Кидаю мусор в бачок, а под ногами, на помойке, в луже, валяется Достоевский.
Фёдор Михайлович, чьё тело давно стало бумагой, Достоевский - в кожаном, как плащ, переплёте, с золотыми, как зубы, буквами на прямоугольном лице, с обтрёпанной желтеющей бородой страниц, торчащих седыми клочьями. Достоевский. На помойке. В луже. Кому-то перестал быть нужен.
В каменном закутке удобно сидят на склизкой от гнили земле двое бомжей, не уступающие виду Фёдора Михайловича. Один из них поднял на меня чистые глаза - то есть всё чистое, что у него было, - и не осталось сомнений, что за его больными плечами, привыкшими таскать узелки хлама, высшее образование. На коленях толстенный том, открытый на последней странице. Я присмотрелась, нет ли на страницах рыбы или другой жратвы. Нету. Другой же не поднял глаз, читал ещё увлечённее. За их спинами высилась книжная гора, а в ногах лежала будто ненужная - булка, вскрытая птичьими клювами горбушка. Первый как раз дочитал последнюю страницу и, аккуратно отложив том на прочитанную гору за спину, потянулся жадной пятернёй за Достоевским. Плюнув на палец, он с дрожью, как будто открыв крышку с тарелки деликатеса, перевернул титульный лист. Есть же на помойке и духовная пища.