное обожание, для маленького ребенка.
В каждой деревне можно было встретить такого мудреца, а то и нескольких, пока не согнали всех с малых деревень, и хуторов, жить на центральные усадьбы. И стал народ спиваться, и перестал рожать детей, и мудреца уж встретишь не всегда.
Работала у деда на пасеке помощница. У нее было четыре дочери. Старшей Любе было лет семнадцать, а младшей Насте лет пять с небольшим, когда мне было года четыре. Мы часто бывали у них с бабушкой в гостях. А когда еще не было своей бани, пользовались гостеприимством соседей. Баня у них топилась по «черному». Когда нагревалась она достаточно, топить переставали, а чтобы выгнать остатки угарного газа, поддавали пару и открывали настежь дверь. Затем обмывали копоть с полка и лавок, и можно было париться и мыться. Был в этой бане какой-то свой, особый дух, полезный для здоровья. Углы бани и потолок были беспросветно черными и только над полком и лавками, чуть просвечивали прокопченные бревна.
Каждый раз, когда мы бывали у них, женщины сильно донимали меня нескромным вопросом. Люблю ли я Настю. Эти вопросы были мне неприятны. Не любил я эту сопливую Настю, но мое мальчишеское раздражение и отрицательные ответы, только подзадоривали моих мучителей. Длилась эта пытка года два. Однажды вернувшись из гостей, бабушка у нас дома наедине стала сама пытать меня, люблю ли я Настю? Раньше такого никогда не было. Видно ее тоже подговорили и надоумили ее томящиеся от скуки подружки. Я решительно отвергал подобные подозрения, но она оказалась настойчивой в этот раз.
- Ну, скажи Сережа, любишь ты Настю? Я никому не скажу.
- Нет, я не люблю Настю.
- А кого ты любишь?
- Ты, правда, никому не скажешь?
- Конечно, не скажу, как можно. Все останется между нами.- И терзаемый уже второй год этими несносными вопросами, я сдался, в надежде, что от меня отстанут.
- Я Любу люблю.
На следующий день вся деревня, знала, кого я люблю. А я узнал, что бабушке доверять нельзя. Была в этом одна польза. Прекратились беспардонные вопросы, и насмешки. Только восемнадцатилетняя Люба благосклонно улыбалась, своему неожиданному и совсем юному поклоннику.
Укладываемся мы однажды спать. Дед с бабушкой на одной кровати, а я на другой. В доме больше никого не было. Дед говорит:
-Смотри не упади, кровать высокая. Бабушка боится, что ты ночью скатишься.
Уснули мы, и снится мне наш конь Цыган. Сам весь белый, без единого пятнышка, а назвали его почему-то Цыган. А потом стал сниться другой конь – коричневый Бурко. Деду по должности положен был конь, и всегда у нас какой-нибудь во дворе под навесом жил, рядом с коровами и овцами. Они у нас как члены семьи были. Снится мне, будто везет он нас на пасеку. Сидим мы все на телеге, а рядом брат Коля бежит. Он тогда в военное училище поступать собирался, поэтому не ездил с нами на телеге, а всегда рядом бегал. А то убежит еще вперед. А с ним Моряк, наша собака. Ох, и умный же был этот Моряк, вроде и породы никакой, а все понимает, лучше некоторых людей, и даже пользу принести может. Только теперь-то его уже нет. Прижился тогда у нас еще один щенок. Красивый такой и игривый, но дурень еще тот. Да и что с него возьмешь? Мелкий еще, вот подрастет, глядишь ума-то и наберётся.
Неожиданно приехали в деревню собачники. Никто их не ждал. Взрослые на работе все. Стали хватать они собак и в каталажку сажать, которая тут же позади к машине пристроена. На решетчатой дверке щеколда. Отловят собачку, запихнут внутрь и на щеколду. Отловят, запихнут и на щеколду. И попался им наш молодой дурень. А Моряк все видел. Не захотел он бросать мелкого в беде. Дождался пока собачники в другое место ушли, и запрыгнул на эту каталажку. Выдернул зубами задвижку и сам залез внутрь. Нашел там нашего напуганного щенка и за шкирку к двери подтащил и выкинул. Тот как на улице оказался, сразу деру дал. А Моряк не успел, вернулись собачники и поймали его. С тех пор больше мы его не видели, и долго по нему горевали. Если бы был в тот момент кто-нибудь дома, обязательно бы его выручили и спасли.
А потом, позже, появился у нас Мухтар, черный водолаз. Сначала он был маленьким забавным щенком, а потом вырос в большого добродушного великана, которого можно было обнять двумя руками и зарыться лицом в его густой кудрявой шерсти. А потом и мы все выросли и поразъехались. А когда возвращались, Мухтар всех узнавал, и лизал прямо в лицо, заботливо и нежно. Позже, когда уже деда не стало, и бабушка переехала жить в Канск к тете Шуре, однажды ночью спас он ее от воров. Правда, сам пострадал. Выстрелили они из ружья и попали ему в глаз. Так и доживал Мухтар свой век без глаза, но дом и бабушку отстоял.
Проснулся я утром. Смотрю, дед еще спит, а бабушка на кухне к завтраку что-то готовит. Вспомнил наказ деда – не упасть ночью с кровати. Дождался пока бабушка выйдет. Слез с кровати и на полу лег и раскинулся так, будто я не с кровати упал, а с самой крыши. А под голову подушку положил. Лежу красиво, притворился, что крепко сплю. А бабушка вошла - даже не заметила. Хотя как она могла не заметить, кровать то рядом с дверью стоит? Потом дед встал. Почистил зубы, помылся, оделся и ни слова. Я лежу и думаю, что такое, не заметили, что ли? Наконец подходит дед Кирилл и говорит:
-Вставай, хватит придуриваться, бабушка завтрак приготовила. Сейчас снидать будем.