Первое ощущение – я маленькая рыбка, вокруг темно, иногда возникает слабое красноватое сияние. Нет ни чувства голода, ни страха. Хорошо и покойно.
Я расту, вокруг становится все теснее, мне кажется, что я в мешке - при малейшем движении натыкаюсь на его стенки. Уже слышу какие-то звуки, иногда они очень приятны и мелодичны, иногда грубы и громки, тогда я немного пугаюсь.
Становится так тесно, что нет сил больше терпеть, сильно толкаюсь, хочу, наконец, освободиться. Слышу крики. Чувствую, что открывается отверстие, и вода, в которой я плаваю, начинает двигаться, двигаюсь и я вместе с ней. Меня все быстрее увлекает в тесный туннель, в конце которого ощущаю свет.
Я на свободе, очень яркий свет, холодно, хочется есть. Открываю глаза, вокруг огромные фигуры, мне страшно, я кричу. Меня берут и кладут рядом с чем-то очень теплым, мягким и добрым. Мне хорошо, я засыпаю.
Я уже знаю, что я маленький, мальчик, а есть еще большие, которые живут непонятной мне жизнью. Человека, которого я вижу все время, зовут мамой, она много стоит у плиты или делает руками однообразные движения, склонившись над куском материи. Иногда она сидит неподвижно и смотрит в какие-то бумаги, разложенные на столе.
Человека, которого я вижу редко – папа. Он больше мамы, голос его грубее, а руки жестче. У папы растут волосы под носом, он пахнет кожей, чем-то скрипит, а на плечах у него блестящие полоски со звездочками. Я знаю, что папа – военный. Приходя домой, папа снимал с себя ремни, ел, и спал не снимая сапог. Мы с мамой в это время сидели тихо, не разговаривали, так как папа не любил, когда его будили и сердился. Потом папа вставал и уходил.
Потом папа куда-то надолго уехал, и мама очень грустила, даже плакала иногда. Я часто слышал слова «война с германцами», «прорыв» и другие, которые уже не помню. Наконец, папа приехал и первое время ходил с палкой, а днем все время был дома. Мы с мамой этому радовались.
Однажды осенью я услышал на улице крики и громкие хлопки. Мы сидели дома и никуда не выходили. Через три дня кончилась еда и папа пошел, как он сказал, на разведку. Мама очень беспокоилась. Наконец, он пришел, принес черный хлеб, картошку. Папа был как-то возбужден, все говорил, что не знает, как дальше будет, что на улице «революция». Я не знал, что это такое «реводлюция» и думал, что она похожа на дождь или грозу.
Через несколько дней пришел человек. Он был как-то странно одет – и не военный и вроде военный. Он позвал папу и дал ему какую-то бумажку. Мама сразу заплакала, а папа оделся и ушел. Пришел он быстро и велел маме собираться. Папу «мобилизовали» и мы должны были завтра ехать в Казань.
В Казани папа возил подводы с хлебом на лесозаготовки. Однажды ему не дали в помощь солдат, и он поехал один. Когда приехал, папу арестовали, так как он не имел права ехать без охраны. Но он не имел права и не ехать . Папа сидел в тюрьме полгода, а когда его отпустили, мы вернулись в Москву.
Через несколько лет у меня родился брат, который, как говорили, «подавал надежды». Он любил театр, занимался в кружке декламаторов Дома пионеров. Когда началась война, пошел добровольцем в авиашколу, заболел, вернулся в Москву, где его и призвали на фронт. За два месяца до конца войны брат погиб, вытаскивая по приказу командира убитого офицера.
Я кончил школу, институт, женился на Раечке Кауфман, нас распределили учительствовать на Украину. В тридцать девятом ушел в армию, жена осталась. Больше я ее не видел, а последнее письмо получил в конце июня сорок первого. Только в пятьдесят шестом получил официальную бумагу, что среди живых и погибших Раечки нет.
Я служил на дальнем востоке, все время подавал рапорты об отправке на фронт. Меня отозвали только летом сорок пятого.
И вот прошла жизнь. Я стою перед зеркалом и думаю – неужели этот истощенный старик с серо-желтым лицом и заострившимся носом, едва стоящий на отечных ногах – это я? А горбатая старуха с жидкими седыми волосами, передвигающаяся по квартире с двумя палками – моя жена? Неужели этот седой бородатый краснолиций беззубый дед с выпученными глазами – мой сын?
И к чему я пришел? Нет ни веры – она закончилась в девяносто первом, ни надежды, она умерла в пятьдесят шестом, ни любви – она исчезла, испарилась, сгорела в сорок первом. Я родил двух сыновей, таких же никчемных как и сам, обреченных жить в этой несчастной проклятой Богом стране, стране, на престолах которой людоедов сменяют клоуны, а плешивых бодрячков – седовласые господа с лицами алкоголиков, крушащих все, что было сделано до них и не ими.
И зачем надо было все начинать?
Последнее время мне снится один и тот же сон – я стою на берегу быстрой бесшумной реки, вокруг яркий белесый туман, другого берега нет. Вдали, там, куда течет река, сгущение тьмы и слышно, как бухает паровой молот. Берег очень скользкий, мне трудно удержаться на нем, я скольжу в реку – и просыпаюсь.
Сегодня мне тоже приснился этот сон, но упав вреку, я не проснулся. Меня понесло течение туда, где сгущалась тьма. Белесый туман постепеннго превращался в серый и густой, удары молота были слышны все громче. Течение замедлилось, потом остановилось, темная густая субстанция обволокла меня, сдавила и не давала дышать, удары молота становились все реже, пока совсем не прератились. Наверное, подумал я, забили последнюю сваю. Я почувствовал легкость, невозможность дышать и открыть глаза совсем не мешали. Вдали я слышал какие-то крики и голоса, меня кто-то поднимал и опускал, мысли путались, потом исчезли. Последнее, что я подумал перед окончательным провалом в черноту – жаль что не успел прочитать в Astrophisical Journal о результатах последних экспериментов по определению постоянной Хабла.
Пространство вокруг меня сжалось, и я исчез.
Сколько так продолжалось, я не знаю. Вдруг что-то изменилось, я опять начал ощущать себя и первым моим впечатлением было – я маленькая рыбка, вокруг темно, иногда возникает слабое красноватое сияние. Нет ни чувства голода, ни страха. Хорошо и покойно.
Но в этот раз все было иначе – я еще не вырос, а отверстие уже открылось. Меня взяли, и как я ни цеплялся, вытащили наружу.
Я лежу в большом белом тазу вместе с какими-то тряпками и кусками крови, мне очень холодно. Я жду маму, которая возьмет меня, согреет и накормит, но мамы все нет, и я умер.