Звали его Иваном. Давно уже не зовущее в пустыню к aкридам, став ныне русским брендом, призывающим скорее к блинам с водкой да удалой гармони, это имя подходило ему, как никому другому. Крестьянское лицо, в грубой спешке вырубленное карпатским топором холодной повоенной ночью, тяжелой кости крепкое тело без единой лишней жиринки и крепкие цепкие руки ложились в него тютелька в тютельку. Так вливается в тело костюм, сделанный дорогим мастером. Из тех, что еще были в нафталинные советские времена, а теперь растворились в одиноких сталинских квартирах, на шумных рынках да на кладбищах.
Я начал невольное свое знакомство с ним недобрым осенним утром в раздевалке, провонявшей окончательно дубовыми носками, невыносимым мужским потом и табаком. Искал в ленивой толкотне полуголых немытых тел, где приткнуться. Меня прервал мужик лет тридцати. Новичков здесь не любили. Любили задавать вопросы.
- Ты кто? - кинул он вызывающе в меня. Я хотел было ответить. Не успел.
- Не трогай его. Он наш. С Гудящего. - услышал спокойный твердый голос бригадира. Мужик успокоился.
Это была неправда. Вернее полуправда. Я не был с Гудящего. С Гудящего был отец. Бригадир посчитал меня земляком только здесь, на чехляндской земле, в самом центре Праги. Здесь это проходило. Он укреплял авторитет, увеличивал свое землячество, делал впрок дивиденты.
Тут я услышал его. Сидел он возле бригадира. С любопытством разглядывал меня. В полумраке выделялась на коротко стриженой. с проседью, голове нелепая, немецкого вида, пилотка. С козырьком.
- О! Да я тебя помню! Мальчиком! Ты приезжал к бабушке на лето! - быстро выкрикнул он.
Я вспомнил. Ватагу сопливой мелюзги, дурацкие детские игры и его грубое лицо. Он был старше всех. Ходил заводилой и уже тогда употреблял бранную речь. Вспомнил, как с ударением, смачно выкрикивал:" Оч-ка-рик! Оч- ка-рик!" Громко гоготал, а дети радостно за ним вторили. Дети любят, когда кого-то давят. Это весело. Лишь бы не их.
- А я Улей. Иван. - с гордостью назвал он свою уличную кличку. Кличка не имела ничего общего с пчелами, ничего не значила, как и другие десятки кличек. Была простой бытовой необходимостью в селе в несколько фамилий.
- Ну! Узнаешь меня? Давай, давай. Напрягай мозги. - его голос прибавлял обороты, выражал непонятный мне оптимизм. Смутясь, я что-то выдавливал из себя. Поддакивал, махал головой. Изображал на лице ностальгию. Лукавил, как мог. Он продолжал:
- Ты, говорят, учителем работал. Что кончал? Университет? Я тоже кончал. Только настоящий, политехнический. Не то, что ты. Гуманитарий. Мы вас, гуманитариев знаешь, как ...? Ух! Мы, технари, люди! А гуманитарии - все сынки мамины. Мы вам не чета! Технари - это сила. Это да...-
Его голос монотонно бубнил бредовую чушь, все более залезая в непонятные разборки, середины шестидесятых в далекой Москве. Я слушал, переодеваясь в рабочую одежду. Что-то пытался ему объяснить, что-то доказывал. Он меня не слушал. Увидел в окошко мастера. Махнул рукой и исчез.
Я находился в недоумении. Разговор вызывал противоречивые чувства. Я не мог делать выводы. Мне не хватало материала. У меня были только чувства. Решил отложить на потом. Чтобы зря не обижаться на человека. Осмысление пришло позже. Когда рядом с ним пожил. Семь месяцев в "котловане". Бок о бок.
"Котлован" не был котлованом. То есть дыркой в земле. Рабочие так назвали небольшой дворик, зажатый между высокими домами, построенными четыре века назад. Еще теми пражанами, что говорили на чешском. На настоящем. Нас было пятьдесят человек. Русинов. Чтобы делать здесь ремонт. Чехов было только трое. Они были заняты своим делом. Им было не до нас. Они каждый день пили пиво. Пиво они очень уважали. Наши тоже уважали. Но больше водку, или темный, коричневый ром.
Русины друг друа не совсем любили. Они с детства по зароботкам шатались. Привыкли к замкнутой среде. Где каждый по себе. Чтобы за счет товарища, рабочего, для себя жизнь удобнее устроить. Поменьше вкалывать да протянуть до вечера. Деньги не пахнут. Русины отдых любили. Нет, не дома на викендах. Они по воскресеньям работали, чтоб больше заработать и домой отослать. Детям и женам на лучшее понимание жизни. Здесь вековых традиций не чтили. Не до того было. Отдыхать русины любили на работе. Или в шатне, раздевалке по-нашему. С душевным разговором за бутылкой. Каждый день несколько человек на грязных лавках здесь спали. Чтоб мастер не увидел. Мастер об этой общеславянской слабости знал. Но в шатню не заходил. Обходил стороною. Он важную задачу выполнял: доил деньгами итальянца-прораба. А тот инвесторов. А мы мастера. Всем было хорошо. В процессе было место для всех.
Улей отдыхать с водкой тоже любил. Но не часто. Ему увлекаться было нельзя. Он меры не знал. Характер непривлекательный показывал. Рабочим проходу не давал. В перерывах между водкой Улей книжки читал. Книжки он тоже уважал. Только вот не много их прочитал. Заботы не давали. Зато верил им крепко. Так всегда бывает у тех, кто мало читал. Им каждая книга Библией кажется. Авторитетом.
После чтения Улей себя мессией считал. Делал важный всегда вид. Мол, знает очень много. В истории особенно. Он о ней давно свое мнение сложил. От прочитанных книг. Рабочие верили. Они книг не читали. Они чувствовали в нем превосходство. Превосходство в знании жизни от прочитанных книг.
Улей любил рассказывть о своей учебе в политхническом. Улей врал. Он никогда не учился. Он работал на автозаводе в России. Там инженеров-технарей новой советской формации изучал. От них здорово ругаться научился. На заводе этом. Там он сущность интеллигенции русской чутким нюхом уловил. Научился ее уважать. Настоящую. Техническую. Понял в юности еще, что сердцем ей принадлежит.
Ходил он в подсобниках. Подсобников на стройке не ценили. За недостойных почитали. Гоняли мастеровые их от злости и просто так, для радости. Чтоб величие показать. Нужность большую свою. Его это не касалось. Он мастерить умел. Не хотел. Так ему удобнее было. С мастерового спрос велик. Не понимали этого другие. То, что он уловил. Его и так уважали. За силу мужицкую и образ интеллигентный. Однако образ без силы не катил. Сила была важнее.
Подсобников была дюжина. Он их возглавил. Великодушность проявил. Неорганизованы они до этого были. Как класс вспомагательный. Он управлять любил. От доброты душевной. Чтоб людям лучше работалось и жилось.
Через месяц на побывку уехал бетономешальщик, михач на чешском. Миша, пврень неженатый, под тридцатку. Год он стойко выстоял на своем посту посредь двора. Самую тяжелую работу исполнил. Неблагодарную. Убор на голове носил он белый с пластиковым козырьком, еще старо-советский. От солнца, курортный. Надпись на нем спереди была, ручкой шариковой написанная: Рэмбо. Очень эта надпись ему не соответствовала. Маленькому, толстенькому. По этой надписи его и называли. А имя давно забыли. Ни с кем не дружил Рэмбо. Только к машине своей боевой уважение имел. Лелеяп ее, драил. И так двенадцать часов в день. Двенадцать месяцев. Каждый день. Стояла она, громадина, открыв огромную пасть, как у кита, опустошая в себе тонны песка и цемента, выдавая четыре полных колечка ( тачек ) за раз. Со всех окон только и слышно было: " Бетон! Бетон давай!" А машина, подруга его пела громко, по-рамштайновски:
- Dneska bude beton... beton... beton
- Zitra bude beton...beton...beton...
- Beton bude vzdy! ( Сегодня будет бетон...Завтра будет бетон...Бетон будет всегда ).
Рэмбо выдерживал натиск. Рэмбо бетон давал всем. Вовремя. Это его не спасало. Его не любили. Толпа должна кого-нибудь не любить. Иначе в ней процессы жизненные остановятся. Толпа избрала Рэмбо. Она вменяла ему в вину отстраненность от общественной жизни, игнорирование водки как способа релизации и что-то еще. Но больше всего над ним насмехались за то, что Рэмбо ходил после работы на рынок. В мусорных баках выкинутые овощи собирать. Чтоб вечером вкусненьким побаловаться. Бесплатню. Он выслушивал необоснованные обвинения год. Не отвечая и не споря. С обидчиками. Он их презирал. Ему было на них наплевать. Рэмбо имел цель. Рэмбо собирал деньги на красивую жизнь.
Место у мешалки занял Улей. Политическая обстановка ввиду этого в котловане поменялась. Вопли вызывания бетона из мешалки им отбивались мастерски ловко и безжалостно. Убедительным матом. Крики сразу умолкали. Они не могли состязаться с опытом. Мастеровые были недовольны. Но терпели. Им приходилось за все наказывать подсобников. Общественные отношения были нарушены. Особенно в его критические дни. Пил, сердясь на жизнь, Улей сам. Ввиду экономии. Он тоже собирал деньги. И то, что плохо лежит. Этим занимались все. в том числе и чехи, которые любили пиво. Он не собирался поднимать настроение кому-нибудь за счет себя. Такое практическое отношение к жизни он впитал с детства. В родном Гудящем.
Его состояние по мере убывания чекушки рома, спрятанной в кармане, ухудшалось. Рабочие определяли степень его погруженности в созерцание по длинным жилистым рукам. Они у него начинали расширяться в стороны. Все выше и выше. Тогда работники умиленно говорили: " О! Полетел." Он раскачивался со стороны в сторону. Вид его был страшен. Но он хотел человеческого общения. Общения с ошалевшими заробитчанами не получалось. Улей тормозил всех проходящих мимо мешалки, чтобы поговорить о прекрасном. Проходящие, быстро извиняясь, убегали. Они о прекрасном думали иначе. К тому же этот вопрос им на стройке казался незначительным. От их непонимания ценности жизни он взрывался. Долго посылал им вдогонку слова укорения. На великом нецензурном языке. По-другому он не умел. Он так понимал бытие. Завидев меня, он в великом вдохновении кричал: " Ааа! Гуманитарий...Да мы вас, технари..." Я стремительно скрывался в здании. Мне не хотелось спорить о задачах интеллигенции. У меня тоже было другое мнение. Других мнений он не принимал ввиду своей учености.
Через месяц Улей покинул мешалку. Его сердце не прикипало к чему-либо надолго. Он, вообще, лопатой махал, чтоб размяться после фруктов осенних. На время. Силищу испытать. Однако было обстоятельство поважнее этого. Улей влюбился. В свои сорок семь. С бывшей супругой он не жил ввиду несносности ее характера, Супруга имела свободное понятие о жизни и своем семейном положении. Это ему очень не нравилось. Он хотел иметь в доме собеседницу. Жена к серьезным беседам относилась неуважительно. Ей нравилась простота половых отношений. Без прелюдий в историю. Простоты не получалось. Жена примитивную любовь нашла на стороне. Брак пришлось рассторгнуть. Из-за несходства характеров. Он стойко переносил ее неблагодарность. Часто указывал на ее отвратительный пример другим. Чтобы те учились правильной жизни. Не совершая глупых ошибок напрасно
После развода с женой прошли годы. Жил он неплохо. Сам собою управлял. Но тут случилось непредвиденное. Познакомился он с пражанкой молодой. Разведенной, с сынишкой. Преобразился Улей, помолодел. Телефон мобильный купил, чтобы с нею общаться. В самый сладкий сон утренний врывалось его воркотание. Спать рабочим не давало. Фотографии ее всем показывал. Красавица блондинка в них радостно светилась. Была она на двадцать лет его моложе. Расскаывал о ее любви беспримерной. Покорил он ее напором мужицким. Силой русинской. Вздыхали на стройке все облегченно. К стройке он охладел окончательно. Только недолго. Пристрастие к созерцанию взяло верх. Запил от счастья большого Улей. Рассказывал чешской зазнобушке, как мир прекрасен. Не оценила та его духовных исканий. Укорять начала. А не надо было. Это ведь святое дело. Поколотил он ее за равнодушное отношение к возвышенному. А сам бродил по стройке задумчиво, время от времени прикладываясь. Потом в шатню спать пошел, чтобы во сне горе такое перенести. Встал через часа два, вышел на свет божий, да на мастера и наткнулся. Чтобы рабочее свое состояние показать, схватил тачку с песком. Да от горюшка и завез ее прямо в кабинет мастера. На его глазах. Тем самым оборвав наше с ним приятное знакомство. Выгнали его со стройки. Не захотели понять его душевного трепета.
С тех пор я не видел его вечность. Только слава о его новых подвигах слабым эхом у нас откликалась. Подтверждая его трансцедентное соответствие своему славному имени. Некогда без спроса взятому от иудеев, а ныне ставшему нарицательным для всех людей русских.