– А где Ленка-то? – перебивает меня Рена.
Я поперхиваюсь своей фразой – как раз посредине рассуждения о новом синхрофазотроне, возле которого мы стоим – и кручу головой.
Ренат прав на все сто – Лены не наблюдается.
– Мля, – раздражаюсь я. – Ну, сколько раз ещё говорить этой…
– Тихо, тихо – обрывает меня вежливый Рена. – Чего орёшь? Как попрут сейчас отсюда, хрена второй раз пустят. И так еле пробились.
– Ладно, проехали, – бурчу я и тащу Рену к выходу из лабы. – Пошли искать. Забредёт опять в какой-нибудь совсекретный уголок, а наваляют, как всегда, всем.
– Пошли, – соглашается мой друг.
Идём, типа рассматриваем установки. Лабы никак не называются – только номера, причём абсолютно бессистемно – за лабой номер триста двадцать запросто идёт лаба номер шестьдесят четыре либо тысяча один бэ дробь икс. Яйцеголовые в разноцветных балахонах – у каждой лабы свой цвет – на нас ноль внимания. Сидят, стоят, что-то рассматривают в микроскопы, возятся у разнокалиберных установок, приборов и агрегатов. Наши пропуска действуют до полудня, то есть на всё про всё у нас остаётся меньше часа.
На втором круге за нами как бы ненароком увязывается рослый охранник – тоже в балахоне, только угольно-чёрном – с доброжелательным видом поигрывающий электрошокером. Хладнокровный Рена принимается заметно нервничать, да и я, признаться, начинаю лучше понимать поговорку про меч товарища Дамокла. Лена же, ни дна ей ни покрышки, как сквозь землю провалилась.
Когда до истечения срока нашей проклятущей экскурсии остаётся что-то около пяти минут, мы решаем напоследок заглянуть на «склад» – лабу, до потолка забитую пыльными, укутанными в парусину ящиками с оборудованием. Нашей любозналке там делать совершенно нечего, но мы хватаемся за любую соломинку. Секьюрити гуляющим шагом сокращает дистанцию – а я вижу утекающий золотой песок нашего времени. Хладнокровный флегматик Ренат шепчет себе под нос татарские ругательства.
И тут я слышу Ленин голос.
– Опа, – выдыхает Рена. – Бинго, детка.
– Ку-ку! – радуюсь я, заглядывая за ящик.
Потом – за другой.
За третий.
Не могло же мне показаться!
– Не, – мотает головой Рена, обходя запаутиненную гробину с другой стороны, и я понимаю, что подумал вслух. – Я тоже слышал. Как будто…
– … ей зажали рот, – заканчиваю я и кошусь на плотоядную ухмылку приближающегося вертухая. – Ищем, Рена. Ищем. Тут какая-то херня творится. Если…
Снова раздаётся голос нашей Лены – совсем рядом, жуткий придушенный голос человека, пытающегося кричать сквозь кляп. Я невольно вздрагиваю, Рена меняется в лице – невозможно представить себе более страшного голоса – словно с того света.
– Там!
Голос, кажется, идёт из огороженного двумя гигантскими ящиками закутка.
– Точно там!
Чуть не ощущая затылками дыхание вертухая, мы протискиваемся в узкий проход – и остолбеневаем. В буквальном смысле.
Закуток грязен и девственно пуст. И из этого пустого пространства явственно несётся девчоночий фальцет. Несётся непрерывно.
– Лена!
Ренат падает на колени и, как слепой, шарит по полу ладонями.
– Лена!
Я касаюсь стены – моя рука проходит сквозь надсадное Ленино мычание и натыкается на неровную бетонную поверхность.
– ЛЕНА!
– Охрана комплекса, сержант Ветлицкий – разрешите ваши пропуска.
И вдруг – голос, набухнув рыданиями – обрывается. Будто попавший под колёса самосвала воздушный шар – бах!
И тишина.
Могильная тишина – словно с того света.
– Ваши пропуска, молодые люди.
Мы выдираемся из тесного закутка, отдаём свои времянки вежливому церберу и безропотно позволяем вывести себя из комплекса. Падаем на скамейку, молчим. Рена закуривает сигарету.
– Позволите?
Поднимаю глаза – перед нами стоят двое – весёлый бородатый толстячок неопределённого возраста и худой патлатый юнец. Сдвигаюсь к индифферентно дымящему Ренату и киваю на освободившееся место:
– Пожалуйста.
– Данке вери мач! – толстяк кое-как умащивает свою тушу и непонятно откуда выуживает банку колы. Патлатый остаётся стоять.
– Будешь?
Я отмахиваюсь от колы, от запросто осёдланного панибратства, от самого толстяка, от всего мира отмахиваюсь и поворачиваюсь к Рене.
– Рена – чего теперь-то, а?
– Парни, вы из комплекса? Слышали уже – девчонку прессанули?
Сигарета падает из пальцев Рената и рассыпается веером почти невидимых на солнце искр. Следом летит только что открытая жестянка.
– Что ты сказал? – кричу я, тряся бородача за жирные плечи. – Что ты сказал?
Рена с патлатым оттаскивает меня от толстяка, тот кривит губы – по всей видимости, вцепился я в него ощутимо – и расстроенно пялится на вытекающую в пыль колу.
– Ненормальный, – бурчит он и поднимается со скамейки. В руках, опять как из воздуха, появляется новая красно-белая баночка. – Чего я такого сказал? Ну да, девчонку прессанули. Сегодня ж испытания «Пузыря». Все в комплексе знают…
Толстяк прищуривает левый глаз:
– Вы новенькие, что ли? Кидаются тут, понимаешь…
Он отхлёбывает из своей жестянки и поглаживает пузо.
– Между прочим, контур «Пузыря» я программировал, – ухмылка снова наползает на его ряху – возможность похвастаться явно перевешивает подозрительность. – Любой объект крупнее кошки автоматически захватывается магнитным полем «Пузыря» и удерживается как… как рыбка в полиэтиленовом пакете!
Бородач ликующе поднимает указательный палец:
– А поле-то – невидимое! Звук проходит, а световые кванты – шиш!
Опустошённая смятая банка, похожая на увядшую металлическую розу, звякает о край урны и, бренча, прыгает по асфальту. За ней тянется высыхающий на глазах тёмный крапчатый след.
– А потом – шлёп! – пухлые ладошки влажно шмякаются друг о друга. – Неоднородность поля превышает предел Вейнера, и бедную рыбку… э-э-э… разрывает в мелкодисперсную пыльцу. Шлёп – и в пыльцу! Коллапс, едрить его в колено!
Небо выцветает и бьёт по голове. Солнце вонзается под веки чёрным кровавым глазом. Воздух оседает на щеках обжигающей изморозью и перечёркивает горло скупым точным взрезом.
Шатаясь, поддерживая друг друга, словно два одряхлевших пса, мы уходим по горячему асфальту, а вослед несётся:
– А вы точно из комплекса?
Прочь, прочь! На подламывающихся ногах, продираясь сквозь густой жар ненавистного лета, по кренящемуся то в одну, то в другую сторону тротуару – прочь! прочь!
Вечер настигает нас в каком-то парке. На раскалённую землю медленно опускается покрывало сумерек, а мы с Ренатом сидим на земле, прислонясь спинами к деревьям и по-птичьи запрокинув головы. Наверное, кому-то мы кажемся парой подвыпивших бездельников – нам всё равно. Мы глядим, как наступает ночь, и молчим.
В небе творится что-то невообразимое – вспыхивают огромные, в сто лучей, звёзды, вскипают сияющие полосы, переливаются ослепительным пламенем целые куски облаков – и всё это в беспрестанном бурлении, всё перемешивается и сплетается в пылающую вязь, в горящий мистическим огнём иероглиф.
Он – понятен нам.